Иисус был евреем до глубины души, и в то же время находился в состоянии острого конфликта с иудаизмом. (Есть соблазн заявить, что это и есть важный аспект его еврейства, ибо ни одна религия не являла и в целом не поощряла внутреннюю критику в такой степени, как эта.) Иисус усматривал в кодексе святости и отличиях, следовавших из него, то, что требуется, чтобы возвысить евреев в чистоте, превосходящей чистоту их соседей. Однако его собственная встреча с Богом привела его к убеждению, что система очищения в том виде, в каком ее практиковали в его время, порождала раскол в обществе, преуменьшающий сострадание Бога, то самое, с которым в принципе соглашались фарисеи.
Важно подчеркнуть, что вопрос заключался не в сострадании Бога, а в том, присуще ли сострадание социальной системе, структуру которой придал кодекс святости. Не убежденность Иисуса вызвала его разлад с фарисеями, но его протест не достиг цели. Однако он привлек достаточно внимания, чтобы встревожить римские власти, что привело к взятию Иисуса под стражу и казни по обвинению в государственной измене.
В дальнейшем будущее «народа Иисусова» было за большим миром. Со временем христиане научились воспринимать это обстоятельство позитивно. С их точки зрения, откровение Бога евреям имело слишком большое значение, чтобы предназначаться для единственной этнической группы. Миссия Иисуса заключалась в том, чтобы расколоть скорлупу иудаизма, в которую было заключено откровение, и выпустить его в готовый и ждущий мир. Но эта формулировка не отменяет необходимости в продолжающемся присутствии евреев. До тех пор пока мир не возродится, свидетельство «народа священников» остается уместным.
Христос веры
Как перейти от исторического Иисуса, жизнь и труд которого до сих пор занимали нас, к Христу, в кого последователи верили как в Бога в человеческом облике? Его ученики пришли к этому выводу лишь после смерти Иисуса, но можно свидетельствовать, что движение в этом направлении началось еще при его жизни. Предприняв в предыдущем разделе попытку перечислить факты из жизни Иисуса, теперь обратимся к тому, каким он представал перед своими учениками. Здесь мы ступаем по менее зыбкой почве, ибо если Евангелия открывают немного исторических фактов, то о влиянии Иисуса на его окружение они говорят недвусмысленно. Мы разделим этот рассказ на три части: какие деяния Иисуса видели ученики, что они слышали от него и каким они его воспринимали.
«Он ходил, благотворя». Начнем с того, что делал Иисус. Повествования Евангелий, изложенные приверженцами ранней Церкви, передают трепет радостного удивления при виде его действий. Их страницы, особенно Евангелия от Марка, изобилуют чудесами. Мы видели, какое впечатление они производили на толпу, но с нашей стороны было бы ошибкой делать на этом акцент. Прежде всего, Иисус не акцентировал внимание на своих чудесах. Он никогда не пользовался ими как средством, чтобы заставить людей верить в него. У него возникали подобные соблазны, но в ходе душевных исканий в пустыне, предшествовавших его служению, он сумел побороть это искушение. Почти все его поразительные деяния были совершены тихо, вдали от толпы, в качестве демонстрации силы, которой обладает вера. Более того, в других текстах тех времен описано множество чудес, но они не побудили их очевидцев обожествлять тех, кто совершал эти чудеса. Их просто считали чудотворцами, обладающими необычными способностями.
Лучше будет рассмотреть деяния Иисуса, если сделать акцент по примеру одного из его учеников. Однажды, обращаясь к группе слушателей, Павел столкнулся с необходимостью в сжатой форме сообщить о деяниях всей жизни Иисуса. Каким же было его резюме? «Он ходил, благотворя» (Деян 10:38). Простая, но трогательная эпитафия. Легко и без какой-либо претенциозности вращаясь среди простых людей и тех, кого не приняло общество, исцеляя их, давая советы, помогая выбраться из пучины отчаяния, Иисус ходил, творя благо. И делал это настолько целеустремленно и успешно, что его спутники постоянно обнаруживали, что переходят в его оценке в новую тональность. Они ловили себя на мысли о том, что если божественное благо и проявилось бы в человеческом облике, именно так оно должно было себя вести.
«Никогда человек не говорил так». Но не только поступки Иисуса побуждали его современников по-новому относиться к нему. То же самое делали его слова.
По поводу самобытности учений Иисуса велась бурная полемика. Вероятно, наиболее взвешенные взгляды высказал выдающийся еврейский ученый Иосиф Клаузнер. Если брать учения Иисуса по отдельности, писал он, можно найти параллели каждому из них либо в Ветхом Завете, либо в комментариях к нему, в Талмуде. Но если рассматривать их как одно целое, они обладают актуальностью, яркостью, живостью и самозабвением и, главное, – полным отсутствием проходных, посредственных компонентов, в итоге выглядят освежающе новыми.
