Однажды в царстве Сун наступили трудные времена, и смотритель, ухаживавший за обезьянами, был вынужден сократить им выдачу корма. «Отныне, – объявил он, – буду выдавать вам три штуки утром и четыре вечером». Поднялся возмущенный вой, смотритель согласился на переговоры и в конце концов уступил требованию обезьян выдавать им четыре штуки утром и три вечером. И обезьяны загордились своей победой.
Еще одна особенность даосизма – его представление об относительности всех ценностей, и в связи с ней – о тождестве противоположностей. В этом отношении даосизм связан с традиционным китайским символом инь-ян, изображенным на следующей странице.
Эта полярность подводит итог всем основным противоположностям жизни: добро-зло, активность-пассивность, позитив-негатив, свет-тьма, лето-зима, мужчина-женщина. Но несмотря на напряжение между половинами, они не строго противоположны: они дополняют и уравновешивают друг друга. Каждая из них вторгается в противоположное полушарие и занимает место в самой глубине чужих владений. И в конце концов все разрешается благодаря окружности, которая их окружает, – дао в своей извечной целостности. В условиях этой целостности сами противоположности выглядят не более чем фазами бесконечного циклического процесса, ибо каждая непрестанно превращается в свою противоположность, меняясь с ней местами. Жизнь движется не вперед и вверх, к неподвижной вершине или полюсу. Она обходит полный круг, чтобы прийти к осознанию, что все едино и все прекрасно.
Символ инь-ян
Даосисты утверждают: те, кто медитируют на этом сложном и глубоком символе, убеждаются, что он обеспечивает доступ к тайнам мира лучше, чем любые слова и обсуждения. Верный себе, даосизм воздерживается от всех четких дихотомий. Никакая точка зрения в этом относительном мире не может считаться абсолютной. Кто знает, когда самый длинный путь в обход не окажется кратчайшим путем домой? Или возьмем относительность сна и бодрствования. Чжуан-цзы видел во сне, что он бабочка, и пока видел этот сон, понятия не имел, что когда-либо был чем-то иным. Но проснувшись, он с изумлением обнаружил, что он Чжуан-цзы. Однако у него возник вопрос: действительно ли он Чжуан-цзы, которому снилось, что он бабочка, или он бабочка, которой теперь снится, что она Чжуан-цзы?
Следовательно, все ценности и концепции в конечном итоге относительны для разума, который их рассматривает. Когда крапивнику и цикаде сказали, что есть птицы, которые пролетают сотни миль, нигде не садясь, оба сразу же сошлись во мнении, что такое невозможно. «Нам с тобой прекрасно известно, – закивали они, – что самое дальнее, куда можно долететь, даже ценой громадных усилий, – это вон тот вяз, да и то нет никакой уверенности, что всякий раз долетишь до него. Зачастую приходится тащиться до него по земле. Все эти россказни о том, что кто-то пролетает сотни миль, ни разу не сев, – полный бред».
С точки зрения даосиста даже добро и зло не являются полными противоположностями. Западу свойственно дихотомизировать их, но даосисты не столь категоричны. Свою сдержанность они подкрепляют притчей о крестьянине, от которого сбежала лошадь. Сосед посочувствовал крестьянину, но услышал в ответ: «Кто знает, к добру это или к худу?» И точно, на следующий день лошадь вернулась, приведя за собой целый табун диких лошадей. Сосед вновь явился, на этот раз с поздравлениями с такой удачей. И услышал тот же ответ: «Кто знает, к добру это или к худу?» Он вновь оказался прав, так как на следующий день его сын, пытаясь сесть верхом на одну из диких лошадей, упал и сломал ногу. Утешения соседа вызвали все тот же вопрос: «Кто знает, к добру это или к худу?» И в четвертый раз крестьянин оказался прав, так как на следующий день явились солдаты забирать деревенских в армию, а его сына со сломанной ногой не взяли. Если все это выглядит очень похожим на дзэн, неудивительно: ибо буддизм, воспринятый сквозь призму даосизма, становится дзэном.
Даосизм доводит принцип относительности до логического предела, помещая жизнь и смерть как дополняющие друг друга циклы в ритм дао. Когда умерла жена Чжуан-цзы, его друг Хуэй-цзы пришел навестить его и выразить соболезнования и застал Чжуан-цзы сидящим на земле с раскинутыми ногами: он распевал во весь голос и выстукивал ритм по перевернутой деревянной миске.
«Ведь она, – сказал Хуэй-цзы, – была верна тебе все эти годы, при ней твой старший сын вырос и стал мужчиной, она состарилась вместе с тобой. То, что ты не пролил ни слезинки над ее останками, уже плохо, но горланить и колотить по миске – это слишком!»
«Ты заблуждаешься, – ответил Чжуан-цзы. – Когда она умерла, я был в отчаянии, как был бы любой на моем месте. Но потом меня осенило, что до рождения у нее не было тела, и мне стало ясно, что те же изменения, которые привели к ее рождению, в конце концов привели ее к смерти. Когда кто-то устал и прилег, мы не досаждаем ему воплями и стенаниями. Та, кого я потерял, прилегла вздремнуть ненадолго в покоях между небом и землей. Голосить и рыдать, пока моя жена спит, значило бы отрицать высший закон природы. Вот я и воздерживаюсь».
