Не исключено, конечно, что в 1928 году соавторы обошлись без объяснений не по своей воле, а по редакторской. Только сути это не меняет. В любом случае ясно: к 1931 году они решили что-то объяснить дополнительно и редакторы согласились. Даже если при последующих изданиях предисловие и воспринималось как неотъемлемая часть «Золотого теленка», то изначально вопрос непременно был согласован. Значит, вопрос о причинах, обусловивших решение объясниться в предисловии, был и остается правомерным.
В принципе необходимость каких-то объяснений по поводу второй части дилогии тогда подразумевалась. Хотя бы потому, что главный герой — Остап Бендер — погиб в финале «Двенадцати стульев». С ним Ильф и Петров расправились окончательно и бесповоротно — описание убийства столь натуралистично, что сомнений в исходе не возникает. Коль так, читатель мог сделать вывод: продолжение одиссеи великого комбинатора не планируется. Но герой вдруг ожил. Читатель был вправе рассчитывать, что авторы сообщат хотя бы о том, почему их планы изменились, почему они решили написать продолжение «Двенадцати стульев». Наконец, уместен был бы и просто рассказ авторов о себе.
Ничего этого в предисловии вроде бы нет. Стало быть, правомерен вопрос: а зачем вообще оно было написано, что же тогда Ильф и Петров собрались объяснить?
Об этом и пойдет речь ниже. Текст предисловия мы приводим по первой журнальной публикации.
От авторов
Обычно по поводу нашего обобществленного литературного хозяйства к нам обращаются с вопросами вполне законными, но весьма однообразными: «Как это вы пишете вдвоем?»
Сначала мы отвечали подробно, вдавались в детали, рассказывали даже о крупной ссоре, возникшей по следующему поводу: убить ли героя романа «12 стульев» Остапа Бендера или оставить в живых? Не забывали упомянуть о том, что участь героя решилась жребием. В сахарницу были положены две бумажки, на одной из которых дрожащей рукой был изображен череп и две куриные косточки. Вынулся череп — и через полчаса великого комбинатора не стало, он был прирезан бритвой.
Потом мы стали отвечать менее подробно. О ссоре уже не рассказывали. Еще потом перестали вдаваться в детали. И, наконец, отвечали совсем уже без воодушевления:
— Как мы пишем вдвоем? Да так и пишем вдвоем. Как братья Гонкуры! Эдмонд бегает по редакциям, а Жюль стережет рукопись, чтоб не украли знакомые.
И вдруг единообразие вопросов было нарушено.
— Скажите, — спросил нас некий строгий гражданин, из числа тех, что признали советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции, — скажите, почему вы пишете смешное? Что за смешки в реконструктивный период? Вы что, с ума сошли?
После этого он долго убеждал нас в том, что сейчас смех вреден. — Смеяться грешно! — говорил он. — Да, смеяться нельзя. И улыбаться нельзя! Когда я вижу эту новую жизнь и эти сдвиги, мне не хочется улыбаться, мне хочется молиться!
— Но ведь мы не просто смеемся, — возражали мы. — Наша цель — сатира, сатира именно на тех людей, которые не понимают реконструктивного периода.
— Сатира не может быть смешной, — сказал строгий товарищ, и подхватив под руку какого-то кустаря-баптиста, которого он принял за стопроцентного пролетария, повел его к себе на квартиру. Повел описывать скучными словами, повел вставлять в шеститомный роман под названием: «А паразиты никогда!»
Все рассказанное — не выдумки. Выдумать можно было бы и посмешнее.
Дайте такому гражданину-аллилуйщику волю, и он даже на мужчин наденет паранджу, а сам с утра до вечера будет играть на трубе гимны и псалмы, считая, что именно таким образом надо помогать строительству социализма.
И все время, пока мы сочиняли «Золотого теленка», над нами реял лик строгого гражданина.
— А вдруг эта глава выйдет смешной? Что скажет строгий гражданин?
И в конце концов мы постановили:
а) роман написать по возможности веселый,
б) буде строгий гражданин снова заявит, что сатира не должна быть смешной, — просить прокурора республики т. Крыленко привлечь упомянутого гражданина к уголовной ответственности по статье, карающей за головотяпство со взломом.
Итак, примерно треть объема предисловия занимают шутливые жалобы на однообразность читательских вопросов, а еще две трети — описание давнего спора сатириков и некоего принципиального противника сатиры и юмора. Причем соавторы не только издеваются над оппонентом, но и пугают «уголовной ответственностью», коль тот возобновит полемику.
Можно, конечно, все предисловие, в том числе описание спора и угрозу, воспринимать как шутку. Правда, Ильф и Петров нашли нужным специально оговорить, что дискуссия со «строгим гражданином» — «не выдумки». Да и не принято было в ту пору шутить по поводу советского законодательства. Опять же, страж закона, вмешательством которого грозили сатирики, указан вполне конкретно: фамилия и должность.
