За межкомнатными дверями говорят полушёпотом, с грассирующими «р». Три или четыре человека. Урок! — догадывается Перелешин. Соня занимается репетиторством, учит по скайпу французскому и ивриту.
«Дурак я», — думает Перелешин.
За спиной раздаётся скрип. Это дверь ванной приоткрывается без посторонней помощи, хотя кто знает. Внутри абсолютно темно. Перелешина парализует на миг сюрреалистичная догадка: в ванной хоронится Серёга Мазанцев. У него странгуляционная борозда на шее, поломанный позвоночник, а лицо чёрное — чёрное, потому что… Откуда Перелешину знать почему? Он не врач, он псих, раз верит в привидения.
Шепотки проникают в мозг из спальни, из мрака. Пахнет гнилью и тиной.
Перелешин облизывает губы. Он смотрит на матовое оконце в дверях. На мрак за стеклом. Дочь репетирует в темноте.
— Жабка?
Перелешин толкает дверь.
Шепчущие резко умолкают. Тишина набрасывается, как голодная псина. В спальне нет никого. Окна занавешены чёрной тканью, не пропускающей солнечные лучи. Ноутбук — единственный источник света. На экране — башни и шпили какого — то старинного города, может быть, восточного. Книга в жёлтой обложке на одеяле.
— Пап?
Перелешин вздрагивает. Он готов поклясться: секунду назад в углу никого не было. А сейчас там стоит его дочурка. Соня стоит в полутьме за шкафом. Каштановые волосы спадают на голые плечи. Лифчик, трусы. Перелешин отворачивается смущённо.
— Я стучал.
— Прости, я репетировала.
— В темноте?
— Так надо. Они не любят свет. — Дочь, накинувшая халат, вплывает в поле зрения.
— Они?
— Что?
— Ты сказала: они.
— Я не вышла из роли.
В комнате спёртый воздух. Пахнет потом и мочой.
— Нужно проветрить.
— Не сейчас. — Соня уводит его на кухню. У неё круги под глазами. Лицо осунувшееся, заострившееся. Тревога с новой силой атакует Перелешина.
— Ты не заболела?
— Всё хорошо, пап. — Она достаёт кружки, ромашковый чай, наливает воду в чайник. Убирает за ушко прядь позаимствованным у мамы жестом. — Правда, не о чем беспокоиться.
— Ты много трудишься, — упрекает он. — А что за репетиция?
— Я прохожу пробы.
— Круто! Сериал?
— Театральная постановка. «Жёлтый знак».
— Не слышал.
— Это анонимная пьеса. Старая — старая. Я думаю, я идеально похожу на роль Кассильды.
— Уверен в этом. А кто ставит спектакль?
— Французы.
— В Хайфе?
— В Каркозе.
Мозг выдаёт сиротливую ассоциацию: европейский режиссёр, прославившийся мрачными клипами для рок — мастодонтов. Он пропал без вести в Каркозе. Пару лет назад об этом писала пресса.
— Ты же не собираешься?..
— Поглядим. — Соня касается пальцами бледной щеки, словно удивляясь, что сделана из плоти и крови. — Поглядим, пап.
Прежде чем отыскать свой отель, Перелешин блуждал кругами, врезаясь в глухие стены и тупики за арками. Наконец он увидел знакомую вывеску, пробрался по знакомой лестнице на последний этаж. Половицы стенали под подошвами. Перелешин юркнул в номер, окинул мысленным взором прожитый день. Он всё больше убеждался в декоративности города, где, как в компьютерной игре, существовали открытые и закрытые локации, места, куда можно ходить и места, не прописанные программистами.
Когда кариозный зуб полумесяца прорезался из чёрных дёсен неба, он снова пришёл к «Хале» и снова нашёл табличку на цепи. Зато заработали соседние клубы. Потрескивали неоновые трубки, к вони мусора примешался запах каннабиса, пачули и ароматических палочек. Изнутри на подоконники взгромоздились манекены в блудливых позах. Но не было ни охраны, ни посетителей — лишь распахнутые двери, похожие на багровые пасти.
Перелешин принял душ и голый забрался под колючий плед. Тень висельника въелась в обои. Она помнила поимённо всех жильцов, бедолаг, что думали о самоубийстве и жгли серу, пытаясь выгнать из номера клопов. Перелешин и сам в какой — то степени был удавленником: усатый врач спас из петли пуповины.
За тонкими перегородками двигали мебель. Телевизор зашипел враждебно. Перелешин клацал каналы, остановился на местных, судя по логотипу, новостях. Показывали собор, тот, мимо которого он проходил сегодня, собор с глазами на штукатурке. Диктор за кадром вещал монотонно. Перелешин не понимал, о чём он говорит, но история выстраивалась из смены картинок. В склепе собора хранилась мумия, по — видимому, мощи католического святого. Зрителям показали иссохший скелет в ризе, крысиную морду, обтянутую серой шкурой. Сбоку на шее святого вздулась омерзительная опухоль, напоминающая осиное гнездо. Камера фиксировала крупным планом нарост. Пошли эксперты: кто — то, кто мог быть учёным и кто — то, кто мог быть сумасшедшим фанатиком. Снова демонстрировали мумию, уже при другом освещении. Опухоль исчезла.
Новости стали походить на гнетущий артхаусный фильм, когда кадр заполнило лицо священника, молча высунувшего язык. Священник сгинул в затемнении, так и не проронив не звука. Заканчивался репортаж проездом от алтаря к пасмурному небу в распахнутых дверях собора.
