ярно, а тут еще солидное дело, созданное чужими руками.
Здесь сыграли свою роль и роковые показания, что я дал Фиделю относительно ночи убийства Ники. Именно я рассказал о том, что Тошка и Вика не спали в те часы и разгуливали по отелю, а где конкретно – известно только с их слов. Доказать, правда, здесь ничего на сто процентов было нельзя. Только в предположении следствие считало, что, погубив Нику ударом острого предмета в висок, позже Ливадин коварно заманил и утопил нечаянную свидетельницу Вику. Но в случае с Викторией Чумаченко вообще речь не шла далее версий, здесь было совсем темно. Олесю никто не поминал, видимо, легче списать выходило на самоубийство. И вообще, судя по всему, как сообщил тот же Анохин, все это полицию занимало мало. А вот взятие с поличным во время двойного убийства, преднамеренность которого очень сложно станет опровергнуть, это и есть самое серьезное.
– Понимаете, Алексей, – каждый раз начинал свою волынку Анохин, – я бы, пожалуй, смог добиться выдачи под юрисдикцию нашей страны. Но!..
Тут он всякий раз трагически замолкал и сокрушенно качал лысоватой головой. Меня это бесило. Я чувствовал, будто он желает непременно сложить с себя воображаемую долю ответственности за собственную беспомощность, и мне это казалось слишком (как бы лучше сказать?) неуместно эгоистичным с его стороны.
– Но! – всегда повторял он после паузы. – Вы понимаете, убийство полицейского и к тому же из старших чинов с рук никому не сойдет. Да еще сопротивление при задержании. Это отказываются классифицировать, как несчастный случай. А от медицинского освидетельствования Антон Сергеевич решительно отказывается, чем никак не облегчает мою задачу. – Тут Анохин тоскливо вздыхал.
– Но что-то вы можете сделать? – всегда в этом месте со слезами восклицала Наташа.
– Кончено, милая, конечно, могу, – отзывался Анохин. – Иначе зачем я здесь?
А Салазар, когда приходил ко мне с визитом и угощением в виде дешевой бутылки все той же опостылевшей мадеры, изъяснялся куда проще:
– Дадут двадцать лет, а если адвокатишка постарается, то сбросят до пятнадцати. Освободят за примерное поведение через десять. И пусть радуется, что не схлопотал пожизненное. Хотя, по правде говоря, Луиш, тюрьмы у нас не подарочек.
– У нас тоже, – в ответ сознавался я, – у вас хотя бы тепло.
– Да уж, не ваша Сибирь, – усмехался Салазар, о существовании Сибири он знал понаслышке.
С судом тянуть тоже не стали. Вопреки моему ожиданию, ведь я представлял в основном по фильмам и телепередачам, что процесс длится долгие месяцы, а то и годы, и слушания то и дело останавливаются и объявляется перерыв. Но ничего этого не произошло. Как объяснил мне Анохин, дело получилось слишком ясным. К тому же сам Тошка очень странно повел себя. По крайней мере, так судил о его поведении адвокат. Ливадин в той части, которая касалась Никиты и Вики, решительно отказывался от признания, равно как даже и говорить на эту тему. Это было крепкое «нет» в отрицании вины. Во всем остальном он покорно шел навстречу следствию, подписал все бумаги и, кажется, не очень прислушивался к советам своего адвоката. Как мне сказала Наташа, муж ее разрушен случившимся до основания и сам считает: ему любого наказания мало за то, что он совершил. А поскольку этого абсолютно достаточно, чтобы засадить Антона на приличный срок, то и следствие не стало заморачиваться и доказывать то, что нельзя доказать, а быстро побежало в суд с тем, что есть, пока клиент не передумал. Ведь главное было, чтобы смерть португальского гражданина, тем более полицейского офицера, не осталась безнаказанной, а двое иностранцев, да еще из России, – бог с ними. Анохин тоже посокрушался маленько, а потом, как мне показалось, взял да и махнул на все рукой, хотя и продолжал имитировать бурную деятельность. Но что он может поделать, если его подопечный сам роет себе яму и не желает слушать мудрых советов. А мудрый совет состоял в том, чтобы выдать Антона за невменяемого психопата и тем самым передать в ведение дурдома. Плохо же Анохин знал своего подзащитного: чтобы Тошка согласился корчить из себя буйного помешанного, да ни за что на свете! И я его понимал.
В общем, спустя еще неделю, назначили слушание. Суд присяжных, адвокат, переводчик, обвинитель и толпа любопытных в зале. Кстати, довольно внушительная толпа, репортеры понаехали аж из столицы. Как же, на тихом курортном острове – и вдруг пять трупов! А чтобы кто-то из туристов пристрелил офицера полиции, о таком вообще не помнят. И сразу пошел шепоток по поводу русской мафии. Газетчикам ведь чем бредовей, тем выгодней. У меня тоже не было выбора. Я не ходил к Антону в тюрьму, но на суд не пойти не мог. К тому же я не желал, чтобы в зале Наташа сидела одна, особенно когда зачитают приговор. Если у нас есть шанс теперь быть вместе, то и начинать нужно прямо сейчас. Я отныне ее единственная поддержка и должен это доказывать ежеминутно.