Стоит уточнить: в тогдашней иерархии «прокурор республики» — официальное название должности руководителя прокуратуры республики, входившей в Советский Союз. Прокурор каждой из республик назначался республиканским Центральным исполнительным комитетом, но его деятельность контролировалась центром — Прокурором Верховного суда СССР. Упоминаемый авторами Н.В. Крыленко, один из основоположников советского права, с 1928 по 1931 год возглавлял прокуратуру РСФСР, затем народный комиссариат юстиции РСФСР, а в 1936 году стал наркомом юстиции СССР. Ссылка на Крыленко сохранялась во всех прижизненных изданиях «Золотого теленка» — за исключением последнего, 1938 года. Оно увидело свет, когда карьера Крыленко уже завершилась: в 1938 году он был — среди многих прочих советских сановников — обвинен в принадлежности к «антисоветской организации», осужден и расстрелян. Позднейшие издания «Золотого теленка» готовились — как принято в СССР — на основе последнего прижизненного. Потому Крыленко более никогда в предисловии не упоминался, хотя и был реабилитирован в 1955 году. Тут цензурный запрет соблюдался неукоснительно. Что, конечно, нарушало логику предисловия: и в 1938 году, и позже читателям оставалось только гадать, почему авторы пугают безымянного оппонента безымянным же прокурором неизвестно какой республики, почему они собрались решать проблему на республиканском, а не на союзном уровне и т. д. Однако вряд ли нужно доказывать, что в 1930 году, когда роман готовился к публикации, советские писатели не называли фамилии таких прокуроров одной только шутки ради. Тут ведь и дошутиться недолго.
Прежде всего, обращение к Крыленко, по-видимому, аллюзия на стихотворение В.В. Маяковского 1927 года с показательным заглавием — «Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели». В стихотворении, в котором поэт продолжал полемику с критиками левого искусства, он использовал конструкцию, совершенно идентичную той, к которой позднее прибегли Ильф и Петров: «А вызовут в суд, — / убежденно гудя, // скажу: / — Товарищ судья! // Как знамя, / башку / держу высоко, // ни дух не дрожит, / ни коленки, // хоть я и слыхал // про суровый / закон // от самого / от Крыленки»[305].
Но литературная игра никак не отменяет вопросы о реальной цели, о том, с кем Ильф и Петров спорили, что собрались объяснять, если собирались, а если нет — зачем вообще понадобилось предисловие.
Нет оснований сомневаться в том, что необходимость предисловия обусловлена политической ситуацией рубежа 19201930-х годов, рассматривавшейся нами ранее. На исходе 1930-х годов, когда печаталось первое собрание сочинений Ильфа и Петрова, упоминать о той ситуации было уже не принято — по причинам идеологического характера. По сходным причинам ее не анализировали и позже — до 1990-х годов. Со временем память о реальных событиях была вытеснена легендами, что настойчиво утверждали в массовом сознании ангажированные или же «опекаемые» цензурой мемуаристы и литературоведы. Но в контексте политической ситуации рубежа 1920-1930-х годов причины, побудившие Ильфа и Петрова объясняться дополнительно, были очевидны. Более того, в предисловии даны ответы на все подразумевавшиеся и перечисленные выше вопросы.
Если обратиться к периодике времен создания романа, то можно отметить, что спор со «строгим гражданином» — аллюзия на дискуссию о статусе сатиры в СССР 1929–1930 годов. Для Ильфа и Петрова, подготовивших к изданию вторую часть сатирической дилогии, опасность быть обвиненными в нарушении цензурных границ оставалась актуальной. И тогда соавторы воспользовались оружием своих противников. Предисловие к «Золотому теленку» — образец изощреннейшей политической риторики, и адресовано оно прежде всего коллегам-литераторам, наизусть знавшим газетно-журнальный контекст эпохи.
Первая же фраза — рассуждение «по поводу нашего обобществленного литературного хозяйства» — достаточно прозрачный намек. На рубеже 1920-1930-х годов в советских директивных документах определение «обобществленное» использовалось как синоним «социалистического». Особую актуальность термин приобрел в период коллективизации: создание колхозов официально именовалось «обобществлением» крестьянских хозяйств. Соответственно, и опубликованный «Правдой» 29 июня 1930 года Политический отчет ЦК ВКП(б) XVI съезду ВКП(б), с которым выступил И.В. Сталин, содержал лозунг «организации наступления социализма по всему фронту», что означало полное вытеснение частного предпринимательства во всех областях экономики, т. е. «обобществление» глобальное. Для этого же доклада характерны противопоставления в экономике страны «обобществленного (социалистического) сектора» — «частнохозяйственному сектору», требования обеспечить «победу обобществленного сектора промышленности над сектором частнохозяйственным». Интерпретируя тогдашнее словоупотребление в связи со своим общим — соавторским — «литературным хозяйством», Ильф и Петров выстраивают псевдосинонимический ряд: соавторское — общее, т. е. принадлежащее коллективу соавторов — обобществленное — социалистическое. Ну а если «хозяйство» социалистическое, значит, и продукция — сатирические романы — социалистическая, безупречная в аспекте идеологии. Искушенному читателю-современнику предлагалось самому прийти к выводу: подобным образом шутить могут позволить себе лишь такие писатели, лояльность которых вне сомнений.