«Умирает старый еврей. Тут жена стоит, дети.
— А Моня здесь? — еврей спрашивает еле-еле.
— Здесь.
— А тетя Брана пришла?
— Пришла.
— А где бабушка, я ее не вижу?
— Вот она стоит.
— А Исак?
— Исак тут.
— А дети?
— Вот все дети.
— Кто же в лавке остался?!»
Сию же секунду чайники начинают бряцать и цыплята летают на верхних полках, потревоженные громовым смехом. Но пассажиры этого не замечают. У каждого на сердце лежит заветный анекдот, который, трепыхаясь, дожидается своей очереди.
Вероятно, однако, что соавторы не случайно зарисовали железнодорожные анекдоты. По свидетельству современников, активизация полемики с троцкистами способствовала росту антисемитских настроений — сверху в ход пустили проверенный «национальный» аргумент. Маневр предсказуемый, учитывая «этническую принадлежность» оппозиционных лидеров — Л.Д. Троцкого, Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева.
В одном из городов Ленинградской губернии драке молодых людей, приведшей к убийству, предшествовал спор по поводу Троцкого: «Он продал нашего Ленина, как Иуда Христа»; в мае 1928 года ЦК комсомола принял постановление «О работе среди фабрично-заводской молодежи», где обращалось внимание на то, что «троцкистская оппозиция нашла в свое время известный отклик среди вновь привлекаемой в производство еврейской рабочей молодежи»; на ленинградской фабрике «Пролетарская победа» рабочего, исключенного из партии за оппозиционные настроения, травили, спрашивая: «Как поживает раввин Троцкий?»[103]
В начале 1926 года Троцкий на заседании Политбюро отправил Бухарину тревожную записку, где обращал внимание противника на то, что среди московских рабочих-партийцев прямо (санкционированно?) поговаривают относительно оппозиционеров: «В Политбюро бузят жиды»[104]. Троцкий имел в виду, что антисемитские настроения в массах провоцируются исполнительными пропагандистами с санкции политического руководства страны. И Беньямин отметил симптомы времени: «…снятие оппозиционных деятелей с руководящих постов. Того же плана: вытеснение евреев, главным образом из среднего звена управления»[105].
Разыграв антисемитскую карту, Сталин, однако, счел нужным тут же подчеркнуть, что вовсе не намерен отступать от идеологии интернационализма. На исходе 1927 года — после ликвидации «левых» — наличие эксцессов в «национальной» области даже осудили официально. Теперь было можно. Следовало только акцентировать, что юдофобские настроения вызваны деятельностью оппозиционеров — сами же виноваты, партия тут ни при чем. Дежурный пропагандист (и — удачно — еврей) Е. Ярославский на XV партсъезде заявил: «Я знаю, что борьба с оппозицией развязала очень много всяких нездоровых явлений. Тов. Сталин совершенно правильно подчеркнул необходимость обратить самое серьезное внимание на борьбу с антисемитизмом, который кое-где имеет корешки»[106].
Официальная пропаганда доказывала, что правительство отнюдь не замалчивает проблему и, конечно, не поощряет проявления антисемитизма, напротив, последовательно и неуклонно искореняет этот «пережиток эпохи царизма», несовместимый с советской идеологией, добиваясь заметных успехов. Вот и в романе «Двенадцать стульев» анекдоты о евреях — такой же малозначимый комический элемент, как и упоминание о привычке железнодорожных пассажиров постоянно есть в дороге.
Отклики на противостояние партийного руководства и оппозиции опознаются и в дальнейшем ходе романа. Например, в главе «Клуб автомобилистов» — среди актуальных событий, составляющих панораму советской повседневности, — есть, разумеется, и внутренняя политика. Газетчики обсуждают «впечатления с пленума». Очевидно, речь идет о пленуме Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала, состоявшемся в мае 1927 года. На этом пленуме обсуждались уже упомянутые апрельские события в Китае, по поводу которых Троцкий и его сторонники жестко критиковали руководство ВКП(б) и Коминтерна, и Сталин произнес речь «Революция в Китае и задачи Коминтерна».
Осенью 1927 года какие-либо надежды «левой оппозиции» рухнули. 7 ноября состоялось грандиозное празднование десятилетней годовщины Октябрьской революции. В этот же день оппозиционеры организовали альтернативную демонстрацию. Однако еще в октябре Троцкого исключили из Исполнительного комитета Коминтерна и Троцкого с Зиновьевым — из ЦК, а в ноябре — после оппозиционной демонстрации — также из партии. На состоявшемся в декабре XV съезде ВКП(б) «левая оппозиция» отреклась от своих лозунгов, съезд принял решение продолжать нэп, и к началу 1928 года был решен вопрос о высылке Троцкого, а его сторонников уже исключали из партии в массовом порядке.
