Традиции мудрости
В первой главе этой книги приводились риторические вопросы Т. С. Элиота: «Где мудрость, которую мы потеряли в знанье? Где знанье, которое мы потеряли в сведеньях?» А еще раньше, в одном из эпиграфов, мы встретились с утверждением Э. Ф. Шумахера о том, что «нам нужна смелость, равно как и соответствующая наклонность, чтобы обращаться к традициям мудрости человечества». Эти традиции и стали предметом книги. Какую мудрость они предлагают миру?[263]
В давние времена было принято считать, что они раскрывают высшую природу реальности. В XVI–XVII веках наука начала ставить это предположение под сомнение, ибо Писания лишь утверждают свои истины, в то время как управляемые эксперименты способны доказать научные гипотезы. Но теперь, по прошествии трех веков путаницы по этому вопросу, мы видим, что такие доказательства справедливы лишь для эмпирического мира. Важные аспекты реальности – ее ценности, смысл, назначение – ускользают от научной аппаратуры так, как море проливается сквозь сети рыбаков.
Куда мы можем обратиться за советом по поводу того, что имеет наибольшее значение? Наше осознание, что наука не в состоянии помочь нам, вновь открывает дверь, призывая повнимательнее присмотреться к тому, что предлагают традиции мудрости. Далеко не все их содержание отмечено неизменным глубокомыслием. Современная наука оттеснила их космологию, а социальные нравы тех времен, которые отражают традиции, – межполовые отношения, классовая структура общества, и т. п., – требуется переосмыслить в свете меняющихся времен и непрекращающейся борьбы за справедливость. Но если пропустить мировые религии сквозь сито, чтобы отделить их выводы о реальности и о том, как следует жить, эти выводы принимают вид мудрости рода человеческого в чистом виде.
Каковы особенности этой мудрости? В сфере этики декалог (Десять заповедей) представляет собой в основном кросскультурное повествование. Нам следует воздерживаться от убийства, воровства, лжи и прелюбодеяния. Это минимальные указания (в главе об иудаизме они слегка дополнены), но это их не обесценивает, как мы поймем, если задумаемся о том, насколько лучше стал бы этот мир, если бы в нем повсюду чтили эти заповеди.
Переходя от этой нравственно-этической базы к тому, какими нам надлежит стремиться стать, мы встречаем добродетели, которых традиции мудрости различают в основном три: смирение, сострадание и честность. Смирение – это не самоуничижение. Это способность воспринимать себя как единое целое с обществом, но не более. Сострадание, так сказать, переобувает этот башмак на другую ногу: это отношение к ближнему своему как к своему подобию, как к существу, полностью равному себе. Что же касается честности, она простирается за пределы минимальной правдивости к возвышенной объективности, умении видеть вещи в точности такими, какие они есть. Приводить свою жизнь в соответствии с положением вещей – это и значит вести подлинную жизнь.
Азиатские религии превозносят те же самые три добродетели, в то же время подчеркивая, что ради их приобретения предстоит преодолеть препятствия. Будда определял эти препятствия как алчность, ненависть и заблуждения, и называл их «тремя ядами». По мере устранения они заменяются бескорыстием (смирением), милосердием (состраданием) и умением воспринимать окружающий мир в его «таковости» (честностью). Слово «добродетель» в настоящее время имеет выраженный оттенок морализаторства, однако традиции мудрости делают акцент на значении корня этого слова, указывающем на силу и способность; философия даосизма в особенности внимательна к этому исходному значению. Отголоски этой силовой составляющей «добродетели» мы улавливаем, когда слышим порой от людей выражение «the virtue of a drug» – «сила дурмана».
Если мы обратимся к видению, к традициям мудрости, касающимся высших свойств вещей, достаточно будет упомянуть три момента.
Религии начинают с того, что уверяют нас: если бы мы видели картину в целом, мы сочли бы ее более согласованной, чем обычно полагаем. Жизнь не дает нам общего вида. Мы улавливаем лишь обрывки, и корыстные интересы гротескно искажают наши представления. То, что нам близко, приобретает преувеличенную важность, а на все далекое мы взираем холодно и бесстрастно. Как будто жизнь – это гигантский гобелен, который мы разглядываем с изнанки. В итоге он выглядит скоплением нитей и узлов, большей частью имеющим хаотический вид.
С сугубо человеческой точки зрения традиции мудрости – наиболее продолжительные и серьезные попытки человека как вида разглядеть в путанице на этой стороне гобелена узор, который с лицевой стороны придает смысл ему в целом. По мере того как красота и гармония рисунка проступают из особенностей связи его составляющих, этот рисунок придает им значение, которые мы обычно не воспринимаем, видя его лишь фрагментарно. Практически можно сказать, что эта принадлежность целому, которая чем-то сродни принадлежности частей картине, – то, что и составляет религию (religion – «связывать»); темой искупления пронизаны все ее проявления. Буддисты соединяют вместе ладони, и этот жест символизирует преодоление двойственности, а приверженцы адвайта-веданты полностью отрицают двойственность.