Язык Иисуса, не говоря уже о содержании сказанного им, оказался сам по себе увлекательным предметом для изучения. Его простота, емкость и ощущение того, что жизненно важно, – признаки великой религиозной литературы, одних только этих качеств хватило бы, чтобы обессмертить слова Иисуса. Но этим их достоинства не исчерпываются. В них есть эксцентричность, на которую неспособны мудрецы, настроенные на значимость взвешенных суждений. Их страстность побудила одного поэта ввести особый эпитет для языка Иисуса, назвав его «исполинским». Если твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее. Если твой глаз встает между тобой и лучшим для тебя, вырви его. Иисус говорит о верблюдах, проходящих сквозь игольное ушко, и о людях, привередливо оцеживающих комара из своих напитков, и не замечающих, что вереницами глотают верблюдов. Персонажи его речей расхаживают с торчащими в глазу бревнами, высматривая в чужих глазах сучки. Он говорит о людях, жизнь которых снаружи – величественный мавзолей, а внутри смердит разлагающимся трупом. Этот язык предназначен не для риторики. Он сам – часть сообщения, порожденного его движущей безотлагательностью.
Вторая поразительная особенность языка Иисуса – его пригласительный стиль. Вместо того, чтобы говорить слушателям, что делать или во что верить, он предлагает им увидеть вещи иначе, уверенный, что в этом случае их поведение изменится соответствующим образом. Для этого требовалось работа с людским воображением – в большей мере, чем с их разумом или волей. Чтобы слушатели приняли его приглашение, место, куда их звали, должно было казаться им реальным. И поскольку наиболее знакомая этим слушателям реальность состояла из конкретных элементов, Иисус начал с этих элементов. Он говорил о горчичных зернах и каменистой почве, о слугах и хозяевах, о свадьбах и вине. Эти подробности придавали его учениям стартовый сигнал реальности: он говорил о вещах, которые были неотъемлемой частью мира его слушателей. Но завладев их вниманием, вызвав в них импульс согласия, Иисус продолжал продвигаться благодаря ему, в то же время придавая своей траектории неожиданный, бунтарский поворот. «Импульс согласия» – важное выражение, так как его глубочайший смысл заключается в том, что авторитетом своих учений Иисус назвал не себя и не далекого Бога, а сердца своих слушателей. По сути дела, он говорил, что его учения верны не потому, что исходят от него, или даже не потому, что Бог говорит через него, а потому (вопреки всем условностям), что сердца слушателей свидетельствуют истину в этих учениях.
Так как же Иисус пользовался своим пригласительным исполинским языком? В количественном отношении – не слишком усердствуя, насколько видно из источников: все записи Нового Завета можно изложить за два часа. Однако его учения, возможно, относятся к самым повторяемым в истории. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». «Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». Но большую часть времени он рассказывал истории, которые мы называем притчами: о закопанных талантах, о сеятелях, которые вышли сеять семя, о купцах с жемчугом, о добром самарянине, о юноше, который растранжирил свое наследство и был вынужден драться со свиньями за объедки, о человеке, у которого было двое сыновей. Они хорошо известны миру. Слушая эти истории, люди невольно восклицали: «Этот человек знает, что говорит… никогда человек не говорил так!»
Они были поражены, и не без причины. А если не впечатлились мы, то потому, что слишком часто слышали учения Иисуса, так что их острые края сгладились, бунтарство притупилось. Если бы мы могли вернуть им первоначальное воздействие, мы бы тоже поразились. Их красота не затмила бы «резкость», с которой они представили схему ценностей, настолько противоречащую привычной, что она способна встряхнуть нас, как землетрясение.
Нам объясняют, что мы должны не сопротивляться злу, а подставить другую щеку. Мир же полагает, что злу надлежит противиться всеми доступными средствами. Нам велят любить наших врагов и благословлять тех, кто проклинает нас. А мир считает, что друзей надо любить, а врагов – ненавидеть. Нам говорят, что солнце встает одинаково как для праведных, так и для неправедных. Мир воспринимает это как неразборчивость; ему хотелось бы видеть тучи над злодеями, он оскорблен, когда они остаются безнаказанными. Нам объясняют, что отщепенцы и блудницы войдут в Царство Божие раньше многих из тех, кто внешне вроде бы праведен. Опять несправедливость, думает мир: уважаемые люди должны возглавлять шествие. Нам говорят, что ворота к спасению узки. Мир предпочел бы видеть их широкими. Нам советуют быть беспечными, как птицы и цветы. Мир рекомендует благоразумие. Нам говорят, что богатому войти в Царство Небесное труднее, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Мир восторгается богатством. Нам говорят, что счастливые люди плачут, они кротки, милосердны и чисты сердцем. Мир полагает, что счастливы богатые, влиятельные и знатные. Великий русский философ Николай Бердяев говорил, что ветер свободы, которым веет от этих учений, пугает мир и вызывает у нас желание уклониться от них путем отсрочки – не сейчас, не сейчас! Герберт Уэллс был явно прав: либо в этом человеке было нечто безумное, либо наши сердца все еще слишком малы для его послания.