— Ты милостив ко мне, о Хастур, — молился он, — ты дал мне горы, и они спасают меня и моё стадо от жестоких наводнений; но об остальном мире ты должен, уж не знаю как, позаботиться сам или я перестану тебя чтить.
И Хастур, видя, что Гаита как сказал, так и сделает, щадил города и направлял потоки в море.
Так жил Гаита с тех пор, как себя помнил. Ему трудно было представить себе иное существование. Святой отшельник, который обитал в дальнем конце долины, в часе ходьбы от жилья Гаиты и рассказывал ему о больших городах, где ни у кого — вот несчастные! — не было ни единой овцы, ничего не говорил пастуху о том давнем времени, когда Гаита, как он сам догадывался, был так же мал и беспомощен, как новорождённый ягнёнок.
Размышления о великих тайнах и об ужасном превращении, о переходе в мир безмолвия и распада, который, он чувствовал, ему предстоит, как и овцам его стада и всем прочим живым существам, кроме птиц, — эти размышления привели Гаиту к заключению, что доля его тяжела и горька.
«Как же мне жить, — думал он, — если я не знаю, откуда я появился на свет? Как могу я выполнять свой долг, если я не ведаю толком, в чём он состоит и каков его источник? И как могу я быть спокоен, не зная, долго ли всё это продлится? Быть может, солнце не успеет ещё раз взойти, как со мной случится превращение, и что тогда будет со стадом? И чем я сам тогда стану?»
От этих мыслей Гаита сделался хмур и мрачен. Он перестал обращаться к овцам с добрым словом, перестал резво бегать к алтарю Хастура. В каждом дуновении ветра ему слышались шёпоты злых духов, о существовании которых он раньше и не догадывался. Каждое облако предвещало ненастье, ночная тьма стала источником неисчислимых страхов. Когда он подносил к губам тростниковую дудочку, вместо приятной мелодии теперь раздавался заунывный вой; лесные и речные божки больше не высовывались из зарослей, чтобы послушать, но бежали от этих звуков прочь, о чём он догадывался по примятым листьям и склонённым цветам. Он перестал следить за стадом и многие овцы пропали, заблудившись в холмах. Те, что остались, начали худеть и болеть из — за плохого корма, ибо он не искал теперь хороших пастбищ, а день за днём водил их на одно и то же место — просто по рассеянности; все его думы вертелись вокруг жизни и смерти, а о бессмертии он не знал.
Но однажды, внезапно прервав свои раздумья, он вскочил с камня, на котором сидел, решительно взмахнул правой рукой и воскликнул:
— Не буду я больше молить богов о знании, которого они не хотят мне даровать! Пусть сами следят, чтобы не вышло для меня худа. Буду выполнять свои долг, как я его разумею, а ошибусь — они же и будут виноваты!
Не успел он произнести эти слова, как вокруг него разлилось великое сияние и он посмотрел вверх, решив, что сквозь облака проглянуло солнце; но небо было безоблачно. На расстоянии протянутой руки от него стояла прекрасная девушка. Так совершенна была её красота, что цветы у её ног закрывались и склоняли головки, признавая её превосходство; такой сладости был исполнен её вид, что у глаз её вились птички колибри, чуть не дотрагиваясь до них жаждущими клювами, а к губам слетались дикие пчёлы. От неё шёл свет такой силы, что от всех предметов протянулись длинные тени, перемещавшиеся при каждом её движении.
Гаита был поражён. В восхищении преклонил он перед ней колени, и она положила руку ему на голову.
— Не надо, — сказала она голосом, в котором было больше музыки, чем во всех колокольчиках его стада, — ты не должен мне молиться, ведь я не богиня; но если ты будешь надёжен и верен, я останусь с тобой.
Гаита взял её руку и не нашёл слов, чтобы выразить свою радость и благодарность, и так они стояли, держась за руки и улыбаясь друг другу. Он не мог отвести от неё восторженных глаз. Наконец, он вымолвил:
— Молю тебя, прекрасное создание, скажи мне имя твоё и скажи, откуда и для чего ты явилась.
Услышав эти слова, она предостерегающе приложила палец к губам и начала отдаляться. Прекрасный облик её на глазах менялся, и по телу Гаиты прошла дрожь — он не понимал, почему, ведь она всё ещё была прекрасна. Всё кругом потемнело, словно огромная хищная птица простёрла над долиной крыла. В сумраке фигура девушки сделалась смутной и неотчётливой, и когда она заговорила, голос её, исполненный печали и укора, казалось, донёсся издалека:
— Самонадеянный и неблагодарный юноша! Как скоро пришлось мне тебя покинуть. Не нашёл ты ничего лучшего, как сразу же нарушить вечное согласие.
Невыразимо опечаленный, Гаита пал на колени и молил её остаться, потом вскочил и искал её в густеющей мгле, бегал кругами, громко взывая к ней, но всё тщетно. Она скрылась из виду совсем и только голос её прозвучал из тьмы:
— Нет, поисками ты ничего не добьёшься. Иди делай своё дело, вероломный пастух или мы никогда больше не встретимся.
Настала ночь; волки на холмах подняли вой, испуганные овцы сгрудились вокруг Гаиты. Охваченный заботой, он забыл о горькой потере и постарался довести стадо до загона, после чего отправился к святилищу и горячо поблагодарил Хастура за помощь в спасении овец; затем вернулся в свою пещеру и уснул.
