Наконец, ситуация опять стабилизировалась. И публикация «Двойной автобиографии» стала своего рода сигналом: роман, рекламируемый во Франции, нужно срочно готовить к изданию в СССР. Потому к 23 августа первая часть романа набело переписана. Далее рукопись перепечатана, главы распределены по журнальным номерам. На все должно было уйти около недели. Значит, работа над новым романам прервалась на исходе августа 1929 года. Причиной было, если верить Петрову, внезапное увлечение Ильфа фотографией.
Верить, конечно, не следует. А.И. Ильф, опубликовавшая дополненный вариант записных книжек отца, указывает, что фотоаппарат был куплен не в августе, а «в самом конце 1929 года»[284].
Казалось бы, невелика разница. На самом деле — принципиальная. Отсюда следует, что Петров не желал упоминать об истинных причинах перерыва в работе. Это отмечала Л.М. Яновская еще в начале 1960-х годов. По ее словам, «увлечение фотографией не мешало Ильфу вместе с Петровым писать рассказы для “Чудака” (некоторые из этих рассказов были позже использованы для романа или даже полностью включены в него). И любовь к фотографии не исчезла, когда Ильф и Петров через некоторое время вернулись к “Золотому теленку”. Думается, был здесь какой-то кризис, какие-то сомнения и колебания, а внешние обстоятельства послужили предлогом (в важность которого могли поверить и сами авторы), чтобы временно уйти от застопорившейся работы»[285].
Яновская не описала, что за «сомнения и колебания» обусловили решение соавторов «временно уйти от застопорившейся работы». Но для современников, знавших политический контекст рубежа 1920-1930-х годов (а таких еще оставалось немало), намек предельно был прозрачен. Ничего больше Яновская, публиковавшая исследование в СССР, и не могла бы добавить.
Со второй половины августа 1929 года начался очередной — четырехмесячный — этап дискредитации Бухарина как партийного теоретика. Соответственно, и антибухаринские публикации «Правды» становились все более частыми и резкими. А 24 августа — на следующий день после того, как Ильф и Петров закончили редактуру первой части нового романа, — «Правда» напечатала статью «Об ошибках и уклоне тов. Бухарина».
Назван там бывший главный редактор «лидером правых уклонистов». Обвинения, выдвинутые «Правдой», повторили почти все газеты и журналы. Бухаринские установки в области экономики и политики, связанные с продолжением нэпа, были объявлены «уклонистскими», необычайно опасными в период «обострения классовой борьбы».
Разумеется, литературу тоже не могли обделить вниманием. Традиционно именно с литературных вопросов — «сфера идеологии» — политическая полемика и начиналась. Главным образом поэтому и стала актуальна подготовка новой резолюции ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы». Прежняя, стараниями Бухарина принятая в 1925 году, была довольно либеральна к так называемым попутчикам — литераторам, признавшим советскую власть, но не вполне согласившимся с партийными задачами и методами их решения. Термин этот, заимствованный Луначарским из лексикона немецкой социал-демократии конца XIX века, был впервые использован в 1920 году и вскоре стал практически официальным благодаря статьям Троцкого о литературе. Бухаринская резолюция указывала на необходимость «терпимости» и «тесного товарищеского сотрудничества» с «попутчиками». В них видели «буржуазных специалистов», полезных, но отнюдь не бесспорно надежных — наподобие бывших российских офицеров в Красной армии. Или, что точнее, инженеров в советской промышленности.
Новая резолюция ЦК партии должна была утвердить и узаконить рапповское первенство, передать под рапповский контроль всю печать, способствовать «писательской консолидации» — ликвидации объединений «попутчиков», созданию единого Союза советских писателей, полностью управляемого партийными директивами. Что способствовало дискредитации Бухарина и как организатора прежней — нэповской — литературной политики. В экономике с «бухаринским либерализмом», т. е. «отказом от классовой борьбы», негласно связывали «шахтинское дело» и — как реакцию — чистку партии, чистку советского аппарата. Аналог должен был появиться и в литературе.
26 августа 1929 года — через два дня после антибухаринской статьи в «Правде» — «Литературная газета» напечатала статью рапповца Б.М. Волина «Недопустимые явления» — об издании за границей повести Б.А. Пильняка «Красное дерево» и романа Е.И. Замятина «Мы».
Так началась широкомасштабная травля — печально знаменитое «дело Пильняка и Замятина».
Стоит отметить, что тогда не было принципиальной новизны в самом факте иностранных публикаций. Даже и в эмигрантских издательствах или периодике. Тем более что советские издатели обычно не связывали себя нормами авторского права по отношению к иностранцам, почему и соблюдение прав советских литераторов за границей определялось почти исключительно произволом издателей. Однако Волин предложил иную интерпретацию: Пильняк напечатал роман за границей, потому как не нашлось «оснований к тому, чтобы это произведение было включено в общий ряд нашей советской литературы».
