От Каланчевской площади к Сивцеву Вражку ехали исполненные надежд Воробьянинов и Бендер, от Сивцева Вражка к Каланчевской площади идет регистратор ЗАГСа, разрубивший бритвой горло великого комбинатора. Там, у железнодорожного клуба, он узнает, что надеяться более не на что. Благодаря воробьяниновским сокровищам на площади построено роскошное здание московского клуба железнодорожников. Социалистическое строительство продолжено ценой двух личных катастроф.
Рискнув перейти к «странным сближеньям», отметим, что еще в знаменитой «Повести о начале Москвы» XVII века процветание стольного града гарантировалось совершенными при его основании преступлениями. Следуя мифологической логике «строительной жертвы» применительно к державной столице, авторы актуальнейшего «газетного» романа воспроизвели «московский текст» в его «кровавом варианте»[170]. Трудно определить, насколько сознательно Ильф и Петров ориентировались на традицию. Во всяком случае, можно здесь напомнить юмористическое описание прибывающего в столицу поезда: пассажиры «с видом знатоков рассматривали горизонт и, перевирая сохранившиеся в памяти воспоминания о битве при Калке, рассказывали друг другу прошлое и настоящее Москвы…».
Волга — колдовская река
В 3-й части романа Бендер и Воробьянинов покидают столицу и — со всякими приключениями — на пароходах «Скрябин» и «Урицкий» спускаются вниз по Волге до Царицына-Сталинграда (в 1925 году Ильф совершил точно такое же путешествие на пароходе «Герцен»). Одолев пять из десяти московских стульев, они гонятся за четырьмя стульями, включенными в реквизит Театра Колумба, один из них заполучают и потрошат. Хотя, например, приволжский город Васюки — несостоявшаяся Новая Москва — типичная провинция, но общее описание волжского пространства подчинено совершенно другим принципам. В этом плане особенно выразительна сцена пандемического исполнения всеми пассажирами волжских пароходов — при прохождении мимо Жигулевских гор — знаменитой песни на стихи Д.Н. Садовникова «Из-за острова на стрежень» (глава «И др.»). Этот фрагмент — по сути вполне законченный фельетон — был снят при подготовке романа к публикации и в сокращенно-реферативном виде вошел в роман «Золотой теленок» (исполнение разинской песни в поезде дальнего следования — глава «Пассажир литерного поезда»)[171].
Волжский пароходный туризм, сформировавшийся в последние десятилетия XIX века, описан В.В. Розановым в очерке «Русский Нил» (1907). Розанов симптоматично сетует на отсутствие в корабельной библиотеке научной литературы о Волге или простых путеводителей: «В этой же столовой шкап с книгами — крошечная пароходная читальня. Опять — как умна жизнь! Но каково ее выполнение? “Рим” Э. Золя и еще несколько его же романов; Гончаров, Достоевский и еще несколько беллетристов из более новых. Почему “Рим” и зачем вообще Золя на Волге? Я пересмотрел заголовки книг: ни одной н е т, о т н о с я щ е й с я к В о л г е. Это до того странно, до того неумно, что растериваешься. Между тем, строя огромный пароход, ставя на нем рояль, меблируя его великолепной (совершенно ненужной) мебелью, что стоило поставить в книжный шкап “Волгу” Виктора Рагозина — огромное и дорогое (рублей 16) издание со множеством карт и объяснительных рисунков, вышедшее лет двадцать назад и, вероятно, именно по серьезным своим качествам не нашедшее ни рынка, ни читателей? Нет даже кратких путеводителей по Волге — ничего! Нет описания хотя бы какого-нибудь приволжского города! <…> Есть целая литература о Нижегородской ярмарке, о движении товаров по Волге, о гидрографических свойствах и русла, и течения Волги, но из этого ничего нет, ни одного листка в “читальнях” волжских пароходов. Наконец, если уж брать “развлекающую” беллетристику, то отчего было не взять “В лесах” и “На горах” Печерского, это великолепное и единственное в своем роде художественное воспроизведение быта раскольников по верхней (лесной) Волге и по нижней (гористой) Волге!»[172]
«Остап, чудом пробившийся из своего третьего класса к носу парохода, извлек путеводитель <…>
Пассажиры сгрудились вокруг Остапа.
— “неорганизованные бунтарские элементы, бессильные переустроить сложившийся общественный уклад, ’гуляли’ тут, наводя страх на купцов и чиновников, неизбежно стремившихся к Волге как важному торговому пути. Недаром народная память до сих пор сохранила немало легенд, песен и сказок, связанных с бывавшими в Жигулях Ермаком Тимофеевичем, Иваном Кольцом, Степаном Разиным и др.”
— И др! — повторил Остап, очарованный вечером.
— И др! — застонала толпа, вглядываясь в сумеречные очертания Молодецкого кургана.
— И др-р! — загудела пароходная сирена, взывая к пространству, к легендам, песням и сказкам, покоящимся на вершинах Жигулей.
