После женитьбы Мухаммеда прошло еще пятнадцать лет приготовлений, прежде чем началось его служение. На горе Джабаль-ан-Нур в предместьях Мекки была пещера Хира, куда часто удалялся Мухаммед, нуждаясь в уединении. Всматриваясь в тайны добра и зла, не в силах смириться с неотесанностью, суевериями и братоубийством, которые считались обычным делом, «это огромное пылающее сердце, кипящее и бурлящее, как великое горнило мыслей», стремилось к Богу[175].
Пустынные джинны не имели отношения к этим стремлениям – в отличие от одного божества. Ему, именуемому Аллахом[176], жители Мекки поклонялись не как единственному, но тем не менее как внушающему трепет Богу. Творец, высший опекун, определяющий судьбу человека, он был способен вызывать истинно религиозные чувства и неподдельную преданность. Приверженцы религиозного созерцания тех времен, называемые ханифами, поклонялись исключительно Аллаху, и Мухаммед был одним из них. Во время религиозных бдений, зачастую продолжавшихся всю ночь, реальность Аллаха становилась для Мухаммеда все более очевидной и вызывающей трепет. Грозный и прекрасный, реальный как жизнь, как смерть, как вселенная, предопределенная им, Аллах, по мнению Мухаммеда, гораздо более велик, чем полагали его соотечественники. Этот Бог, чье величие изливалось из пустынной пещеры и заполняло все небеса и землю, явно был не просто каким-то божеством или даже величайшим из богов. Он был тем, на что буквально указывало его имя: тем самым Богом, Единственным, не имеющим себе равных. Вскоре из этой пещеры должна была раздаться величайшая фраза на арабском языке – полный глубокого смысла, благоговейный возглас, способный сплотить народ и распространить его силу до пределов известного мира: «Ля иляха илля Ллах!» Нет божества, кроме Аллаха!
Но прежде, примерно в 610 году, пророку предстояло получить свою миссию. Постепенно, по мере того, как приходы Мухаммеда в пещеру становились все более притягательными, повеление, которое позднее он счел предопределенным, обретало форму. Это было то же повеление, которое ранее выпало на долю Авраама, Моисея, Самуила, Исаии и Иисуса. Откуда бы и когда бы ни исходил этот призыв, по форме он может быть разным, но суть остается одной и той же. Глас с неба объявляет: «Ты назначен». В Ночь Могущества (Ночь аль-Кадр), когда необычный покой пронизал все сотворенное и вся природа обратилась к своему Господу, в разгар этой ночи, говорят мусульмане, Книга открылась готовой к этому душе. Некоторые добавляют, что в годовщину этой Ночи можно услышать, как растет трава и говорят деревья, и те, кто услышит это, становятся святыми или мудрецами, ибо в ежегодное возвращение этой Ночи можно видеть все вокруг сквозь персты Бога[177].
В первую Ночь Могущества, когда Мухаммед лежал на полу пещеры, а разум его был скован глубочайшим созерцанием, явился ему ангел в облике человека. И этот ангел велел ему: «Провозглашай!»[178], и он ответил: «Я не провозглашающий»; после чего, как сообщал сам Мухаммед, «ангел взял меня в объятия, пока не достиг предела моего терпения. Потом он отпустил меня и снова сказал: «Провозглашай!» И опять я ответил: «Я не провозглашающий», и опять он взял меня в объятия. Когда он вновь дошел до предела моего терпения, то сказал: «Провозглашай!», а когда я и теперь возразил, обнял меня в третий раз, возгласив:
Читай во имя твоего Господа, Который сотворил все сущее, сотворил человека из сгустка крови.
Читай, ведь твой Господь – Самый великодушный.
Он научил посредством письменной трости – научил человека тому, чего тот не знал[179].
Когда Мухаммед вышел из транса, ему показалось, что услышанные слова выжжены в его душе. В ужасе он бросился домой, где рухнул в припадке. Оправившись, он сказал Хадидже, что стал либо пророком, либо «одержимым». Поначалу она возразила против такого различения, но, выслушав рассказ Мухаммеда полностью, стала его первой новообращенной – что, как часто отмечают мусульмане, само по себе говорит в пользу его достоверности, ибо если кто и понимает истинный характер мужчины, так это его жена. «Возрадуйся, о дорогой муж, и будь весел, – сказала она. – Ты станешь пророком этого народа».
Можно представить себе духовные страдания, ментальные сомнения и волны опасений, последовавшие за пережитым. Был ли тот голос в самом деле Божиим? Прозвучит ли он вновь? И главное, чего он потребует?
Голос звучал неоднократно, его повеления всегда были одинаковы – «провозглашай». «О завернувшийся! Встань и увещевай! Господа своего величай!» Жизнь Мухаммеда больше не принадлежала ему самому. С того момента она была отдана Богу и человечеству, целеустремленному проповедованию вопреки неотступным гонениям, оскорблениям, бесчинствам, – проповедованию слов, которые Богу предстояло передавать ему в течение двадцати трех лет.
Содержание этого откровения мы оставим для последующих разделов. А здесь поговорим только о реакции, которую оно вызвало, и отметим, что сплошь и рядом оно было притягательным для человеческого разума, направляемого религиозной проницательностью.
