– Ничего дурного. – Он залпом выпил полстакана и долил вино в стакан. – Я рисую и без заказов. Вот пойду, как обычно, в парк, расставлю свои картинки на скамеечке, буду продавать их прохожим. Может, и надую кого-нибудь.
– Получив за картон в лучшем случае десятую часть того, что тебе платит галерея, – вздохнула я.
– О, намного, меньше, чем десятую часть, – поправил меня Бенни. – Но послушай… Ты бы это видела! Они отгрохали афишу с моим портретом; у меня на нем такой глубокомысленный взгляд – закачаешься. А рядом – моя биография, нечто изысканно-путаное, но восхваляющее до небес молодого поэта – никто и не считает мои рисунки за искусство, даже за поделки молодого ремесленника они не идут. Но их раскупают. Раскупают как нечто курьезное, может, как выдумки изобретателя. Кто? Люди, которые легко, словно пригоршню бобов, готовы в любую минуту выбросить на ветер пару тысяч долларов. Просто так…
– Вот именно! – воскликнула я. – Они могут себе это позволить. Если уж им приспичило швырять деньги на ветер, отчего бы этому ветру не дуть в твою сторону?
Бенни покачал указательным пальцем у меня перед носом:
– Это звучит не по-коммунистически.
– Да я и не коммунистка, – возмутилась я.
– Извини. – Он сделал глоток из стакана. – Ты живешь в государстве…
– В Мире.
– Ты живешь во Вселенной, где есть такое государство – твой Мир, и этому государству принадлежит все, что есть там у вас ценного, и оно дает тебе жилье и кормит, взяв тебя на довольствие, и одаривает такими пустячками, как поездка на учебу на Землю, если кому-то кажется, что тебе не мешало бы подучиться в земном университете. Прости, но для меня это – претворенный в жизнь принцип: «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям».
Я попыталась говорить спокойным, ровным голосом:
– Одно дело коммунизм – как общечеловеческий идеал. Другое – марксизм. Да и нет на орбите никакого коммунизма. Кроме того, Маркс не мог предвидеть, что в космосе возникнет поселение с самостоятельной экономикой.
– Все правильно, Марианна. – Он взял мои руки в свои теплые ладони. – Но когда мы видим нечто, потребляющее овес и выдающее в качестве отходов дерьмо, и ты при этом утверждаешь, что это не лошадь, а «бьюик», я согласен – пусть оно называется «бьюиком». От перемены названия суть явления не меняется.
Я с трудом подавила в себе желание вылить вино Бенни на штаны.
– Ты у нас поэт, – сказала я. – Витаешь в облаках – витай на здоровье. Но сделай милость, не снисходи до меня, грешной, со своими заумствованиями.
– Это ты снизошла до меня, – сказал Аронс.
– Ты всерьез так думаешь? Сожалею, – вздохнула я. – По-моему, у тебя каша в голове.
– Вот сейчас ты близка к истине. – Бенни оставил в покое мои руки, допил вино из стакана и откинулся на спинку стула. Судя по его спокойному, задумчивому взгляду, он собирался с мыслями. – Да, каша в голове! Но отчего? Каждый, кто видит мир таким, каков он есть, повсюду видит хаос. А искусство – это способ, это попытка хоть как-то, на время, упорядочить хаос. Способ, конечно, несовершенный, поэтому-то искусство и вечно. Каждый, кто берется творить, не испытывая в душе чувство растерянности, смятения, – проходимец в искусстве.
– По отношению ко многим – в высшей степени несправедливо, – сказала я.
– Ничего не имею против дилетантов, – скороговоркой объяснил Бенни. – Их увлечение – самолечение, и оно им обходится дешевле, чем лечение у психотерапевта. Но когда метры уверяют, что им известно, что собой представляет Человек и в каких отношениях он находится с Мирозданием, это не что иное, как обман, поденщина на потребу публике. Пропаганда ложных ценностей.
Дабы заткнуть ему рот, я наполнила его стакан вином.
– Даже если это и правда, какое отношение все это имеет к твоему рисованию? Оно имело бы отношение к твоей литературе, когда бы ты выпендривался, перегружая, к примеру, стихи аллитерациями, чтобы поднять их коммерческую или не знаю уж какую иную стоимость. Но ты вот здесь только что сам меня уверял, что не относишься к своим картинкам серьезно, – вполне логично развивала я мысль. – Здесь-то ты – дилетант!
– Именно так. Я рисую от скуки или чтобы расслабиться, и мне нет дела, что станет с моими картинками потом. Мне нравится дарить их друзьям, – сказал Бенни. – Мне приятно отдавать их прохожим за мизерную цену. Иногда хватает на ужин, иногда это – квартплата за пару дней. Галерея же собирается фактически оплачивать все мои счета, мою жизнь.
– Ну и что в этом плохого? – спросила я. – У тебя будет легкая жизнь!
– Ладно. Ты любишь давить на людей. Ты умеешь их дожимать. Почему бы тебе самой, однако, не одеться повульгарней и не присоединиться к тем дамам, что посиживают в баре в юбках с разрезами до пупа? Ночь в неделю – и ты вернешься в Ново-Йорк с суммой, в два раза превышающей ту, с которой ты ступила на Землю.
Я схватилась за край стола. Я набрала полные легкие воздуха.
– Но ты не продаешь свои ноги, – мягко сказал Бенни. – Ты даришь их друзьям. И тебе доставляет удовольствие, когда ты видишь, что друзья оценивают твои дары по достоинству.
