— Милая Нетти. — При виде ее безмятежного лица в полумраке угрызения совести едва не сглодали его. — Стоило б тебе проснуться, и ты бы сокрушила меня поцелуями и воркованием. Право же, ты заставляешь меня почувствовать себя преступником. Ты всегда была такой хорошей, любящей женой. Иной раз мне даже не верится, что ты вышла за меня, а не за этого Бада Чэпмена, который когда-то так тебе нравился. Похоже, за последний месяц твоя страсть ко мне стала еще более безумной. Слезы навернулись ему на глаза. Внезапно Смиту захотелось поцеловать жену, признаться в любви, разорвать карточку, забыть обо всем. Но стоило ему потянуться к ней, как в руку вернулась боль, а ребра затрещали и заныли. Он остановился, отвернулся; в глазах его застыла мука. Он вышел в холл и в темноте пересек комнаты. В библиотеке он открыл ящик стола и извлек чековую книжку.
— Взять восемь тысяч, и все, — произнес Смит. — И дело с концом… — Он замер. — Минуточку!
Он судорожно перелистывал страницы.
— Это еще что такое? — воскликнул он. — Десяти тысяч не хватает! — Он так и подскочил. — Осталось только пять тысяч! Что она сотворила? Что Нетти с ними сотворила? Опять тряпки, шляпки, духи! Или нет — я знаю! Она купила тот домик над Гудзоном, о котором в минувшем месяце прожужжала мне все уши, и хоть бы словом обмолвилась! Смит ринулся в спальню, пылая праведным гневом. Да что она себе думала, когда швырялась так их деньгами? Он склонился над кроватью.
— Нетти! — рявкнул он. — Нетти, проснись!
Она не шелохнулась.
— Что ты сотворила с моими деньгами? — взвыл он.
Она беспокойно пошевелилась. Свет из окна румянил ее прекрасные щеки. Что-то было в ней такое… Его сердце яростно заколотилось. В горле пересохло. Он затрепетал. Ноги его подкосились. Он рухнул на колени.
— Нетти, Нетти! — возопил он. — Что ты сделала с моими деньгами?!
А потом пришла жуткая мысль. Потом ужас и одиночество поглотили его. Потом — боль и разочарование. Ибо, сам того не желая, он нагибался все ниже и ниже, пока его горячее ухо не прижалось крепко и плотно к ее округлой розовой груди.
— Нетти!
Тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик.
Пока Смит уходил по ночной улице, Брэйлинг и Брэйлинг-два закрыли за собой входную дверь.
— Я рад, что он тоже будет счастлив, — заметил Брэйлинг.
— Да, — рассеянно отозвался Брэйлинг-два.
— Тебя ящик дожидается, Б-два. — Брэйлинг вел второго за локоть вниз по лестнице в погреб.
— Как раз об этом я и хотел с тобой поговорить, — сказал Брэйлинг-два, когда они ступили на цементный пол. — Этот погреб. Он мне не нравится. Мне не нравится в ящике.
— Я постараюсь придумать что-нибудь поудобнее.
— Марионетки должны двигаться, а не лежать. Как бы тебе понравилось почти все время проводить в ящике?
— Ну…
— Никак бы не понравилось. Я функционирую. Меня невозможно отключить. Я тоже живой, и у меня есть чувства.
— Осталось всего несколько дней. Я уеду в Рио, и тебе не придется жить в ящике. Ты сможешь жить наверху.
Брэйлинг-два раздраженно махнул рукой.
— А когда ты хорошенько отдохнешь и вернешься, я снова отправлюсь в ящик.
— Продавцы марионеток не предупредили меня, что мне попался образец с норовом, — заметил Брэйлинг.
— Они о нас многого не знают, — сообщил Брэйлинг-два. — Ведь мы — новинка. И мы чувствительны. Мне даже думать противно, что ты уедешь, и будешь смеяться, и полеживать на солнышке в Рио, а мы тут торчи в этой холодине.
— Но я мечтал об этой поездке всю жизнь, — тихо вымолвил Брэйлинг. Он прикрыл глаза и увидел море, и горы, и желтый песок. Воображаемый шум волн отлично успокаивал его. Солнце замечательно грело его обнаженные плечи. Вино было восхитительным.
— Я никогда не попаду в Рио, — возразил второй. — Об этом ты подумал?
— Нет, я…
— И вот еще что. Твоя жена…
— А что — моя жена? — переспросил Брэйлинг, начиная бочком пробираться к двери.
— Я к ней весьма привязался.
— Я рад, что тебе нравится твоя работа, — Брэйлинг нервно облизнул губы.
— Боюсь, ты все же не понимаешь. Я… я полагаю, что я люблю ее.
Брэйлинг сделал еще шаг и замер.
— Ты что?!
— Я все думал и думал, — продолжал Брэйлинг-два, — как хорошо в Рио, а мне туда ни за что не попасть. И еще я подумал, что мы с твоей женой… мы могли бы быть вполне счастливы.
— К-как м-мило… — Самой небрежной походкой, на какую он только был способен, Брэйлинг направился к двери погреба. — Ты не подождешь меня минуточку? Мне нужно позвонить.
— Куда? — нахмурился Брэйлинг-два.
— Неважно.
— В корпорацию «Марионетки»? Чтобы они приехали и забрали меня?
— Нет, нет — у меня такого и в мыслях не было! — Брэйлинг попытался рвануться к двери. Железные пальцы сомкнулись на его запястьях.
— Руки прочь!
— Нет.
— Это тебя моя жена подучила?
— Нет.