Луна поднялась, как детский воздушный шар. Девья гора осветилась.
Это было свыше сил человеческих.
Из недр парохода послышалось желудочное урчание гитары, и страстный женский голос запел:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны…
<…> Когда “Урицкий” проходил мимо Двух братьев, пели уже все. Гитары давно не было слышно. Все покрывалось громовыми раскатами:
Свадьбу но-о-о-овую справля-а-а-а…
На глазах чувствительных пассажиров первого класса стояли слезы лунного цвета. Из машинного отделения, заглушая стук машин, неслось:
Он весе-о-о-олый и хмельно-о-о-ой.
Второй класс, мечтательно разместившийся на корме, подпускал душевности:
Позади их слышен ропот:
Нас на бабу променял.
Только ночь с ней провозжа-а-ался…
<…> — “Провозжался! — пели и в третьем классе. — Сам наутро бабой стал”.
<…> и матросы, и пассажиры первого, второго и третьего классов с необыкновенным грохотом и выразительностью выводили последний куплет:
Что ж вы, черти, приуныли?
Эй ты, Филька, черт, пляши!
Грянем, бра-а-а-атцы, удалу-у-ую…
И даже капитан, стоя на мостике и не отводя взора с Царева кургана, вопил в лунные просторы:
Грянем, бра-а-а-атцы, удалу-у-ую
На помин ее души!
<…> И капитан, старый речной волк, зарыдал, как дитя. Тридцать лет он водил пароходы мимо Жигулей и каждый раз рыдал, как дитя. Так как в навигацию он совершал не менее двадцати рейсов, то за тридцать лет, таким образом, ему удалось всплакнуть шестьсот раз.
<…> “Урицкий” находился в центре песенного циклона. Пассажиры скопом бросали персидскую княжну за борт.
Набежали пароходы местного сообщения, наполненные здешними жителями, выросшими на виду Жигулей. Тем не менее местные жители тоже пели “Стеньку Разина”».
Естественно, эпизод с царевной присутствует в романах, прямо посвященных деяниям Разина: в 1926–1927 годах выходит роман Алексея Чапыгина «Степан Разин», в 1928 году переиздан в переработанном виде «Степан Разин. Привольный роман» Василия Каменского (первое изд. — 1915). Но юмористическая сценка Ильфа и Петрова явно ориентирована на современную литературу, где в качестве важнейшего элемента «волжского текста» устойчиво функционировала разинская песня «Из-за острова на стрежень…», обретшая фольклорный статус.
К примеру, события в романе Ф. Сологуба «Заклинательница змей» (1921) развертываются на берегу Волги в начале века. По словам В.Б. Шкловского, «действие романа, очевидно, происходит в 1913 году, место действия приволжский город, действующие лица — рабочие, с одной стороны, и фабрикант и его семья, с другой. Содержание романа — классовая борьба. Время написания 1915–1921 годы. И как непохоже. Как нарочно непохоже. В “Заклинательнице змей” нет никакой фантастики, нет ни чар, ни бреда. Но роман фантастический. <…> Роман, как аэроплан, отделяется от земли и превращается в утопию. Конечно, Федор Сологуб и не хотел написать бытовой роман, он хотел скорей из элементов жизни, жгучих и тяжелых, создать сказку»[173].
Дача (не приволжский город), где живет с семьей и гостями Горелов, хозяин фарфорового и кирпичного заводов, расположена в роскошном саду недалеко от его заводов и рабочего поселка, обитатели которого ненавидят хозяев и лелеют воспоминания о революции 1905 года.
«Красивая работница» Вера Карпунина с подругами, будучи случайно встречены Гореловым и его спутниками, поют, естественно, «Стеньку Разина»[174]: «…девушки, отойдя немного, опять запели. Начинала Вера:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Атамановы челны».
Более того, в романе Сологуба разбойная песня обретает моделирующую функцию. Гордая Вера так же отдает Волге золотые, полученные от классово враждебного фабриканта, как Разин отдал Волге персиянку-княжну: «Когда вышли из рощи и высоким берегом приближались к фабричному поселку, Вера вытащила золотую монету, положила ее на раскрытую ладонь и смотрела на нее смеющимися глазами. <…> Вере показалось, что она начинает падать на спину. Она вдруг встрепенулась, точно ожила, даже вздрогнула слегка, лицо ее приняло стремительное выражение, глаза стали внешне зоркими и обратились на синеющую недалеко внизу, за узкой полосой песка Волгу. Вера порывисто схватила золотой маленький диск тремя пальцами правой руки, словно хотела перекреститься золотой иконкой, широко размахнулась и швырнула монету в реку»[175].
Да и весь роман в какой-то мере детерминирован мрачной песней, что придает ему колорит «жестокого романса». После череды кровавых эпизодов и гибели многих персонажей Вера убеждает Горелова отдать заводы рабочим, а саму ее в финальной сцене убивает ревнивый жених: «Вдруг он весь изогнулся, левой рукой выхватил из голенища нож, неистово крикнул: