Перспектива была очевидна. О чем три года спустя и вспоминал Замятин. По его словам, «Москва, Петербург, индивидуальности, литературные школы, все уравнялось, исчезло в дыму этого литературного побоища. Шок от непрерывной критической бомбардировки был таков, что среди писателей вспыхнула небывалая психическая эпидемия: эпидемия покаяний. На страницах газет проходили целые процессии флагеллантов: Пильняк бичевал себя за признанную криминальной повесть (“Красное дерево”), основатель и теоретик формализма Шкловский отрекался навсегда от формалистической ереси; конструктивисты каялись в том, что они впали в конструктивизм, и объявляли свою организацию распущенной, старый антропософ Андрей Белый печатно клялся в том, что он в сущности антропософический марксист»[286].
В связи с этим положение Ильфа и Петрова существенно осложнилось. Благодаря вмешательству «Литературной газеты» они были избавлены от нападок, но на фоне вялотекущей полемики о допустимости сатиры в СССР «дело Пильняка и Замятина» могло привлечь нежелательное внимание к авторам опубликованного за границей сатирического романа. Так что шутка тех лет — «лучше попасть под трамвай, чем под кампанию» — оставалась для Ильфа и Петрова напоминанием о конкретной опасности. В этой ситуации явно не стоило анонсировать в СССР продолжение «Двенадцати стульев». Так что причиной перерыва в работе над романом, точнее — завершением романа, было вовсе не увлечение Ильфа фотографией.
В «деле Пильняка и Замятина» истерия пошла на убыль только на исходе октября 1929 года. Приучив большинство писателей к самобичеваниям и травле, партийное руководство произвело очередной маневр, признав, что в ходе кампании были допущены некоторые «перегибы». Вину за них, как водится, свалили на исполнителей. Сделавший свое дело Волин был переведен на работу в Нижний Новгород (хоть и ненадолго), понизили в должности и некоторых других руководителей кампании. В фельетоне «Три с минусом», что был опубликован «Чудаком» в 41-м (ноябрьском) номере, Ильф и Петров, описав одно из «разоблачительских» собраний литераторов как школьный урок, высмеяли и Волина, «первого ученика», и невпопад каявшихся коллег: «В общем писатели отвечали по политграмоте на три с минусом».
Формально соавторы следовали правилам игры, откликнувшись на «злобу дня», хоть и с опозданием. А то, что объектом сатиры были вовсе не Пильняк и Замятин, особо в глаза не бросалось.
Кстати, опасность тогда еще не миновала: истерия разоблачений «правых уклонистов» набирала силу. И хотя в ноябре 1929 года Бухарина вывели из Политбюро, а в декабре с небывалым размахом отмечался «во всесоюзном масштабе» день рождения Сталина, к пятидесятилетию ставшего полновластным хозяином СССР, анти-бухаринская кампания на том не завершилась. Для рекламы нового сатирического романа — время опять неподходящее. Тем более что в феврале 1930 года угроза нависла над покровителем Ильфа и Петрова: Кольцов проявил излишнюю самостоятельность, публикуя в «Чудаке» фельетоны о партийных руководителях достаточно высокого уровня, и журнал закрыли. Формальный предлог — «слияние» с другим сатирическим еженедельником, «Крокодилом».
Настроение соавторов выразительно передают лаконичные записи Ильфа весной 1930 года. Отмечено: «Поправки и отмежовки»; далее — зачеркнуто «Чистка НКПС. Харьковский процесс»[287].
Связь подсказана биографическим контекстом. Ильф как бывший сотрудник «Гудка» продолжал следить за событиями в Наркомате путей сообщения. А на так называемом Харьковском процессе, начавшемся 9 марта 1930 года в Харьковском оперном театре, рассматривалось дело Союза освобождения Украины («Стлки визволення Украши (СВУ)») — якобы выявленной сотрудниками НКВД антисоветской националистической организации. 19 апреля 1930 года Верховный суд УССР за «контрреволюционную деятельность» осудил сорок пять обвиняемых. Лидером «националистов» был объявлен академик С.А. Ефремов. Ячейками СВУ были объявлены Всеукраинская академия наук и Украинская автокефальная православная церковь.
Кольцов, впрочем, на этот раз легко отделался и быстро наверстал упущенное. Да и общественная истерия, т. е. борьба с «правым уклоном», пошла на убыль.
2 марта 1930 года в «Правде» (и других газетах) была напечатана статья Сталина «Головокружение от успехов», где руководитель привычно осудил «левацкие перегибы» в коллективизации сельского хозяйства в частности и в политике вообще, отрекся от ряда радикальных лозунгов, ранее использованных для шельмования Бухарина, ну и конечно, возложил вину на непосредственных исполнителей.
Для большинства советских граждан столь крутой поворот был неожиданностью. О чем свидетельствует, например, дневниковая запись М.М. Пришвина: «В деревне сталинская статья “Головокружение», как бомба взорвалась. Оказалось, что принуждения нет — вот что!»[288].
