лючил эту линию из защиты, как ни умолял его адвокат, а потому мотив его выглядел кощунственным и банальным: лишение жизни в корыстных целях под прикрытием якобы смягчающих обстоятельств. Обвинитель подозревал Тошку в изощренном коварстве и злоумышлении и прямо сказал об этом в заключительной речи.
Сам процесс занял два дня. Рекордный срок, если судить по обычным меркам. На второй день вызвали и меня. Салазар уверял, что избежать этого не было никакой возможности. Очень печально, но ничего не поделаешь, вздыхал он. Так что я очутился на свидетельском месте.
Допрашивать меня приходилось через переводчика. Хотя я прекрасно владел испанским, как и большинство местных должностных лиц, в том числе и присяжных. Но полагалось вести суд и его запись на португальском – языке страны, где идет уголовный процесс. Так что я общался через чиновника, присланного из российского консульства. На самом судебном заседании, кстати, Анохин тоже выступал на вторых ролях, потому что по местным законам не имел прав официально защищать Тошку перед присяжными, да и ни слова не понимал по-португальски. Он нанял местного адвоката, которому лично давал указания, что и как лучше делать, в основном на английском языке. Бедный Анохин, все его хваленое красноречие не могло ему никак пригодиться, и по этому поводу он тоже переживал.
Я сидел на свидетельском месте совершенно спокойно. Хотя нет, неверно. Не спокойно, а скорее презрительно-равнодушно. Что могли понять все эти присяжные, как они сумели бы рассудить правильно о том, о чем человеку вообще не дано иметь достоверного знания? Глупостью и фарсом был весь этот процесс, фарсом и глупостью. Если уж я не считал себя вправе видеть на Тошке вину, значит, и никто таких прав не имел. Убили ведь, в конце концов, моего друга, а кто эти люди, чужие и посторонние, чтобы знать обо мне и Фиделе? Но в одном я Тошке немного попробовал помочь, чтобы хоть как-то сгладить негативное впечатление. Я не мог, конечно, утаить о его блужданиях в ночь убийства Ники, да и бесполезно было бы, и без меня знали. Но в том, что касалось Юраси Талдыкина, я немного покривил душой: ему, покойнику, все равно и он не будет в обиде. Потому я сообщил об ожерелье – как Талдыкин похвалялся передо мной, какие строил козни против Наташи. Не было такого, но я соврал им в глаза. Я знал, Тошка этого не желал ни в коем случае, он морщился и кривил губы, и даже раз крикнул мне зло:
– Леха, кончай балаган! – По-русски крикнул, разумеется. (А судья посчитал, что Антон ругается, и пригрозил учесть неуважение к нему и присяжным.)
Но в одном я кое-чего добился. Я, как мог решительнее, дал понять, что о корыстном интересе тут можно говорить с большой натяжкой. У покойного Талдыкина у самого рыльце было в пушку, он утаил от заимодавца крупные суммы денег за рубежом, практически гнусно обманул доверие. Я знал: западные бизнесмены придают этому значение, и потому выставил Талдыкина в настолько скверном свете, что с моих слов выходило – Юрасик чуть ли не заслужил пулю. Вообще-то, так оно почти что и было. Только если смотреть со стороны товарищеской чести. А в сущности, покойный Талдыкин не обязан же был обездолить собственную семью и выложить кровные свои денежки больше, чем компаньон. Все же, как ни крути, Никита не был его другом детства. Юрасик дал из своих средств на общее дело ровно столько, сколько и Ника, да и почему он должен рисковать всем состоянием. Ливадина это, конечно, взбесило, но только на втором плане после Наташи, из-за денег не стал бы Тошка психовать и хвататься за пистолет. Салазар тоже хорош, отличился. Шляется вечно до зубов начиненный оружием, как гулящая девка презервативами. Вот и догулялся. Когда они сцепились на полу с Антоном, в его заднем кармане лежала здоровенная пушка, и уж Тошке выхватить ее было что раз плюнуть. Раззява этот Салазар, а еще помощник.
Короче, я, как мог настойчиво, перевел стрелки на Талдыкина, и, кажется, присяжных это зацепило. Местный адвокат тоже не растерялся, с подсказки нашего Анохина добавил жару. Дескать, прямых улик на злоумышление против первых двух жертв не имеется, и где гарантия, что это не сеньор Талдыкин выступал в роли коварного убийцы, и выгода ему в том была. И попытались адвокаты хором, с моей, между прочим, подачи, представить обстоятельства в виде Тошкиной мести обидчику. Кстати, неплохо у них это вышло, вот, что называется, опыт. Прокурор как раз в этом месте несколько увял и приуныл. Но не сильно, его дело было правое, и он об этом знал.
Потом объявили перерыв, присяжные ушли на совещание. То есть настали последние часы, а может, минуты процесса. Тошку, само собой, увели под стражей. А мы втроем: я, Наташа и Анохин вышли на воздух, покурить и собраться с силами.
– Голубушка, вы заранее не расстраивайтесь, – мягко увещевал, заглядывая Наташе в лицо, говорливый адвокат Анохин. – Конечно, срок дадут, скорее немалый. Но вы не унывайте, знаете, как бывает, когда страсти улягутся. На все можно посмотреть иначе. И через пару лет подать просьбу о смягчении, по состоянию здоровья, например. Я думаю, к тому времени ваш муж станет посговорчивее, простите за откровенность. Тюрьма, какая бы она ни была, еще ни в ком не вызывала желания задержаться в ней подольше.
