машиах») означает «помазанный», но поскольку обряд миропомазания проводили для царей и первосвященников, это выражение стало почетным титулом, означающим того, кто возвеличен или «избран». Во время вавилонского пленения в евреях проснулась надежда на искупителя, который «соберет пленников» на их родной земле. После разрушения Второго храма (70 г. н. э.) почетным титулом «Мессия» стали именовать того, кто спасет евреев диаспоры.
Но ничто не решалось так просто, и со временем идея мессианства усложнилась. Ее живительной концепцией всегда оставалась надежда, и у этой надежды неизменно имелось две стороны: политически-национальная (которая предвидела триумф евреев над их врагами и возвышение самих евреев в мировых делах) и духовно-универсальная (согласно которой их политический триумф будет сопровождаться нравственным успехом мировых масштабов).
И перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать (Ис 2:4).
Эти три характерных черты идеи мессианства – надежда, национальная реституция и мировое возвышение, – оставались постоянными, но в этих постоянных рамках развивались различные сценарии.
Одно из существенных отличий относилось к способу прихода эпохи мессианства. Некоторые ждали, что явится реально существующий мессия – священник или царь, который, будучи наместником Бога, введет новый порядок. С другой стороны, были и те, кто считал, что Бог обойдется без посредника-человека и вмешается сам. Эти последние взгляды, уместно называемые «ожиданием мессии», выражали надежду на «эпоху политических свобод, нравственного совершенства и земного блаженства для народа Израиля на его собственной земле, а также для всего рода человеческого»[223]. Первая концепция охватывает все, что есть во второй, но добавляет к ней возвышенную политическую и духовную человеческую личность, которая явится подготовить мир к царству Всемогущего.
Второе несоответствие отражало восстановительные и утопические порывы в пределах иудаизма в целом. Восстановительное мессианство стремилось к воссозданию былых условий, как правило, монархии Давида, но на этот раз идеализированной. Здесь надежда обращается вспять, к восстановлению изначального положения вещей и к «жизни с предками». Но мессианство также подстроилось под направленные вперед порывы иудаизма, поэтому появились взгляды, утопически представляющие положение вещей, никогда не существовавшее ранее.
И наконец, сторонники мессианства расходились во мнениях о том, продолжит ли новый порядок предшествующую историю или потрясет мир до основания и заменит его в конце времен эпохой, сверхъестественно иной по характеру. По мере того как с восхождением Европы власть евреев таяла и надежды на политическую реставрацию в Израиле становились все менее возможными, ожидание чудесного искупления препятствовало политическим устремлениям. Апокалиптизм, элементы которого заметны у самих пророков, заменил надежды на военную победу. Мессианская эпоха наступит в любой момент, неожиданно и катастрофически. Обрушатся горы, закипят моря. Законы природы будут упразднены и освободят место божественному порядку, вообразить который невозможно, но известно, что после «родовых мук мессианской эпохи» – пугающих образов, вызванных ужасами, которые на самом деле испытали евреи – наступят мир и покой. Даже в этом случае апокалиптическая версия содержит элемент утопии. Гибель и ужас уравновешены утешением и искуплением.
На всех трех полюсах альтернативы были тесно переплетены, будучи противоречивыми по природе. Мессианская идея выкристаллизовалась и сохранила жизненную силу благодаря напряжению, созданному противоположностью ее составляющих. Нигде мы не встречаем что-то одно в чистом виде, без другого: только соотношения меняются, иногда в чрезвычайно широких пределах. Направление, в котором двигался маятник, определялось историческими событиями и особенностями личности того, кто провозглашал эти идеи – многие из них, «лжемессии», сами награждали себя мессианским титулом и в нескольких случаях собирали массу последователей. В те периоды, когда израильтяне еще вели независимую политическую жизнь на своей земле, акцент делался на этическое совершенство и земное блаженство; в то время как в периоды порабощения и пленения на первый план выступало стремление к политической свободе. При наличии национальной свободы общемировая, универсалистская часть надежды занимала основное место, а во время бед и невзгод ее оттеснял националистический элемент. Но во всех случаях политический компонент шел рука об руку с этическим, а националистический – с универсальным. Политические и духовные стремления объединялись, как и надежды для себя и для мира в целом. Оба мотива присутствуют в сионизме – современном движении за политическое и духовное возрождение еврейского народа, которое помогло евреям вернуться в Палестину и основать израильское государство в 1948 году.