Проснувшись, Гаита увидел, что солнце поднялось высоко и светит прямо в пещеру, озаряя её торжественным сиянием. И ещё он увидел сидящую подле него девушку. Она улыбнулась ему так, что в улыбке ожили все мелодии его тростниковой дудочки. Он не смел открыть рта, боясь обидеть её снова и не зная на что решиться.
— Ты хорошо позаботился о стаде, — сказала она, — и не забыл поблагодарить Хастура за то, что он не позволил волкам перегрызть овец; поэтому я пришла к тебе снова. Примешь меня?
— Тебя любой навсегда бы принял, — ответил Гаита. — Ах! Не покидай меня больше, пока… пока я… не переменюсь и не стану безмолвным и неподвижным.
Гаита не знал слова «смерть».
— Я бы хотел, — продолжал он, — чтобы ты была одного со мной пола, и мы могли бороться и бегать наперегонки, и никогда не надоедали друг другу.
Услышав эти слова, девушка встала и покинула пещеру; тогда Гаита вскочил со своего ложа из душистых ветвей, чтобы догнать и остановить её, но увидел, к своему изумлению, что вовсю хлещет ливень и что река посреди долины вышла из берегов. Перепуганные овцы громко блеяли — вода уже подступила к ограде загона. Незнакомым городам на дальней равнине грозила смертельная опасность.
Прошло много дней, прежде чем Гаита вновь увидел девушку. Однажды он возвращался из дальнего конца долины, от святого отшельника, которому относил овечье молоко, овсяную лепёшку и ягоды, — старец был уже очень слаб и не мог сам заботиться о своём пропитании.
— Вот несчастный! — подумал вслух Гаита, возвращаясь домой. — Завтра пойду, посажу его на закорки, отнесу к себе в пещеру и буду за ним ухаживать. Теперь мне ясно, для чего Хастур растил и воспитывал меня все эти годы, для чего он дал мне здоровье и силу.
Только сказал, как на тропе появилась девушка — в сверкающих одеждах она шествовала ему навстречу, улыбаясь так, что у пастуха занялось дыхание.
— Я пришла к тебе снова, — сказала она, — и хочу жить с тобой, если ты возьмёшь меня, ибо все меня отвергают. Быть может, ты стал теперь умнее, примешь меня такой, какая я есть и не будешь домогаться знания.
Гаита бросился к её ногам.
— Прекрасное создание! — воскликнул он. — Если ты снизойдёшь ко мне и не отвергнешь поклонения сердца моего и души моей — после того, как я отдам дань Хастуру, — то я твой навеки. Но увы! Ты своенравна и непостоянна. Как мне удержать тебя хоть до завтрашнего дня? Обещай, умоляю тебя, что даже если по неведению я обижу тебя, ты простишь меня и останешься со мной навсегда.
Едва он умолк, как с холма спустились медведи и пошли на него, разинув жаркие пасти и свирепо на него глядя. Девушка снова исчезла и он пустился наутёк, спасая свою жизнь. Не останавливаясь, бежал он до самой хижины отшельника, откуда совсем недавно ушёл. Он поспешно запер от медведей дверь, кинулся на землю и горько заплакал.
— Сын мой, — промолвил отшельник со своего ложа из свежей соломы, которое Гаита заново устроил ему в то самое утро, — не думаю, что ты стал бы плакать из — за каких — то медведей. Поведай мне, какая беда с тобой приключилась, чтобы я мог излечить раны юности твоей бальзамом мудрости, что копится у стариков долгие годы.
И Гаита рассказал ему всё: как трижды встречал он лучезарную девушку и как трижды она его покидала. Он не упустил ничего, что произошло между ними, и дословно повторил всё, что было сказано.
Когда он кончил, святой отшельник, немного помолчав, сказал:
— Сын мой, я выслушал твой рассказ и я эту девушку знаю. Я видел её, как видели многие. Об имени своём она запретила тебе спрашивать; имя это Счастье. Справедливо сказал ты ей, что она своенравна, ведь она требует такого, что не под силу человеку, и карает уходом любую оплошность. Она появляется, когда её не ищешь и не допускает никаких вопросов. Чуть только заметит проблеск любопытства, признак сомнения, опаски — и её уже нет! Как долго она пребывала с тобой?
— Каждый раз только краткий миг, — ответил Гаита, залившись краской стыда. — Минута, и я терял её.
— Несчастный юноша! — воскликнул отшельник. — Будь ты поосмотрительней, мог бы удержать её на целых две минуты!
Перевод: Леонид Юльевич Мотылев
Август ДерлетВозвращение Хастура
August William Derleth, "The Return of Hastur", 1939
Вообще — то всё началось очень давно. Насколько — я даже не осмеливаюсь гадать; что же до моего личного участия в событиях, которые погубили мне практику и вынудили врачей сомневаться в самом рассудке моём, — всё началось со смерти Амоса Таттла. Она случилась однажды ночью в самом конце зимы, когда предвестием весны подул южный ветер. В тот день я приехал по своим делам в древний, овеянный жуткими легендами городок Аркхем. Таттл узнал о моём приезде от лечившего его Эфраима Спрейга, заставил врача позвонить в отель «Льюистон» и привезти меня в мрачный особняк на Эйлсбери — роуд, что неподалёку от дороги на Инсмут. Ехать туда мне совсем не хотелось, но старик неплохо платил за то, что я терплю его угрюмый нрав и причуды, а Спрейг к тому же дал понять, что Амос Таттл умирает и счёт уже идёт на часы.