Я не стал наряжаться в парадное облачение, довольно и расфуфыренного Анохина, хотя, бог даст, может, его солидный внешний вид и пойдет Тошке на пользу. Надел хорошие джинсы и рубашку с короткими рукавами, пристойную, бежевую с тонкой лиловой нитью. Наташе тоже посоветовал выглядеть поскромнее. Не знаю, что она переживала и как она это переживала, по ней нельзя было сказать, но держалась Наташа хорошо. Может, от ужаса ее спасала бесконечная беготня и хлопоты, и слезы, конечно, тоже. Слезы вообще великое дело. Чем больше плачешь, тем меньше остается страданий, они как бы выходят вместе с водой. Перед судом она подолгу навещала Антона, ей разрешили, потому что я очень просил об этом Салазара, и он помог. После приговора это ведь будет невозможно, Тошку увезут в другое место. На Мадейре не содержат преступников с подобными сроками, отправляют на континент. И свидание, как мне сказали, первое только через полгода.
Здание, где заседали присяжные, было самое обычное, казенное. С множественными и разнообразными запахами внутри, как в любом не слишком чистом общественном помещении. Простые деревянные лавки, только над креслом судьи висел крест и рядом с ним герб. Я не очень прислушивался к происходящему, а больше смотрел по сторонам. Один раз я встретился взглядом с Тошкой, – он равнодушно посмотрел на меня, как на пустое место, и отвернулся. Зато Наташа все время поворачивалась ко мне лицом, а в самых трагичных местах хваталась за мою руку, как за якорь спасения. Анохина я видел только со спины, и надо сказать, эта часть его тела выражала профессиональную уверенность. А вот присяжные предстали передо мной во всей своей красе. И признаться, вид у них оказался отнюдь не доброжелательный. К тому же, все они были мужчины. А значит, Тошке не приходилось особо рассчитывать на сочувствие. Вот если бы он согласился и принял рекомендацию Анохина признать, что убил исключительно из ревности, – опять же, изумрудное ожерелье это подтверждало самым недвусмысленным образом, – то, возможно, присяжные и прониклись бы к нему некоторым уважением. Но Ливадин наотрез отказался трепать имя Наташи и вообще исключил эту линию из защиты, как ни умолял его адвокат, а потому мотив его выглядел кощунственным и банальным: лишение жизни в корыстных целях под прикрытием якобы смягчающих обстоятельств. Обвинитель подозревал Тошку в изощренном коварстве и злоумышлении и прямо сказал об этом в заключительной речи.
Сам процесс занял два дня. Рекордный срок, если судить по обычным меркам. На второй день вызвали и меня. Салазар уверял, что избежать этого не было никакой возможности. Очень печально, но ничего не поделаешь, вздыхал он. Так что я очутился на свидетельском месте.
Допрашивать меня приходилось через переводчика. Хотя я прекрасно владел испанским, как и большинство местных должностных лиц, в том числе и присяжных. Но полагалось вести суд и его запись на португальском – языке страны, где идет уголовный процесс. Так что я общался через чиновника, присланного из российского консульства. На самом судебном заседании, кстати, Анохин тоже выступал на вторых ролях, потому что по местным законам не имел прав официально защищать Тошку перед присяжными, да и ни слова не понимал по-португальски. Он нанял местного адвоката, которому лично давал указания, что и как лучше делать, в основном на английском языке. Бедный Анохин, все его хваленое красноречие не могло ему никак пригодиться, и по этому поводу он тоже переживал.
Я сидел на свидетельском месте совершенно спокойно. Хотя нет, неверно. Не спокойно, а скорее презрительно-равнодушно. Что могли понять все эти присяжные, как они сумели бы рассудить правильно о том, о чем человеку вообще не дано иметь достоверного знания? Глупостью и фарсом был весь этот процесс, фарсом и глупостью. Если уж я не считал себя вправе видеть на Тошке вину, значит, и никто таких прав не имел. Убили ведь, в конце концов, моего друга, а кто эти люди, чужие и посторонние, чтобы знать обо мне и Фиделе? Но в одном я Тошке немного попробовал помочь, чтобы хоть как-то сгладить негативное впечатление. Я не мог, конечно, утаить о его блужданиях в ночь убийства Ники, да и бесполезно было бы, и без меня знали. Но в том, что касалось Юраси Талдыкина, я немного покривил душой: ему, покойнику, все равно и он не будет в обиде. Потому я сообщил об ожерелье – как Талдыкин похвалялся передо мной, какие строил козни против Наташи. Не было такого, но я соврал им в глаза. Я знал, Тошка этого не желал ни в коем случае, он морщился и кривил губы, и даже раз крикнул мне зло:
– Леха, кончай балаган! – По-русски крикнул, разумеется. (А судья посчитал, что Антон ругается, и пригрозил учесть неуважение к нему и присяжным.)
Но в одном я кое-чего добился. Я, как мог решительнее, дал понять, что о корыстном интересе тут можно говорить с большой натяжкой. У покойного Талдыкина у самого рыльце было в пушку, он утаил от заимодавца крупные суммы денег за рубежом, практически гнусно обманул доверие. Я знал: западные бизнесмены придают этому значение, и потому выставил Талдыкина в настолько скверном свете, что с моих слов выходило – Юрасик чуть ли не заслужил пулю. Вообще-то, так оно почти что и было. Только если смотреть со стороны товарищеской чести. А в сущности, покойный Талдыкин не