Время романа «Двенадцать стульев» истекает в октябре 1927 года. Из ноябрьских событий отражение нашло только одно, но не в первом романе дилогии, а во втором. В романе «Золотой теленок» (начиная с главы «Тридцать сыновей лейтенанта Шмидта») Остап использует формулу «Командовать парадом буду я», которая почти в качестве лейтмотива сопровождает его титаническую борьбу с другим великим комбинатором — Корейко. В.Е. Ардов вспоминал, что «Ильф выхватил ее из серьезного контекста каких-то документов»[107]. Более точную разгадку формулы подсказывает дневник М.М. Пришвина[108]. В записях за ноябрь 1927 года Пришвин рядом с назывным предложением «Октябрьские торжества» поместил эмблематическую вырезку из газеты (случай в дневнике не исключительный, но нечастый): «Приказ. Командовать парадом буду я. Ворошилов»[109]. Эта вырезка могла быть сделана из «Правды» или любой другой газеты, на страницах которых 3 ноября 1927 года К.Е. Ворошилов (с 1925 года, вслед за Троцким и Фрунзе, нарком по военным и морским делам) официально огласил парадный приказ. Фраза — вполне дежурная, церемониальная, но, очевидно, для Пришвина она наделена дополнительным смыслом: время Троцких кончилось. Ильф и Петров не были единомышленниками Пришвина, и великий комбинатор просто пародирует газетную формулу, однако смысл ее явно тот самый, политический и антилевацкий.
Итак, осенью 1927 года надежды героев романа «Двенадцать стульев» вернуться в прошлое не сбылись. Все их усилия напрасны. Такой сатирический роман был очень кстати в полемике с «левой оппозицией», почему сановный Нарбут и счел возможным поторопиться. И позволить авторам откровенно вышучивать прежние пропагандистские клише, осмысляемые — в пылу полемики — как троцкистские, пародировать всем памятные «достижения левого искусства», издеваться над бесконечными, к месту и не к месту читаемыми докладами о «международном положении», «империалистической угрозе», над традиционной советской шпиономанией и т. п. Роман получился довольно объемным, даже на сокращенный вариант едва хватило семи номеров, случай беспрецедентный для иллюстрированного ежемесячника, но Нарбут с этим смирился. И поставил в издательский план «ЗиФ» — на июль 1928 года — выпуск книжного варианта «Двенадцати стульев», куда менее пострадавшего от редакторских ножниц.
Впрочем, период своего рода вольности, обусловленный борьбой с «левачеством», оказался недолгим. Летом 1928 года политическая обстановка в стране изменилась. «Левая оппозиция» была сломлена, а Сталин отказался от союза с Бухариным, и теперь уже Бухарин числился в опаснейших оппозиционерах — «правых уклонистах». В полемике с «правыми уклонистами» официальная пропаганда вновь актуализовала модель «осажденная крепость». Иронические пассажи по поводу «империалистической агрессии», шпионажа и т. п. теперь выглядели неуместными.
Конечно, роман не переписывали заново, да и политическое «похолодание» осознавалось постепенно. Однако Ильф и Петров оперативно реагировали на пропагандистские новшества.
Приведем наиболее характерный пример. В главе «Слесарь, попугай и гадалка» авторы, описывая сцену гадания по руке, характеризовали ладонь вдовы Грицацуевой: «Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, вдова должна была бы дожить до мировой революции». Соответственно, «мировая революция» осмыслялась как событие весьма отдаленное.
Ильф позволял себе пошучивать над «мировой революцией» и в фельетоне «Красные романсы» (датируется предположительно тем же 1927 годом), который, впрочем, в свое время не был напечатан:
Объявление в сибирской газете “Красный Курган” радостно извещает, что "Получена и поступила в продажу игра Мировая революция”».
Рекомендуется школам, клубам и всем игрокам. Игра рассчитана для всех возрастов. Кроме того, совершенно не замечая, можно по игре изучать политграмоту. В игре приходится воевать с белыми и черными, с газами и кулаками, побывать в деревне, рабфаке, МОПРе (международная организация помощи борцам революции, коммунистическая благотворительная организация, созданная по решению Коминтерна в качестве коммунистического аналога Красному Кресту. — М. О., Д. Ф.) — словом, заглянуть всюду. Понять игру можно с первого же хода. Руководство и кубики прилагаются. Играть может сразу же до 10 человек.
В каждой семье необходимо иметь эту игру и на досуге разумно развлекаться. Игра стоит 1 рубль, но в интересах внедрения нового быта для членов профсоюзов предоставляются скидки в 50 проц. (курсив наш. — М. О., Д. Ф.).
Празднуйте, члены профсоюзов. Какая чудная «Мировая революция». Одно слово — игрушка. И как приятно разумно развлекаться на досуге мировой революцией[110].
Так шутилось в 1927 году (с симптоматичными выпадами против «Нового Лефа»). На исходе же 1928 года соавторы произвели замену: теперь вдова должна была бы дожить «до Страшного суда», отчего шутка утратила смысл. Равным образом ушли разговоры обывателей о «шанхайском перевороте» и военных планах СТО, «антитроцкистские» вопросы пьяницы-дворника о возвращении земли помещикам хоть и не тронуты в беловом варианте, но не вошли ни в журнальное, ни в последующие издания «Двенадцати стульев». И т. д. В итоге роман сократили почти на треть.