Статья стала эпохой в истории советской культуры. Например, в повести А.П. Платонова «Котлован» (не приводя другие примеры, в том числе хрестоматийные) неожиданный сюжетный поворот наступает, когда «спустилась свежая директива, подписанная почему-то областью, через обе головы — района и округа, и в лежащей директиве отмечались маложелательные явления перегибщины, забеговщины, переусердщины и всякого сползания по правому и левому откосу с отточенной остроты четкой линии…»[289].
Разумеется, «перегибщина, забеговщина, переусердщина» — не просто пресловутый платоновский язык, но доведение до предела тогдашнего официального дискурса. Так что комментаторы закономерно приводят в качестве пояснения практически те же фрагменты сталинской статьи, что и Пришвин[290].
В отличие от Пришвина, дневник Ильф не вел, но так же закономерно занес в записную книжку за июнь-июль 1930 года актуальный идеологически-морфологический ряд: «Смазывание. Скатился. Сползаешь»[291].
Как известно, Платонов в одной из рукописей указал в качестве дат работы над повестью: «декабрь 1929 — апрель 1930». Но, по мнению ряда специалистов, эти даты призваны «подчеркнуть хроникальность повести и относятся к времени действия»[292].
Нечто сходное произошло и с авторами дилогии. Тревожная весна сыграла роль той «оттепели», которая позволила вернуться к сюжетной схеме «Великого комбинатора». Конечно, статья Сталина в «Золотом теленке» — в отличие от «Котлована» — не упомянута. Но первая редакция «Золотого теленка» могла появиться лишь после статьи «Головокружение от успехов».
Яновская показала, что работа над второй частью романа велась в январе-марте 1930 года. Тогда, полагала она, в роман и попадает мотив «чисток»[293].
Это — веяние времени. Конкретный признак, локализующий время действия.
В «Великом комбинаторе» идеологема «чистка» никак не задействована, хотя кампания развернулась с июня 1929 года, если не раньше. Сталин на XVI съезде ВКП(б) счел нужным отметить: «Началось дело с того, что партия развернула широкую самокритику, сосредоточив внимание масс на недостатках нашего строительства, на недостатках наших организаций и учреждений. Еще на XV съезде была провозглашена необходимость усиления самокритики. Шахтинское дело и вредительство в различных отраслях промышленности, вскрывшие отсутствие революционного чутья в отдельных звеньях партии, с одной стороны, борьба с кулачеством и вскрывшиеся недостатки наших деревенских организаций, с другой стороны, дали дальнейший толчок самокритике. В своем обращении 2 июня 1928 года ЦК дал окончательное оформление кампании за самокритику, призвав все силы партии и рабочего класса развернуть самокритику “сверху донизу и снизу доверху”, “невзирая на лица”. Отмежевавшись от троцкистской “критики”, идущей с той стороны баррикады и имеющей своей целью дискредитацию и ослабление Советской власти, партия объявила задачей самокритики беспощадное вскрытие недостатков нашей работы для улучшения нашего строительства, для укрепления Советской власти. Известно, что призыв партии вызвал живейший отклик в массах рабочего класса и крестьянства. Партия организовала далее широкую кампанию за борьбу против бюрократизма, дав лозунг проведения чистки партийных, профсоюзных, кооперативных и советских организаций от чуждых и обюрократившихся элементов. Продолжением этой кампании является известное постановление ЦК и ЦКК от 16 марта 1930 года о выдвижении рабочих в госаппарат и массовом рабочем контроле над советским аппаратом (шефство заводов). Известно, что эта кампания вызвала величайший подъем и активность рабочих масс. Результатом этой кампании является громадный подъем авторитета партии среди трудящихся масс, рост доверия к ней со стороны рабочего класса, вступление в партию новых сотен тысяч рабочих, резолюции рабочих о желании вступить в партию целыми цехами и заводами. Наконец, результатом этой кампании является освобождение наших организаций от ряда косных и бюрократических элементов, освобождение ВЦСПС от старого, оппортунистического руководства»[294].
Сталинское указание на важность «обращения 2 июня 1928 года ЦК», разумеется, было воспринято как приказ. И Маяковский 2 июня 1929 года в «Рабочей Москве» опубликовал стихотворение «Вонзай самокритику!»[295]. Публикация была приурочена к годовщине пресловутого обращения. Маяковский постулировал: «Не нам / критиковать крича // для спорта / горластого, // нет, / наша критика — / рычаг // и жизни / и хозяйства. // Страна Советов, / чисть себя — // нутро и тело, // чтоб, чистотой / своей / блестя, // республика глядела».
Ильф и Петров, разумеется, видели, какие факторы определили официальный дискурс. Мотив «чистки» стал определяющим в «Золотом теленке». И там он настолько важен, что, можно сказать, все события романа проходят под знаком «чистки».