Во времена, пронизанные верой в сверхъестественное, когда чудеса воспринимались как ремесло большинства посредственных святых, Мухаммед отказывался поощрять людское легковерие. Падким на чудеса идолопоклонникам, ищущим знамений и предвестий, он недвусмысленно заявлял: «Бог послал меня не творить чудеса, а проповедовать вам. Да славится мой Господь! Чем я лучше человека, посланного в качестве просветителя?»[180] С самого начала и до конца он противился всем попыткам возвеличить его собственный образ. «Я никогда и не говорил, что в моей руке сокровища Бога, что мне известно сокрытое или что я был ангелом. Я всего лишь проповедник слов Бога, посланец с вестью Бога людям»[181]. Если искать знамений, то величия не Мухаммеда, а Бога, и для этого достаточно лишь открыть глаза. Небесные тела, совершающие стремительное и безмолвное движение по небосводу, непостижимое устройство вселенной, дождь, своим падением оживляющий иссушенную землю, пальмы, гнущиеся под тяжестью спелых плодов, груженные богатым товаром корабли, плывущие по морям, – может ли все это быть делом рук каменных богов? Какие глупцы будут взывать о знамении, когда все творение ни о чем другом и не свидетельствует? В эпоху легковерия Мухаммед учил уважать непреложный порядок мира, и это уважение привело мусульман к науке раньше, чем христиан. Если не считать ночного вознесения на небеса, о котором еще будет упомянуто, Мухаммед заявлял лишь об одном чуде – самом Коране. То, что он своими силами мог бы создать такую истину, – принять эту натуралистическую гипотезу он не мог.
Что касается реакции на его весть, она оказалась (со стороны всех, кроме немногих) резко враждебной. Причины этой враждебности можно свести к трем: (1) ее бескомпромиссный монотеизм представлял угрозу для политеистических верований и немалых доходов, которые Мекка получала от паломничества в ее 360 храмов (по одному на каждый день лунного года); (2) ее нравственные учения требовали положить конец произволу, которого придерживалось население; и (3) ее социальное содержание бросало вызов несправедливому порядку. В обществе, раздираемом классовыми разграничениями, новый пророк проповедовал сугубо демократическую весть. И утверждал, что в глазах его Господа все люди равны.
Поскольку такое учение не соответствовало ни вкусам видных лиц Мекки, ни их привилегиям, его решительно отвергли. И начали нападки с высмеивания: шуток, шпилек, пренебрежительных смешков. Когда же все они не достигли цели, были пущены в ход более обидные слова – оскорбления, наветы, очернительство и, наконец, явные угрозы. Когда и они оказались напрасными, дело дошло до открытых гонений. Мухаммеда и его последователей забрасывали землей и грязью во время молитв. В них швыряли камнями, их били палками, бросали их в тюрьму, пытались уморить голодом, отказываясь вести с ними торговлю. Но тщетно: гонения лишь закалили волю последователей Мухаммеда. «Ни разу с тех времен, когда раннее христианство пробудило мир от сна, – писал богослов, дополнительный вес словам которого придает то, что в целом он резко критиковал ислам, – люди не видели подобного рождения духовной жизни – веры, претерпевающей жертвы»[182]. Сам Мухаммед подавал пример преданности. Даже в самых опасных обстоятельствах он продолжал отдаваться сердцем и душой проповедованию, заклиная слушателей, где бы ни находил их, отказаться от своих нечестивых путей и приготовиться к расплате.
Поначалу шансы Мухаммеда на успех были настолько ничтожны, что ему мало кого удавалось обратить; за три года каторжного труда численность его приверженцев не достигла и сорока человек. Но и враги не смогли навсегда отвратить сердца жителей Мекки от его слов. Медленно, но неуклонно люди, обладающие энергией, способностями и значимостью, убеждались в истинности его вести, пока наконец к концу десятилетия несколько сотен семей не провозгласили, что он действительно говорит от имени Бога.
Переселение, приведшее к победе
К тому времени знать Мекки встревожилась. То, что начиналось как напыщенные притязания на пророческий статус со стороны полоумного погонщика верблюдов, вылилось в нешуточное революционное движение, угрожающее самому их существованию. Они решили избавиться от возмутителя спокойствия навсегда.
В преддверии самого острого кризиса в его карьере Мухаммеда внезапно навестили посланники видных жителей Ясриба (Медины) – города в 450 километрах к северу от Мекки. Благодаря паломникам и другим гостям Мекки учения Мухаммеда прочно укоренились в Ясрибе. В нем назревала внутренняя борьба, порождающая потребность в сильном лидере извне, и Мухаммед казался человеком, способным взять на себя эту роль. Выслушав заверения посланников, что они готовы поклоняться только Аллаху, соблюдать предписания ислама и повиноваться его пророку во всем, что праведно, и защищать его и его приверженцев так, как своих женщин и детей, Мухаммед получил свыше знак принять эту ответственность. Около семидесяти семей предшествовали ему. Когда власти Мекки разузнали об этом исходе, они сделали все возможное, чтобы помешать Мухаммеду; но вместе с близким сподвижником Абу-Бакром он ускользнул от них,