Ум Церкви
Ученики тянулись к Иисусу в первую очередь не умом. Скорее, как мы уже видели, повлиял их опыт – опыт жизни рядом с тем, чья бескорыстная любовь, чистейшая радость и сверхъестественная сила сочетались таким образом, который ученики находили божественным и таинственным. Но лишь вопросом времени было появление у христиан потребности понять эту тайну, чтобы объяснить ее себе и другим. Родилась христианская теология, и с этого момента Церковь стала не только сердцем, но и разумом.
Вынужденные в этом кратком обзоре делать выбор, мы ограничимся тремя самыми характерными догматами христианства: воплощением, искуплением и Троицей. Сами названия этих доктрин предупреждают, что наша дискуссия будет носить богословский характер, так что прежде чем двинуться дальше, следует кое-что отметить об этом направлении. Современный разум заинтересован скорее в психологии и этике, чем в теологии и метафизике. Это означает, что люди, и в том числе христиане, склонны ценить этические учения Иисуса выше богословских доводов святого Павла. Однако как бы мало они ни стремились жить по Нагорной проповеди, они по крайней мере уважают ее. Учения вроде тех, которые мы обсудим, выглядят, с другой стороны, нудными, если вообще правдоподобными, и порой раздражают. Даже специалисты по Новому Завету порой впадают в эти настроения вплоть до попыток провести резкую черту между «религией Иисуса» и «религией об Иисусе», между прямолинейной этикой Иисуса и замысловатой теологией Павла, между Иисусом-человеком и космическим Христом, недвусмысленно намекая, что в каждом случае первое более возвышенно.
Несмотря на то что даже ученые могут порой поддаться мнению, согласно которому мораль – суть религии, это ошибочный взгляд. Крупные религии неизменно содержат призывы к праведной жизни, но не сосредоточены в первую очередь на этих призывах. В фокусе внимания веры – видение реальности, которая приводит нравственность в движение, зачастую чуть ли не мимоходом. Религия начинается с опыта; «вера, ритуал и духовный опыт, и последнее – наиболее значительное из перечисленного»[239]. Поскольку речь идет об опыте незримого, он порождает символы, поскольку разум пытается размышлять о том, что невидимо. Но символы неоднозначны, так что в конце концов ум находит способ разрешить неоднозначность символов и систематизировать их восприятие. Читая это предложение в обратном порядке, можно дать определение теологии как систематизации мыслей о символах, порождаемых религиозным опытом. Христианские вероучения легли в основу христианского богословия, будучи первыми предпринятыми христианами попытками систематически понять события, изменившие их жизнь.
Начнем, пожалуй, с учения о воплощении, становление которого продолжалось несколько столетий. Признавая, по сути дела, что во Христе Бог обрел человеческое тело, оно утверждает, что Христос был Богочеловеком; одновременно и полностью Богом, и полностью человеком. Назвать это мнение парадоксальным – значит выразиться излишне мягко: оно выглядит скорее вопиющим противоречием. Против учения, согласно которому Христос имеет наполовину божественную природу и наполовину человеческую, или же что он божествен в некоторых отношениях, в то время как человечен в других, наш разум ничего не имеет. Но именно на такие уступки вероучения просто не идут. Согласно Халкидонскому Символу веры, Иисус Христос был «совершенным в божестве и совершенным в человечестве, истинно Богом и истинно человеком, того же из души разумной и тела, единосущным Отцу по божеству и того же единосущным нам по человечеству, во всем подобным нам, кроме греха».
Церковь всегда признавала такие утверждения туманными; вопрос в том, является ли оно последним словом по данному вопросу. В сущности, тот же вопрос мы можем задать и о науке. Аномалии рубежей физики вызвали у Холдейна его знаменитое и невнятное «вселенная не только причудливее, чем мы полагаем, но и причудливее, чем мы способны предположить». По-видимому, не только в одной сфере реальность может оказаться слишком удивительной, чтобы объяснить ее логически. А там, где сталкиваются логика и свидетельства, благоразумнее придерживаться последних, ибо они в перспективе ведут к более широкой логике, в то время как противоположный подход закрывает путь к открытиям.
Предполагая, что именно свидетельства вынудили христиан к обременительному для логики утверждению о том, что Христос и человечен, и божествен, мы, разумеется, говорим о религиозном опыте – озарениях души, касающихся высших вопросов существования. Такие свидетельства невозможно представить с очевидностью, подразумевающей согласие, ибо они не обращаются к сигналам чувств. Но при попытке мы можем прийти как минимум к указанию на эмпирические зацепки, которым следовали христиане. Когда в 325 году император Константин созвал Первый Никейский собор, чтобы решить, был ли Христос единосущен Богу или только подобен сущностью, триста епископов со свитой в лихорадочном возбуждении съехались со всей империи. Должно быть, они представляли собой странное зрелище, – ослепленные, обезображенные, искалеченные в гонениях Диоклетиана. Очевидно, в обсуждениях участвовали не только теоретики.
