ых местные жители легко учатся писать, считая это действие странным и бесполезным. Они говорят: “Разве нельзя запомнить и сказать?”»[245]
В попытках понять, какой была бы жизнь без письменности, представим себе наших предков как группы слепых Гомеров, которые после окончания дневной работы по вечерам собирались вокруг костра. Все, что их предшественники усвоили с таким трудом – от сведений о лекарственных травах до захватывающих легенд, – теперь хранится в их коллективной памяти, и только в ней. Неужели они не дорожат наследием, благодаря которому поддерживают разговор? Неужели не чтят это наследие и не пересказывают его раз за разом, причем каждый дополняет рассказы остальных и вносит в них поправки?
Что нам важно понять в этом случае, так это влияние подобного непрекращающегося и вселяющего уверенность семинара на его участников. Каждый из них питает живое хранилище знаний, получая взамен ответный поток сведений, которые формируют и обеспечивают жизнь этих людей. Каждый член племени превращается в его ходячую библиотеку. Для того чтобы рассматривать это обстоятельство как подлинную альтернативу преимуществам чтения, прислушаемся к словам одного из первых путешественников в Африке: «Моим верным другом и спутником был старик, который не умел ни читать, ни писать, но прекрасно знал истории из прошлого. Старые вожди слушали, как зачарованные. Есть серьезная опасность, что в условиях нынешней системы [колониального] образования многие из этих сведений окажутся потерянными»[246]. Другой путешественник, изучавший Африку, указывал, что «в отличие от английской системы, в условиях которой можно прожить жизнь, ни разу не столкнувшись с поэзией, в системе племени ораонов поэзия используется как жизненно важное дополнение к танцам, брачным ритуалам и выращиванию сельскохозяйственных культур – в этих функциях участвуют в ходе жизни своего племени все ораоны. Если бы нам понадобилось указать фактор, вызвавший упадок культуры английской деревни, нам следовало бы назвать в качестве этого фактора грамотность»[247].
Если исключительная устность оберегает память человека, она защищает его также от двух других видов истощения. Первый из них относится к способности воспринимать сакральное посредством невербальных каналов. Поскольку письменность может явно сталкиваться с проблемой смысла, сакральным текстам свойственно занимать настолько высокое положение, что их считают преимущественным, если не единственным каналом получения откровений. Это затмевает другие средства, с помощью которых раскрывается божественное. Устные традиции не попадаются в эту ловушку. Невидимость их текстов, то есть их мифов, дает глазам возможность высматривать другие священные знаки, наиболее наглядные примеры которых – первозданная природа и сакральное искусство. В Средние века, когда Европа была даже менее образованной, чем Китай, «невежественный и неграмотный человек мог усмотреть в писаниях смысл, который теперь в состоянии толковать лишь опытные археологи»[248].
И наконец, поскольку для письменности нет ограничений, она способна разрастаться до тех пор, пока люди не заблудятся в ее бесконечных коридорах. Вторичное начинает затмевать при этом важное. Разум оказывается затопленным сведениями и суженным ввиду специализации. Память же защищена от таких нарушений. Поскольку она встроена в жизнь, жизнь обращается к ней на каждом шагу, быстро искореняя все бесполезное и неуместное.
Подвести итог дарам исключительной устности можно с помощью цитаты антрополога Пола Радина. «Дезориентация в нашей душевной жизни в целом и в процессе нашей апперцепции внешней реальности, вызванная изобретением алфавита, которое направлено целиком и полностью на возведение мысли и мышления в ранг исключительного доказательства всех истин, никогда не происходила в племенах»[249].
Место против пространства. Еще одна отличительная особенность первичной религии – ее встроенность в место. Место – это не пространство. Если пространство абстрактно, то место конкретно. Кубический ярд пространства всегда одинаков, как бы мы его ни вычисляли, но на свете нет двух одинаковых мест, о чем свидетельствует рефрен Стивена Фостера «нет места лучше дома».
Многие исторические религии привязаны к местам: первыми на ум приходят иудаизм и синтоизм, возникшие как первичные религии. Но ни одна историческая религия не встроена в место в такой степени, как верования племен. Два эпизода из истории племени онондага, принадлежащего к «ходинонхсони» (союзу шести племен северной части штата Нью-Йорк) послужат примерами этой мысли.
Орен Лайонс первым из племени онондага поступил в колледж. Когда он вернулся в резервацию на первые каникулы, дядя предложил ему порыбачить на озере. Они выплыли на середину озера, как и собирались, и тут дядя завел расспросы. «Ну, Орен, – сказал он, – ты ходил в колледж, теперь ты наверняка умный – ведь тебя многому учили. Задам-ка я тебе вопрос. Кто ты?» Застигнутый врасплох таким вопросом, Орен забормотал: «То есть что значит “кто ты?” Твой племянник, само собой». Его дядя отклонил этот ответ и повторил вопрос. Его племянник отвечал, что он Орен Лайонс, член племени онондага, человеческое существо, мужчина, юноша, но все эти попытки были напрасными. Когда у него наконец иссякли возможные ответы и он попросил объяснить, кто же он, дядя сказал: «Видишь обрыв вон там? Орен, ты и есть этот обрыв. А вон ту огромную сосну на другом берегу? Орен, ты и есть эта сосна. А вода, на которой держится наша лодка? Ты – эта вода»[250].