— Она догадалась? Она говорила с тобой? Она знает? Это ее рук дело? — Он пронзительно закричал. Чужая ладонь зажала его рот.
— Ты так и не узнаешь, верно? — вежливо улыбнулся Брэйлинг-два. — Так и не узнаешь.
— Она наверняка догадалась, она наверняка тебя подучила! — брыкался Брэйлинг.
— Я собираюсь поместить тебя в ящик, — сообщил Брэйлинг-два, — закрыть его и ключ потерять. А потом я куплю еще один билет до Рио, для твоей жены.
— Нет, нет, погоди. Постой же. Не сходи с ума. Давай все обсудим!
— Прощай, Брэйлинг.
Брэйлинг окаменел.
— Что значит — прощай?
Десять минут спустя миссис Брэйлинг проснулась. Она приложила руку к щеке — только что кто-то ее поцеловал. Она вздрогнула и подняла глаза.
— Но… но ты никогда этого не делал, — пробормотала она.
— А мы посмотрим, как это можно исправить, — пообещал некто.
ГОРОД
The City
© А. Оганян, перевод, 1991
Город ждал двадцать тысяч лет.
Планета двигалась по своему космическому пути, полевые цветы распускались и облетали, а город ждал. Реки планеты выходили из берегов, мелели и пересыхали, а город ждал. Ветры, некогда молодые и буйные, захирели, остепенились; облака в небесах, исстрадавшиеся, разодранные в клочья, истерзанные, обрели покой и плыли в праздной белизне. А город ждал.
Город ждал, всеми своими окнами и чёрными обсидиановыми стенами, и небоскрёбами, и башнями без флагов, и нехоженными, незамусоренными улицами, и незахватанными дверными ручками. Город ждал, а тем временем планета описывала в космосе дугу, следуя своей орбите вокруг сине-белого солнца. И времена года сменяли друг друга, и сменяли друг друга мороз и палящий зной, а потом опять наступали холода и опять зеленели поля и желтели летние лужайки.
Это произошло в летний полдень, в середине двадцатитысячного года — город дождался.
В небе появилась ракета.
Ракета полетела высоко-высоко, развернулась, подлетела ближе и приземлилась на глинистом пустыре в пятидесяти ярдах от обсидиановой стены.
Послышались шаги ног, обутых в ботинки, ступающих по худосочной траве, и голоса людей из ракеты, обращённые к людям снаружи.
— Готовы?
— Всё в порядке, ребята. Будьте начеку! Идём в город. Енсен, вы и Хачисон пойдёте впереди, в охранении. Смотрите в оба.
Город отворил потайные ноздри в своих чёрных стенах и прочную вентиляционную шахту, запрятанную глубоко в теле города. Мощные потоки воздуха хлынули вниз по трубам, сквозь густые фильтры, задерживающие пыль, к тончайшим нежным спиралькам и паутинкам, излучающим серебристое свечение. Снова и снова нагнетается и всасывается воздух, снова и снова вместе с тёплым ветром город вдыхает запахи с пустыря.
«Пахнет огнём, упавшим метеоритом, раскалённым металлом. Из другого мира прибыл космический корабль. Пахнет медью, жжёной пылью, серой и ракетной гарью».
Информация, отпечатанная на перфоленте, пошла, передаваемая жёлтыми зубчатыми колёсиками, от одной машины к другой.
Щёлк-щёлк-щёлк-щёлк.
Затикал подобно метроному вычислитель. Пять, шесть, семь, восемь, девять. Девять человек! Застрекотало печатающее устройство и мнгновенно отстучало это известие на ленте, которая скользнула вниз и исчезла.
Щёлк-щёлк-щёлк-щёлк.
Город ждал, когда же послышатся мягкие шаги их каучуковых подошв.
Великанские ноздри города снова расправились.
Запах масла. Шагавшие люди распространяли по городу слабые запахи. Они попадали в гигантский Нос и там будили воспоминания о молоке, о сыре, о мороженом, о сливочном масле, об испарениях молочной индустрии.
Щёлк-щёлк.
— Ребята, будьте наготове!
— Джонс, не делай глупостей, достань свой пистолет!
— Город мёртвый, чего бояться.
— Как знать.
От лающей речи ожили Уши. Столько веков они прислушивались к жалобным вздохам ветра, слышали, как опадает с деревьев листва, как из-под снега по весне потихоньку пробивается трава. И вот Уши, освежив смазку, принялись натягивать барабанные перепонки, туго-натуго, чтобы суметь расслышать тончайшие оттенки биения сердец пришельцев, неуловимые, как трепыхание мотылька. Уши напрягли слух. Нос накачивал полные камеры запахов.
От страха люди вспотели. Под мышками у них намокли островки пота, взмокли ладони, сжимавшие оружие.
Город потягивал своим Носом этот запах, пробуя, словно знаток, дегустирующий старинное вино.
Щёлк-щёлк-щёлк-щёлк.
Параллельно друг другу с катушек скользнули ленты с данными. Пот: хлориды — столько-то процентов; сульфаты — столько-то: азот мочевины, азот аммиачный… Выводы: креатинин, сахар, молочная кислота, так-так-так!
Звякнули и выскочили окончательные результаты.
Нос зашипел, выдавливая из себя отработанный воздух. Уши продолжали вслушиваться.
— Капитан, по-моему, нужно возвращаться к ракете.
— Приказы отдаю я, мистер Смит!
— Да, сэр.
— Эй, там, впереди! Видите что-нибудь?
— Ничего, сэр. Похоже, этот город опустел очень давно!
— Что теперь скажете, Смит? Опасаться нечего.