Постановление собора, что Христос «единосущен Отцу», относилось в некоторой мере и к Иисусу, и к Богу. Обратимся сначала к его первому утверждению об Иисусе. Среди множества возможных значений слова «Бог» нет более важного, чем «тот, кто отдает себя беззаветно». Утверждая, что Иисус – Бог, Церковь в том числе говорит и о том, что его жизнь служит идеальным образцом для человеческой. Рабское подражание деталям креативным не бывает, но в той мере, в какой любовь Христа, его свобода и повседневная красота его жизни находят подлинные параллели в нашей, мы движемся в направлении Бога, ибо это поистине божественные особенности.
Эта часть вопроса очевидна. Но углубляясь в учение о воплощении, мы должны приготовиться к неожиданностям.
Начнем с того, что хотя объявленное христианами воплощение – Богочеловек – было в те времена таким же поразительным, как в наши, потрясение отличалось по своей полярности. Поскольку нас тревожит мысль, что человеческое существо может быть божественным, шок вызывает у нас черта воплощения, говорящая о том, что Иисус – Бог. Но в мире, где разграничительная линия между человеческим и божественным была настолько прерывистой, что императоры запросто претендовали на божественность, утверждение секты, находящейся в незавидном положении, будто ее основатель – божество, мало кого удивляло. Эка невидаль, обычно отзывались на это.
Учение о воплощении заявляло, что в христианской вести все же есть нечто представляющее интерес, а именно – ее провозглашение Бога того рода, каким был Бог, что и продемонстрировала готовность Бога принять человеческую жизнь в той форме, примером которой стал Иисус. Эта готовность вместе с характером жизни Иисуса составила иное представление о божественности, отличное от известного Средиземноморью. С христианской точки зрения Бог заботился о человечестве, причем настолько, чтобы принять за него муки. Это было неслыханно – до такой степени, что реакцией на такое утверждение становилось недоверие, за которым следовала тревога. В глазах консерваторов, над которыми нависла угроза, подобное кощунство в сочетании с радикально-эгалитарными социальными взглядами христиан оправдывало преследование новой секты вплоть до ее полного искоренения. Христиане сознавали новизну своей теологии – об этом свидетельствует то, что они редко упоминали Бога, не указав при этом, что речь идет о «Боге и Отце нашего Господа Иисуса Христа».
То, что учение о воплощении утверждает о Христе, тоже вызывает удивление. Ибо мы видим, что оно, не тратя лишних слов, чтобы доказать божественность Иисуса, ставит перед собой первоочередной задачей доказать его полную человечность. Это связано с тем, что было только что сказано о непринужденном пересечении божественного и человеческого в представлениях греков и римлян – олимпийские божества, квазичеловечные и квазибожественные, образовали религиозный фон. Христианский Иисус не вписывался в эту структуру. Мы уже видели, что в его случае совмещение божественного и человеческого – отнюдь не компромисс: что-то от человека, что-то от божества. Это сочетание прямых противоположностей: абсолютная божественность накладывалась на полную человечность. И поскольку Церковь знала по опыту, что именно полной человечности Иисуса грозит опасность ускользнуть от нее ввиду стремительного выхода божественности на первый план, именно его человечность старался подтвердить первый Символ веры Церкви.
Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. И в Иисуса Христа, Единственного Его Сына, Господа нашего, Который был зачат Святым Духом, рожден Девой Марией, страдал при Понтии Пилате, был распят, умер и погребен…
Как обыденно апостольский Символ веры касается божественности Христа! Уже во втором веке доказывать ее больше не требовалось: ее приняли. Долгом апостольского Символа веры, выраженным словами, которые мы латинизировали, было настаивать, что Христос также человек. Он в самом деле родился, утверждает Символ веры, он действительно страдал, по-настоящему умер и был погребен. Эти события были не просто вымыслом, чередой, посредством которой Бог лишь имитировал причастность к человеческому роду; такое мнение позднее стали пресекать как докетическую ересь. Христос приобрел весь этот опыт в той же полноте, что и все мы. Он был «истинным человеком».
А так ли это? Это так,
Истории прекрасней нет…
Бог – палестинец, человек,
Жив ныне в хлебе и вине.
Нетрудно понять, почему (за счет чудовищно громоздкой логики) Церковь считала необходимым сохранить человечность Христа. Мост должен касаться обоих берегов, а Христос был мостом, соединявшим человечество с Богом. «Бог стал человеком, чтобы человек мог стать Богом», – выразил эту мысль Ириней. Сказать, что Христос был человеком, но не Богом, означало бы отрицать, что его жизнь полностью соответствовала