«Опухоль выросла, отпочковалась и ушла», — расшифровал Перелешин. Это была шутка, прокрученная в голове, но Перелешин поёжился.
Он уснул под бравурную музыку, фон к прогнозу погоды. Обещали дожди.
Соня меняется. В декабре она… будто двухмерный персонаж в трёхмерной графике. Чёрно — белая врезка в цветном фильме. Чернее сажи. Белее пыли рухнувшего многоквартирного дома.
Он думает, она худеет для роли. Он не одобряет голодовку, но не лезет не в своё дело.
Она говорит, что счастлива. Что прошла пробы и её утвердили на роль.
— Ты знаешь, как это важно для меня. А «Жёлтый знак»… это удивительная пьеса. Апокалиптическая.
— Но твоя работа… репетиторство…
— Работу я давно собиралась сменить. А репетиторством занимаюсь по скайпу. Каркоза во Франции, а не в Северной Корее, там есть Интернет.
Он мечется по кухне, звенит посудой, сердится. Она берёт его за руку.
— Пап. Всего три недели. — И видя, как отец тает, Соня окольцовывает его шею. — Спасибо! — опережает тираду. — Ты будешь мной гордиться. — Её пальцы холодные. Изо рта плохо пахнет.
Он думает о торговле людьми, о борделях, где девушек удерживают насильно. И всё равно отпускает дочь.
Соня улетает в Париж после Ту би — Шват. Словно могильную плиту кладут Перелешину на грудь. Он помнит, как спросил дочь, о чём эта пьеса, но, хоть убей, не понимает, спрашивал в реальности или во сне. И если в реальности — то почему описание сюжета не вызвало шквал вопросов? Почему он обречённо кивнул в ответ?
За три недели Соня звонит пять раз — преступно редко. Связь ужасная. В трубке он слышит самого себя с дебильным опозданием. Слышит мужской поторапливающий голос на фоне.
— Па, я говорила, мы репетируем с утра до вечера. Сейчас в Париже, но скоро поедем в Каркозу.
— Пришли фотографии, — клянчит он.
— Что — то с картой памяти. Фотки не сохраняются.
— Как зовут режиссёра?
— Я не…
— Как зовут…
— Ты прерываешься.
— Жабка!
— Да, пап.
— Если что — то не так, если тебя обижают, скажи на иврите. Или… или покашляй три раза.
— Пап! Ты что, в шпионском фильме? Всё прекрасно! Это Париж, пап!
«Всё прекрасно», — талдычит он.
Пятнадцатого февраля Соня сообщает, что задержится. Голос призрачный, безликий. Это его дочь или кто — то другой, какая — то злобная насмешница? Звонки становятся реже, короче и бессмысленнее. С восьмого марта Соня не выходит на связь. Абонент недоступен.
Измученный подозрениями, бичующий себя, Перелешин договаривается о встрече с Сониной подружкой. Ждёт её в торговом центре «Лев ха — Мифрац», в любимом кафе дочери. Юваль, всегда приветливая и весёлая, отводит взгляд и явно торопится уйти.
— Нет, я ничего не знаю. Совсем ничего.
— Юваль, — умоляет Перелешин. — Вы что — то скрываете?
Девушка теребит сумочку.
— Вы решите, я сошла с ума.
— Расскажи мне.
— В комнате Сони завёлся полтергейст.
Перелешин устало трёт переносицу.
— Это правда! — Юваль вытаскивает из сумочки книгу в жёлтом переплёте, брезгливо бросает на стол. — Он не даёт мне спать! Он подчинил себе Соню. Я думаю, всё из — за пьесы. Ночью кто — то читает её вслух. В Сониной спальне, за стеной.
Перелешин ошеломлённо переваривает информацию. Юваль вскакивает:
— Мне пора.
— Если ты что — то узнаешь…
— Я напишу.
В переполненном кафе Перелешин касается пальцами книги. Обложка шершавая, как змеиная кожа.
Перелешин боится, обернувшись, увидеть за плечом чёрное лицо букиниста Серёги.
Обычно он просыпался около восьми, но в Каркозе не было ничего обычного. Часы показывали полдень, а за окном властвовала всё та же мгла. Болело горло. Сглатывая, он словно пропускал через гланды морских ежей. Он «мерял температуру», приложив ладонь ко лбу и вспомнил, что так делала Вика. Глаза защипало. Ночью кто — то выключил телевизор и переставил вешалку.
Потолок в углу потёк, как пластмасса под воздействием жара. Образовалось нечто противное эвклидовой геометрии. Золотые обои давили на психику, но мир вне отеля был ещё гаже. Он утешал себя тем, что вечером увидит Соню. Чтобы убить время, включил телевизор и посмотрел «Фантомаса» на языке оригинала.
Почему — то, спускаясь по лестнице, Перелешин старался не попасться на глаза портье.
Каркоза умылась весенним дождём. Продавленный тротуар поблёскивал лужами. В пустой аптеке, будто телепортировавшейся из викторианского далёка, сверкал кафель и лыбились картонные мордашки поросят, приклеенных к витрине. Аптекарь так и не вышел на звон колокольчиков и покашливание посетителя. Перелешин покинул аптеку пятясь, подозрительно всматриваясь в тень за латунным кассовым аппаратом. Он прошёл вдоль стены из проволочного каркаса, набитого галькой, вдоль ангара и деревянной набережной. Голуби выкрасили перила помётом. Мокрая ковровая дорожка спускалась к реке. У воды женщина в жёлтой ветровке кормила хлебом нахальных птиц.