Второй эпизод взят из жизни того же племени. Автор этих строк участвовал в одном обряде, который проводился под открытым небом и начинался молитвой, продолжавшейся пятьдесят минут. Никто не закрывал глаз – наоборот, все, казалось, деятельно оглядываются по сторонам. Поскольку молитва совершалась на языке племени, я ничего не понимал. Позднее, когда я спросил, о чем говорилось в молитве, мне объяснили, что вся она была посвящена перечислению всего, что видели участники – одушевленного и неодушевленного, в том числе незримых духов этих мест; их звали присоединиться и благословить обряд.
Было бы неверным полагать, что внимание к деталям (во втором случае) и к родовому окружению (в первом) ограничивает представления о месте. Когда кочует австралийское племя кернай, конкретность места перемещается вместе с ним. Источники, большие деревья и скалы, которые встречает племя, не становятся взаимозаменяемыми с другими ориентирами того же рода; каждый вызывает воспоминания о легендарных событиях, к которым эти ориентиры причастны. Членам племени навахо незачем даже покидать дом, чтобы вызвать усиление своего чувства места. Придавая своим жилищам сходство с миром, навахо притягивают в них мир. Опоры, поддерживающие крышу их жилища, имеют имена и тем самым отождествляются с божествами, на которых держится весь космос: Земля, Горная женщина, Водяная женщина и Кукурузная женщина.
На первых страницах «Неприрученной мысли» Клод Леви-Стросс упоминает о том, как некий туземный мыслитель делает проницательное замечание, что «все священное должно иметь свое место». Это наблюдение указывает, что расположение на месте – не любом, а в каждом отдельно взятом случае на точном, правильном месте, – является характерной особенностью святости. «Пребывание на своем месте, – продолжает Леви-Стросс, – вот что делает [объекты] сакральными, ибо если извлечь их с этого места даже мысленно, весь порядок вселенной будет разрушен»[251].
Вечное время. В отличие от исторических религий Запада, с их мессианством, устремленных вперед, первичные религии выглядят обращенными в прошлое. Это не совсем ошибочное представление, и с точки зрения Запада, где время является линейным, другой способ его восприятия невозможен. Но первичное время – отнюдь не линейное, не прямая линия, проходящая из прошлого через настоящее в будущее. Ему не присуща даже цикличность, свойственная азиатским религиям, которые учитывают вращение планеты и смену времен года. Первичное время находится вне времени, это «вечное сейчас». Рассуждения о вневременном или безвременном времени – парадокс, но его можно разрешить, если понять, что первичное время сосредотачивает внимание скорее на причинной, чем на хронологической последовательности; для первобытных народов «прошлое» означает прежде всего более близкое нахождение к порождающему Источнику сущего. То, что этот Источник предшествует настоящему, уже имеет второстепенное значение.
Здесь слово «Источник» относится к богам, которые если не сотворили мир напрямую, то упорядочили его и придали ему жизнеспособную структуру. Эти боги, разумеется, продолжают существовать, но смещение интересов в настоящее не происходит, так как Золотым веком все так же считается прошлое. Когда божественное сотворение не подвергалось разрушительному воздействию времени и ошибок управления, мир был таким, каким ему и следовало быть. Однако он уже не таков, он стал определенно слабее, таким образом, необходимы действия, чтобы привести мир к его изначальному состоянию. «С точки зрения религиозного человека архаичных культур, – пишет Мирча Элиаде, – мир ежегодно обновляется; иными словами, с каждым годом он восстанавливает свою первоначальную святость, которой обладал, когда вышел из рук Творца»[252]. Жертвенники воздвигаются, чтобы способствовать изначальной форме мира, слова повеления, произнесенные богами в день сотворения мира, добросовестно повторяются. Можно уподобить такие обряды замене опор телефонных линий, поддерживающих провисшие провода. Ежегодная Пляска солнца, исполняемая индейцами Великих равнин, называется также пляской возрождения мира и жизни. Дела каждого отдельного человека тоже нуждаются в обновлении. К примеру, на полинезийском острове Тикопиа есть обряд починки лодок. Во время этого обряда лодку чинят не потому, что она требует ремонта, а ритуально, «согласно инструкции», как мы могли бы сказать, что в данном случае значит таким образом, каким боги продемонстрировали ремонт лодок. Этот ритуал наполняет важную для острова деятельность значением и в то же время восстанавливает стандарты, которые, возможно, были утрачены.