Наташа кивала ему в ответ, тихо плакала, я все еще держал ее за руку, и она не сопротивлялась. Впрочем, со стороны это выглядело исключительно как дружеский жест сочувственной поддержки и не более. К тому же Анохин то и дело ласково брал Наташу за другую руку под локоть и даже гладил по плечу. Почему бы ему, старому пню, не позволить себе легкую вольность по отношению к красивой женщине, пока она в горе? Анохин тоже ведь человек.
Присяжные заседали не очень долго. Нас позвали назад уже через полчаса, мы даже кофе толком выпить не успели в ресторанчике неподалеку от здания суда. Вердикт читал старший из них, мужчина лет пятидесяти, читал строго и громко, но несколько визгливым голосом с завыванием на последних слогах, что почему-то вызвало у меня ассоциации со средневековым судом инквизиции над сельской ведьмой. Потом судья огласил приговор, и этот приговор нам перевели. Пятнадцать лет с правом прошения о досрочном освобождении через десять. Анохин, старый придурковатый хрыч, был доволен. Тошка со своего места даже бровью не повел, казалось, собственная судьба не интересует его совершенно уже никак. Наташа плакала без стеснения, и, видно было, все вокруг именно ее жалеют. Я озирался, перебегая взглядом с одного лица на другое, как слабоумный на ярмарке, мне как-то не верилось, что точка поставлена так быстро.
Мы вернулись в отель. Наташа сразу пошла спать, ее ноги не держали, так она извелась. Я сказал, пусть зовет меня в любое время, хоть среди глубокой ночи, я рядом. Она с благодарностью поцеловала меня в щеку. С Анохиным я задерживаться не стал, а тоже пошел к себе, и там, у себя в номере на балконе, пил всю ночь напролет в жестоком одиночестве. Но напиться у меня не получилось, я добился только раскалывающейся головной боли и все.
Наутро предстояло еще одно мероприятие – последнее свидание, перед тем как Ливадина отправят на континент. Кажется, Анохин говорил, что нужно еще оформить какие-то важные бумаги для Москвы. Меня на это свидание никто не звал, да я и не набивался.
К обеду они вернулись. Наташа – сама не своя, адвокат Анохин – со странным выражением на лице. Впрочем, Наташа тут же пустилась передо мной в откровенность:
– Представляешь, Тоша велел, чтоб я не ждала. Чтоб в Москве получила развод. – И она опять заплакала. – Извинялся, дурак такой, что испортил мне жизнь и не хочет еще больше.
– Антон Сергеевич подписал доверенность, пришлось вызывать срочно местного нотариуса. Все дела отныне в ведении Натальи Васильевны. Не представляю, как вы управитесь с таким гигантским наследством? Я бы мог рекомендовать хорошего управляющего…
– Ну как вам не стыдно! – перебил я Анохина рассчитанно грубо. – Нашли время. Понимаю, у вас свой интерес. Но учтите, Наталью Васильевну я в обиду не дам. Я, может, человек от бизнеса и далекий, но посчитаться в случае чего не испугаюсь.
– Да-да, конечно, вы, безусловно, правы. Но я и в мыслях не имел никакого обмана. У меня репутация, все знают, можете навести справки, – торопливой скороговоркой запричитал Анохин.
А я опять увидел – теперь уже в его глазах – непонятный страх передо мной, какой до этого наблюдал не однажды в лице моей Наташи.
Перед нами стоял вопрос: что же отныне делать дальше? Антона увезли. На Мадейре оставаться не имело смысла, мы и так просидели здесь два месяца. Меня ждали дела в Москве, Наташу – хлопоты по наследству, Анохина – другие потерпевшие клиенты.
Хотите смейтесь, хотите нет, но злополучное изумрудное ожерелье так и осталось при Наташе. Никто и не думал его отбирать или в качестве улики арестовывать. Салазар сказал мне в ответ на мое любопытство, что Талдыкин при свидетелях сделал ей подарок, так что вещь теперь исключительно в неоспоримом владении сеньоры, только ей, наверное, придется уплатить налог на русской таможне. И еще Салазар поведал мне, как ему жаль, что я уезжаю (врал, скорее всего), что вряд ли мы увидимся когда еще раз (тут он был прав), что неплохо бы выпить на прощание (тут я согласился, поставив в условие, что ни грамма мадеры).
Агентство заказало нам билеты на послезавтра. Транзитом через Вену с двухчасовой пересадкой, что было очень удобно. Анохин улетел в тот же день вечером, его действительно ждали дела. А я перед отъездом, как и обещал, выпил на прощание с Салазаром и еще раз сходил на могилу к Фиделю. Остальное время проводил только подле Наташи. Помогал упаковывать вещи и утешал, как уж мог. Она собрала все, что принадлежало Тошке и не понадобилось ему с собой в тюрьму, даже негодную бритву не захотела оставлять.
У меня еще была забота, точнее не очень приятная обязанность, которую я взял на себя. Спасибо Салазару, без его помощи я бы не управился. Надо было организовать доставку еще кое-какого груза – с нами предстояло лететь четырем оцинкованным гробам и чемоданам с вещами, у которых больше не было хозяев. Ужасный груз, но на моих руках он оставался только до Москвы.