В других случаях Чжуан-цзы недвусмысленно выражал уверенность при встрече со смертью:
Есть сфера, основа моего телесного существования. Он изнуряет меня трудом и долгом, он дает мне отдых в старости и покой в смерти. Ибо тот, кто снабдил меня тем, что мне понадобится в жизни, даст мне и то, что мне нужно в смерти[169].
Неудивительно обнаружить, что мировоззрение, настолько чуждое насилию, как даосизм, граничит с пацифизмом. Некоторые отрывки Дао дэ цзин читаются почти как Нагорная проповедь.
Кто служит главе народа посредством дао, не покоряет другие страны при помощи войск, ибо это может обратиться против него. Где побывали войска, там растут терновник и колючки (гл. 30).
Хорошее войско – средство, [порождающее] несчастье, его ненавидят все существа… Войско – орудие несчастья, поэтому благородный [правитель] не стремится использовать его, он применяет его, только когда его к этому вынуждают… Если убивают многих людей, то об этом нужно горько плакать. Победу следует отмечать похоронной процессией (гл. 31).
Высокое положение ученого на социальной лестнице, возможно, в самом деле заслуга Конфуция, но именно благодаря даосизму воин помещен на этой лестнице внизу. «Путь, которым следует полный жизни человек, не есть путь солдата». Только тот, «кто относится ко всем людям, как к членам собственного тела, вправе защищать их… Небо вооружает состраданием тех, чьего уничтожения не желает».
Война – дело серьезное, и даосизм обращается к серьезным и важным вопросам жизни. Но при этом ему неизменно присуща легкость на грани веселья. Изысканность, светскость, обаяние этого мировоззрения заразительны. «Тот, кто чувствует себя задетым, – отмечает Дао дэ цзин, – вероятно, был некогда мыльным пузырем». Краткость, прямота и юмор в этом высказывании типичны для такого мировоззрения в целом. Свободный от тяжеловесного подхода к жизни, даосизм заодно с остальным Китаем, вместе с тем, как мы уже видели, он избавлен от конфуцианской склонности к жесткости и формализму. Даосистская литература изобилует диалогами с конфуцианцами, в которых последние показаны чванливыми и напыщенными. Один из таких примеров – история о том, как даосист Чжуан-цзы и конфуцианец Хуэй-цзы прогуливались однажды днем и забрели на мост через реку Хао. «Только посмотри, как карпы плавают на свободе туда-сюда. Какое удовольствие это доставляет рыбам!» – заметил Чжуан-цзы.
«Ты же не рыба, – ответил Хуэй-цзы. – Откуда тебе знать, что доставляет рыбам удовольствие?»
«А ты – не я, – возразил Чжуан-цзы. – Откуда тебе знать, что я не знаю, что доставляет удовольствие рыбам?»
Заключение
Кружа вокруг друг друга, как сами инь и ян, даосизм и конфуцианство представляют собой два исконных полюса китайского характера. Конфуций символизирует классику, Лао-цзы – романтику. Конфуций делает акцент на социальной ответственности, Лао-цзы восхваляет спонтанность и естественность. Конфуций сосредотачивает внимание на человеческом, Лао-цзы – на том, что превосходит человеческое. Как говорят сами китайцы, Конфуций странствует в пределах общества, Лао-цзы – за его пределами. Что-то в жизни простирается в каждую из этих сторон, и китайская цивилизация, несомненно, была бы беднее, если бы не существовало какой-либо из двух.
Есть книги, очарование первого прочтения которых не рассеивается полностью никогда; причина заключается в том, что они обращаются к самому потаенному «я» читателя. Для всех, кого будоражит мысль, что дао находится в нас повсюду и постоянно, Дао дэ цзин – именно такая книга. Она предназначена преимущественно для китайцев, но и американский поэт способен в равной мере счесть ее «самым прямым и логичным объяснением из имеющихся для неизменности жизни, самым логичным из всех рекомендованных способом наслаждаться ею»[170]. Несмотря на то, что их явно никогда не доводили до совершенства, ее уроки простоты, открытости и мудрости стали жизнерадостным руководством для миллионов китайцев.
Вот сущность, чудесная, совершенная, пребывавшая прежде неба и земли. Как она безмолвна! Как она духовна! Она стоит особняком и не меняется. Движется непрестанно, но не страдает от этого. Вся жизнь исходит из нее. Она окутывает все своей любовью, как одеянием, не притязая на эту честь и не претендуя быть Господом. Я не знаю ее имени, так что называю ее дао, путь, и радуюсь ее силе[171].
Рекомендованная литература
Ни один перевод первоисточника даосизма не может считаться исчерпывающим, но Stephen Mitchell, Tao Te Ching (Harper & Row, 1989) подошел к этому определению ближе, чем какой-либо другой известный мне. В перевод D. C. Lau,