идентичность в процессе добровольной ассимиляции; они восхищались тем, что видели. Раз за разом неуч-захватчик, вторгшийся в Китай исключительно с целью его разграбления, не мог устоять перед ним. И уже через несколько лет на первом месте для него значилась надежда написать подобие китайских стихов, которые его учитель, он же его покоренный раб, не сочтет совершенно недостойными благородного мужа, а больше всего этот захватчик мечтал, чтобы его принимали за китайца. Самый яркий пример тому – Хубилай. Он покорил Китай, но сам был покорен китайской цивилизацией, ибо победа позволила ему осуществить давнее стремление – стать подлинным Сыном Неба.
Волшебство оказалось не вечным. В XV веке китайская цивилизация все еще не имела себе равных во всем мире, но застой уже начинался, а последние два века не следует принимать во внимание, потому что Запад, вооруженный превосходящими военными технологиями, выхватил судьбу Китая из его рук. Бессмысленно обсуждать конфуцианство в условиях развязанной Западом войны, насаждавшей среди китайцев опиум, и последующего разделения Китая на сферы влияния европейских государств. Даже внедрение марксизма в ХХ веке следует рассматривать как акт отчаяния с целью восстановления утраченной независимости.
За непреходящим конструктивным влиянием конфуцианства мы должны обратиться не к политике Китая ХХ века, а к восточноазиатскому экономическому чуду последних сорока лет. Вместе взятые Япония, Корея, Тайвань и Сингапур, сформированные конфуцианской этикой, составили динамический центр экономического роста конца ХХ века: впечатляющее подтверждение тому, что может произойти, если сочетать научные технологии с тем, что можно назвать здесь «социальными технологиями» жителей Восточной Азии. Единственный статистический показатель и описанный журналистом обыденный эпизод дают представление о том, что обеспечивает действие этих социальных технологий. В 1982 году японские рабочие брали в среднем всего 5,1 из полагающихся им 12 дней отпуска, так как, по их собственным словам, «более длительный отпуск увеличил бы нагрузку на их товарищей по работе»[154]. Что же касается представленного журналистом эпизода, то он таков:
Весеннее утро, шесть часов. Перед центральным вокзалом Киото шестеро мужчин поют, встав в кружок. Все они в белых рубашках, черных галстуках, черных брюках и начищенных до блеска черных ботинках. Один из их зачитывает клятву, которой они подтверждают свои намерения служить своим клиентам, своей компании, городу Киото, Японии и миру. Это таксисты, для которых начинается обычный рабочий день[155].
Следующий отчет из Киото к вопросу эффективности не относится, однако он свидетельствует о вежливости, которой славятся жители Востока: «В вихревой мешанине транспорта на улицах Киото две машины задевают одна другую бамперами. Оба водителя выскакивают из машин. Оба кланяются, рассыпаясь в извинениях за свою неосторожность».
Все это затяжные отголоски конфуцианского духа, от которых невольно задаешься вопросом, не затихают ли они. Что ждет эту религию в мире, идущем по западному пути?
Ответа никто не знает. Возможно, перед нами умирающая религия. Если так, уместно будет закончить эту главу словами, которыми Конфуций сказал о себе, когда на смертном одре его взгляд в последний раз остановился на величественной вершине Тайшаня, священной горы Китая:
Рушится священная гора,
Ломается потолочная балка.
Угасает мудрец.
С другой стороны, пророкам свойственно держаться дольше политиков. Ганди пережил Неру, и Конфуций, по-видимому, переживет Мао Цзэдуна.
Рекомендованная литература
Laurence G.Thomson, Chinese Religion (Belmont, CA: Wadsworth, Inc., 1989) – хороший обзор религиозной сферы Китая в целом.
В качестве переводов на английский наиболее важных конфуцианских текстов можно порекомендовать Arthur Waley, The Analects of Confucius (New York: Random House, 1989), и D. C. Lau, Mencius (New York: Penguin Books, 1970). Тем, кто тяготеет к философии, A. C. Graham, Disputers of the Tao (La Salle, IL: Open Court, 1989) предлагает лучший труд по общей истории китайской мысли в период ее становления.
Раздел «Конфуцианская программа» этой главы написан под влиянием в основном трудов современного ученого-конфуцианца Ду Вэймина, особенно Tu Wei-ming, Confucian Thought: Selfhood as Creative Transformation (Albany: State University of New York Press, 1985), и Humanity and Self-Cultivation: Essays in Confucian Thought (Fremont, CA: Jain Publishing, 1980).
В своем тексте я не рассматривал отдельно неоконфуцианство. Значительное движение, перерабатывающее конфуцианство в свете даосистского и буддистского влияния, оно зародилось в VIII веке, бурно развивалось и процветало в XI и XII веках и продолжает порождать достойных внимания толкователей по сей день. Говоря конкретнее, неоконфуцианские ученые разработали мировоззрение, параллельное буддистской космологии, и систему нравственной философии, чтобы объяснить конфуцианскую этику в терминах метафизики. Их взгляды изложены в обзоре Carsun Chang, The Development of Neo-Confucian Thought (Albany: State University of New York Press, 1957).