Второе утверждение, которое традиции мудрости делают насчет реальности, вытекает из первого. Если все сущее пропитано великим замыслом, значит, оно не только более согласовано, чем кажется; оно также лучше, чем кажется. Воспользовавшись искусством (в виде гобелена) как символом единства мира, мы призовем на помощь астрофизику ради аллегории этого второго момента, ценности реальности; так как если вердикт астрономии заключается в том, что вселенная больше, чем дают понять человеческие чувства, то вывод традиций мудрости – что она лучше, чем мы определяем с помощью чувственного восприятия. Причем сопоставимо лучше, то есть речь идет о величине, эквивалентной в данном случае световым годам. Тянь и дао, Брахман и нирвана, Бог и Аллах – все несут отпечаток ens perfectissium, совершенной сущности. Поэтому традиции мудрости пылают отнологическим рвением, равного которому нет нигде. Это рвение отражается в их оценке человеческого «я», ибо в некотором смысле единство мира подразумевает, что эти «я» принадлежат миру, а его ценность – что они соответствуют величию мира. Исключительная необъятность человеческого «я» в представлении мировых религий поразительна. На ум сразу приходят Атман и природа Будды, мы вспоминаем раввинских ангелов, которые предшествуют людям с возгласами: «Дорогу, дорогу! Дайте пройти образу Божию!» Святой Павел сообщает, что «взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу» (2 Кор 3:18).
Помимо единства сущего и его невообразимой ценности, есть и третье утверждение традиций мудрости. Реальность неизбежно окутана тайной; мы рождаемся в тайне, живем в ней и в ней умираем. И здесь нам вновь придется спасать наш мир от унижения, ведь «тайна» стала ассоциироваться, к примеру, с тайной преступления, которое на самом деле отнюдь не тайна, поскольку его можно раскрыть. В нашем случае тайна – задача особого рода, для которой у человеческого разума нет решения; чем больше мы разбираемся в ней, тем лучше сознаем, что с ней связаны дополнительные факторы, которых мы не понимаем. В тайнах то, что нам известно, и наше осознание того, чего мы не знаем, объединены; чем больше островок нашего знания, тем длиннее береговая линия вопросов. Как в квантовом мире, где чем больше мы понимаем его формализм, тем более странным становится мир.
Все сущее более согласовано, чем кажется, лучше, чем кажется, и таинственнее, чем кажется; нечто подобное возникает как наибольший общий знаменатель свидетельств о традициях мудрости. Если прибавить к этому заложенные ими основы нравственности и представления о человеческих добродетелях, остается лишь гадать, возможна ли более мудрая исходная позиция для жизни. В центр религиозной жизни помещена радость особого рода, перспектива удачного завершения неизбежно мучительных начал, обещание принятия и преодоления людских трудностей. В повседневной жизни мы видим эту радость лишь мельком. Когда она возникает, мы не знаем, редчайшее или самое обыденное событие на земле наше счастье, так как из всех земных вещей мы можем найти, отдать и получить его, но не в состоянии удержать. В момент всех этих ощущений нам кажется, что в таком счастье нет ничего странного, но по прошествии времени мы дивимся, как могли чувствовать такой райский дар. Религия учит нас, что у человека есть шанс преобразить наши вспышки озарений в неугасимый свет.
Однако мир в целом, особенно современный, не убеждают подобные взгляды; он не в состоянии отозваться на смелость этого утверждения. Так что же нам делать? Вот в этом и состоит наш заключительный вопрос. Какой бы вестью ни была для нас религия – хорошей или плохой, что бы мы ни выбрали (с учетом, что весть хорошая) – встать на сторону одной религиозной традиции или в некоторой степени открыться всем: как мы ведем себя в мире плюрализма, расколотом идеологиями – как сакральными, так и мирскими?
Мы слушаем.
Слушание
Если нас привлекает одна из традиций мудрости, поначалу мы прислушиваемся к ней. Отнюдь не слепо, так как новые обстоятельства учат новым обязанностям, а все ограниченное имеет изъян в тех или иных отношениях. И все же мы выжидательно прислушиваемся, зная, что эта традиция вмещает больше истины, чем можно охватить за единственную жизнь.
Но вместе с тем мы прислушиваемся и к вере окружающих, в том числе светских лиц. Мы сперва слушаем потому, что, как сказано в начале этой книги, таково требование нашего времени. Современное сообщество не может придерживаться единственной традиции: это целая планета. С каждым днем мир становится меньше, в нем остается понимание, что единственное место, где можно обрести покой, – это дом. Мы не подготовлены к уничтожению расстояний, вызванному наукой. Кто сегодня готов принять официальное равенство народов? Кому не приходится вести борьбу с бессознательным стремлением приравнять иностранное к низшему? Кое-кто из нас пережил этот век, самый кровопролитный из всех, но чтобы его испытания оказались не предсмертной агонией, а родовыми муками, научным достижениям столетия должен соответствовать сопоставимый прогресс в человеческих взаимоотношениях. Те, кто слушают, работают ради мира – мира, построенного не на основе духовной или политической гегемонии, а на фундаменте взаимопонимания и общности интересов. Ибо понимание, по крайней мере в таких благородных по сути сферах, как великие веры человечества, приносит уважение, а уважение прокладывает путь для высшей силы – любви, единственной способной потушить пламя страха, подозрительности и предубеждений, и обеспечить средства, благодаря которым жители маленькой, но драгоценной Земли могут стать едиными друг для друга.