Но вернемся к основополагающему мессианскому мотиву, то есть к надежде. Перейдя в христианство, он принял форму Второго пришествия Христа. В Европе XVII века он проявился как идея исторического прогресса, а в XIX веке воспринял марксистскую терминологию в видении грядущего бесклассового общества. Но какую бы его версию мы ни читали – еврейскую, христианскую, светскую или еретическую, – основополагающий мотив один и тот же. «Это будет великий день!», если выражаться прозаически. Мартин Лютер Кинг-младший, заимствуя образы у пророка Исаии, риторически выразил эту мысль в своей речи перед двухсоттысячной аудиторией в 1968 году, во время Марша за гражданские права на Вашингтон.
У меня есть мечта сегодня.
У меня есть мечта, что настанет день, и всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся и неровные пути сделаются гладкими;
и явится слава Господня, и узрит это всякая плоть.
Освящение жизни
До сих пор в наших стремлениях приобщиться к еврейским взглядам мы имели дело с идеями, которые возникали у этого народа при попытке познать смысл жизни. При знакомстве с иудаизмом этот способ служит своей цели, так как идеям присуща универсальность, благодаря которой они понятны даже посторонним. Но теперь мы достигли точки, когда должны, если хотим продвинуться глубже в понимании этой веры, обратиться к дальнейшему рассмотрению еврейских идей и взглянуть на их практики. Нам надлежит изучить их церемонии и ритуалы, ибо общепризнано, что иудаизм является ортодоксией в меньшей мере, чем ортопраксией; евреев объединяет скорее то, как они действуют, чем то, как они мыслят. Одно из подтверждений этому – что евреи так и не провозгласили официальное кредо, которое следовало принимать, чтобы принадлежать к их вере. С другой стороны, соблюдение обрядов – например, обрезание мужчин, – играет решающую роль. Этот акцент, сделанный на практиках, придает иудаизму несколько восточный колорит; ибо если Запад под влиянием греческой склонности к абстрактному мышлению подчеркивает богословие и символ веры, то Восток обращался к религии посредством ритуала и нарратива. Различие здесь между абстрактным и конкретным. Кто ближе подступает к реальности – Платон или Достоевский? Чем лучше выразить любовь – словами или объятиями?
Прежде чем обратиться к еврейским ритуалам как таковым, не помешает краткий разговор о ритуалах в целом, ибо, несмотря на их место в каждой религии, которую мы уже рассмотрели, непосредственно этой теме мы еще не уделяли внимания. С узко рациональной или утилитарной точки зрения ритуал – абсурд, напрасные траты, с какой стороны ни взгляни. Столько денег, потраченных на свечи, соборы, молитвенники и курения; столько времени, потраченного на богослужения и таинства; столько сил на то, чтобы подниматься и садиться, преклонять колени и простираться, обходить вокруг святыни и петь – и для чего? Это нерентабельно, считаем мы. Более того, во всем этом есть произвольность, благодаря которому происходящее почти непостижимо извне. В популярном журнале публикуют фотографию главы государства, трущегося носами с эскимосом. Для эскимосов потереться носами – значит совершить ритуал дружбы. А нам просто смешно.
Но при всей своей произвольности и тратах, кажущихся напрасными, ритуал играет в жизни роль, которую больше не может заполнить ничто – роль, ни в коем случае не ограниченную религией. Прежде всего, он облегчает нам задачу в напряженных ситуациях и в тревожные моменты. Порой эта тревога бывает незначительной – например, при знакомстве. Меня представляют незнакомому человеку. Не зная, как он или она отреагирует на меня, я понятия не имею, что делать дальше. Что мне сказать? Как поступить? Ритуал скрадывает мою неуверенность и неловкость. Он предписывает мне протянуть руку и произнести: «Как дела?» или «Очень приятно». И благодаря этому придает хаосу форму. И помогает мне выиграть время, чтобы собраться с духом. Неловкость преодолена. Я восстановил равновесие и готов вести себя свободнее.
Если ритуал необходим нам даже в таких незначительных ситуациях, как знакомство, насколько же больше мы нуждаемся в нем, когда в смятении? Наглядный пример – смерть. Ошеломленные утратой, мы потерпели бы полное фиаско, если бы остались предоставленными самим себе и должны были бы придумывать способ преодолеть это испытание. Вот почему смерть с ее похоронами, панихидами, поминками и сидениями шивы – самый ритуализированный обряд перехода. Ритуал с его подготовленной партитурой происходящего направляет наши действия и чувства в тот момент, когда одиночество было бы невыносимо. И таким образом смягчает удар. «Пепел к пеплу, прах к праху» – здесь не говорится о том, чей это пепел, так как слова относятся к каждому, ко всем нам. Ритуал также пробуждает отвагу: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» И наконец, ритуал помещает смерть в перспективу, связывая данную конкретную смерть с ее универсальным архетипом. Покойный занимает свое место в рядах человечества – один шаг в бесконечном марше из жизни в смерть и снова из смерти в жизнь, – растянувшихся непрерывной чередой и направленных к вечности.