Аналогичное обвинение выдвигалось и против Замятина.
Выбор жертв весьма характерен: оба — знаменитости, у обоих в высшем партийном руководстве — давние приятели и покровители, о чем знали все коллеги-литераторы. При этом Пильняк считался вполне советским писателем, Замятина же, прославившегося еще в предреволюционные годы, называли «внутренним эмигрантом». В своего рода диапазоне — от вполне советского Пильняка до почти несоветского Замятина — мог найти себя каждый «попутчик»: лидер конструктивистов И.Л. Сельвинский или же лидер недавних лефовцев Маяковский, а с ним и теоретик формализма В.Б. Шкловский или классик символизма Андрей Белый, не говоря уж о литераторах рангом пониже. И каждому объяснили, что, во-первых, опасность есть всегда, связи тут не помогут, а во-вторых, вопрос о заграничных публикациях будет решаться теперь без участия авторов, зато обязательно участие в травле любого, кто будет объявлен врагом.
Статья Волина заканчивалась призывом: «Мы обращаем внимание на этот ряд совершенно неприемлемых явлений, компрометирующих советскую литературу, и надеемся, что в их осуждении нас поддержит вся советская общественность».
Она, по обыкновению, была наготове. За статьей Волина тут же последовали аналогичные «разоблачительские» выступления в печати и на специально созывавшихся собраниях писательских объединений. А первую полосу следующего номера «Литературной газеты», вышедшего 2 сентября, открывали аннотации публикуемых статей, весьма походившие на лозунги: «Против буржуазных трибунов под маской советского писателя. Против переклички с белой эмиграцией. Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному поступку Пильняка». В том же номере секретариат РАПП обратился «ко всем писательским организациям и одиночкам — с предложением определить свое отношение к поступкам Е. Замятина и Б. Пильняка». Никакой двусмысленности не допускалось. Каждому литератору надлежало определить свою позицию. Это и был аналог чистки. «Жизнь формулирует перед попутчиками вопрос резко и прямо: либо за Пильняка и его покрывателей (так! — М. О., Д. Ф.), либо против них».
Истерия нарастала стремительно. 9 сентября «Литературная газета» сообщала на первой полосе: «Писательская общественность единодушно осудила антиобщественный поступок Пильняка». Красноречивы были и заголовки статей, посланных писательскими организациями в редакцию: «Повесть Пильняка — клевета на Советский Союз и его строительство», «Не только ошибка, но и преступление». Это было конкретизировано в лозунге-аннотации на первой полосе 16 сентября: «Против обывательских привычек прикрывать и замазывать антисоветский характер перекличек с белой эмиграцией и сведения их к “ошибкам” и “недоразумениям”».
Чем это чревато, современникам не нужно было объяснять. Писателю, которого признали «клеветником», грозила статья 58/10 или внесудебная ссылка. Соответственно, демонстративный отказ от участия в «литературной чистке», т. е. травле, равным образом приятельские отношения с «клеветником», могли быть интерпретированы в качестве «пособничества контрреволюционной деятельности». Со всеми вытекающими последствиями. К примеру, 20 сентября Волин напечатал в 18-м номере «Книги и революции» статью «Вылазка классового врага в литературе», И.А. Батрак в десятом номере журнала «Земля Советская» опубликовал статью «В лагере “попутчиков”», где о Пильняке и Замятине было сказано прямо: «Здесь примерно шахтинское дело литературного порядка».
Вздорность обвинений, как и отсутствие доказательств, не смущала разоблачителей. Многие даже не скрывали, что с криминальными сочинениями не ознакомились. Да и не в самих сочинениях было дело. Волинская статья в «Книге и революции» содержала предельно ясную формулировку цели: «Резолюция ЦК 1925 г. “О политике партии в области художественной литературы” должна быть внимательно просмотрена и дополнена директивами, которые соответствовали бы эпохе социалистического наступления, выкорчевывания остатков капитализма и все более и более обостряющейся классовой борьбе в нашей стране и, следовательно, в литературе». «Попутчикам», подобно «уклонистам» в ВКП(б), надлежало покаяться и признать правильность «генеральной линии», т. е. «гегемонию пролетарских писателей».
Как известно, «разоблачаемые» сначала пытались оправдываться, потом Пильняк покаялся и был прощен (до поры), Замятин же при посредничестве Горького добивался и в итоге получил подтвержденное лично Сталиным разрешение на выезд из СССР. Но это и доказывало, что участь любого, объявленного рапповцами врагом, предрешена: унизительное покаяние, согласие со всеми требованиями «разоблачителей», а иначе — окончание профессиональной деятельности в СССР как результат судебно или внесудебно определенных санкций или изгнания.