Прежде чем я успела решить, не пора ли поставить наглеца на место – никакой другой аналогии, кроме секса, он, конечно, провести не мог, – я услышала, что в соседней с нами кабинке кто-то наливает пиво или вино, и оглянулась. Там сидел Хокинс. Я помахала ему рукой.
– Веди себя как ни в чем не бывало, – посоветовала я Аронсу. – Здесь сотрудник ФБР. Тот, о котором я тебе как-то говорила.
– Боже! – занервничал Аронс. – Есть в этом заведении служебный выход?
– Не будь идиотом, – зашипела я на Бенни.
– Никакого идиотизма, – обиделся Бенни. – Естественно прогрессирующая шизофрения. Ты что, на все сто процентов уверена в том, что за нами и здесь не приглядывают?
– Ты думаешь, у них на службе столько народу, что они к каждому столику каждой забегаловки готовы приставить по офицеру ФБР? – спросила я. – Но даже если и так. Что подозрительного в том, что Джефф по пути на занятия заглянул в кафе?
– А ему не покажется подозрительным, что мы тут сидим? – прошептал Аронс.
– Говори громко, четко. Нам с тобой не о чем шушукаться, – приказала я.
Он откашлялся.
– Но отчего у меня ощущение, что на моем горле затягивается петля? – спросил он.
– Нервы на взводе, – сказала я. – А теперь заткнись.
Прежде чем войти к нам в кабинку, Джефф сделал остановку у стойки бара, прихватил с собой вино. Несмотря на всю свою внешнюю, а может, и внутреннюю холодность, он держался с людьми неизменно вежливо, тактично. Вот и сейчас Джефф не изменил себе.
Я предложила Хокинсу стул, представила мужчин друг другу.
– Никогда прежде не встречался с поэтом, – сказал Хокинс. – Что вами опубликовано?
Он сразу взял верный тон, задал правильный вопрос. Обычно люди спрашивали: «Вами что-нибудь опубликовано?», и Бенни, когда бы он хотел уклониться от разговора, мог ответить: «Нет. Я пишу в стол. Просто мне нравится называть себя поэтом».
Бенни перечислил Джеффу названия своих книг.
– Последнее время я мало пишу. Какие-то строки приходят на ум, я их не записываю. И приходят другие.
Хокинс кивнул:
– Поэт. Пожалуй, я вам не завидую. Должно быть, ваш образ жизни сильно отличается от того, который ведут остальные.
– Он куда ближе к норме, к обыденности, чем ваш. По крайней мере, в том смысле, что поэтов не убивают на дежурстве, – ответил Бенни.
Хокинс улыбнулся:
– О, тут мы могли бы поспорить. Мне кажется, среди поэтов очень много тех, кто покончил жизнь самоубийством. Смертность высока, не так ли?
– Вы положили меня на обе лопатки, – сказал Бенни. – Туше. Да, если взглянуть с этой точки зрения, у нас немало общего. Издержки профессии.
– На самом же деле я нечасто попадаю в ситуации, когда мне угрожает опасность. Моя работа в основном заключается в ходьбе пешком и сидении за письменным столом над бумагами. Драки, угрозы… С этим мы сталкиваемся нередко, но все это не очень серьезно. За последние четыре года я был вынужден применить оружие лишь однажды.
– Ну и работенка, – протянула я. – Безопаснее, чем ездить в подземке.
– Вы стреляли в ответ? – спросил Бенни. Хокинс кивнул. – Убили? – Хокинс снова кивнул. – Не представляю, как бы я жил после этого, – сказал Бенни.
– Дело вовсе не в том, что вас обучили стрелять по убегающей мишени. Это чистый рефлекс, – сказал Хокинс. – И система подготовки офицеров ФБР тут ни при чем.
Над его бровью обозначилась морщинка. Джефф плеснул себе полстакана вина.
– Я вышел на один товарный склад, где делались большие дела, и следил за ним часами, имея, естественно, для этого все основания. В ту ночь на складе объявился вор. Двор был ярко освещен. Я стоял за горой пустой бутылочной тары, и вдруг рядом, в трех метрах от меня, возник человек. В руке он держал направленный на меня пистолет. Если б у него была секунда для того, чтобы прицелиться, он, без всякого сомнения, уложил бы меня наповал. Но вместо этого он принялся лихорадочно палить в мою сторону и сделал пять выстрелов, дважды ранив меня, прежде чем я успел вытащить оружие из кобуры и открыть огонь на поражение.
– А у вас-то было время прицелиться? – спросил Бенни.
– Мне-то зачем? С трех метров. Из табельного оружия.
– Ты был серьезно ранен, Джефф? – спросила я.!
– По мнению экспертов – да, – ответил Хокинс. – Ранения в грудь и в живот. Но я не потерял сознания до тех пор, пока не добрался до телефона и не позвонил в «Скорую помощь». По дороге в больницу у меня дважды останавливалось сердце. Но когда меня наконец довезли… короче, опасность миновала. Ты ведь знаешь, Марианна, какие наши врачи мастера вытаскивать нас из такого рода передряг.
– Знаю, они мастера, – сказала я, пытаясь угадать, что кроется за его беспристрастным тоном.
– Тогда-то я и решил заняться учебой и оставить «полевую» службу. С тех пор прошло четырнадцать месяцев, – сообщил нам Джефф.