Herbert Fingarette, Confucius – The Secular as Sacred (New York: Harper & Row, 1972) отличается тем, что этот труд написал выдающийся современный философ, обсуждающий идеи Конфуция не ввиду их исторической значимости, а потому, пользуясь словами самого Фингаретте, что Конфуций – «наделенный силой воображения мыслитель, равных которому по величию я не знаю».
V. Даосизм
Монохомных цивилизаций не существует. В Китае классический колорит конфуцианства уравновешивался не только духовными оттенками буддизма, но и романтическими тонами даосизма.
Мудрый старец
Согласно традиции, даосизм начался с человека по имени Лао-цзы, якобы родившегося около 604 г. до н. э. Это смутная фигура. Мы ничего не знаем о нем наверняка, ученые гадают, существовал ли такой человек вообще. Нам неизвестно даже его имя, потому что Лао-цзы – что можно перевести как «старый младенец», «старина» или «мудрый старец» – по-видимому, ласковое и уважительное прозвище. Все, чем мы располагаем, – мозаика легенд. Некоторые из них фантастичны: он был зачат падающей звездой, мать вынашивала его восемьдесят два года, и родился он уже мудрым седым стариком. Другие подробности не проверяют нас на доверчивость: он был хранителем императорского архива у себя на родине, в западной провинции, и вокруг этого занятия вращалась его простая и непритязательная жизнь. Предположения, касающиеся его личности, строятся почти исключительно на основе единственного не слишком пространного труда, который приписывают ему. На этом основании одни делают вывод, что Лао-цзы был, вероятно, одиноким отшельником, поглощенным таинственными медитациями, а другие изображают его воплощением приземленности – дружелюбным соседом с живым чувством юмора.
В единственном предположительно прижизненном словесном портрете, оставленном первым историком Китая Сыма Цянем, говорится только о загадочном впечатлении, которое производил Лао-цзы – об ощущении, что он обладает глубокой мудростью, не сразу доступной пониманию. Согласно этой летописи, Конфуций, заинтересованный слухами о Лао-цзы, однажды посетил его. По описанию Конфуция можно предположить, что этот странный человек озадачил его и в то же время внушил уважение. «Я знаю, что птица может летать, а рыба – плавать, знаю, что зверь может бегать. Существ, способных бегать, ловят сетями, способных плавать – плетеными ловушками, а тех, кто летает, можно сбить стрелами. Но дракон выше моего понимания: он взмывает в небо с облаками и ветром. Сегодня я видел Лао-цзы, и он подобен дракону!»
Традиционно портрет завершается рассказом о том, как Лао-цзы, опечаленный нежеланием своего народа взращивать в себе природные добродетели, которые он отстаивал, и стремясь к личному уединению в преклонном возрасте, направился верхом на буйволе на запад, в нынешний Тибет. На перевале Ханькао начальник заставы, догадавшись, что перед ним не просто бездельник, стал убеждать его вернуться. Не сумев, он спросил, не может ли «старый младенец» хотя бы оставить записи о своих верованиях цивилизации, которую он покидает. На это Лао-цзы согласился. Он удалился на три дня и вернулся с тонкой книжицей, пять тысяч иероглифов в которой были озаглавлены Дао дэ цзин, или «Путь и его сила». Это свидетельство тому, что человечество во вселенной – в своей стихии, можно прочесть за полчаса или читать всю жизнь, оно по сей день остается основным текстом даосистской мысли.
Какой своеобразный портрет предполагаемого основоположника религии! «Старый младенец» не проповедовал. Ничего не организовывал и не продвигал. Он написал по просьбе несколько страниц, уехал верхом на буйволе, этим и ограничился. Не то что Будда, который сорок пять лет ходил по пыльным и грязным дорогам Индии, распространяя свои идеи. Не то что Конфуций, который докучал князьям и другим правителям в попытках обеспечить своим идеям административную поддержку (или хотя бы слушателей). В данном случае мы имеем дело с человеком, которого так мало заботил успех его предположений, не говоря уже о славе и состоянии, что он не счел нужным даже оставаться поблизости, чтобы отвечать на вопросы. Но чем бы ни была история его жизни – фактом или вымыслом, – с точки зрения даосистов она настолько истинна, что навсегда останется неотъемлемой частью их учения. Императоры утверждали, что эта смутная фигура – их предок, и даже ученые – не воспринимая трактат Дао дэ цзин как написанный в одиночку и считая, что в известном нам виде он появился лишь во второй половине III в. до н. э., – признают, что изложен он настолько согласованно и последовательно, что остается лишь предположить наличие