Г. А. БекеръMiserere
Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, осматривая знаменитое Фитерское аббатство и разбирая нѣкоторыя книги въ его заброшенной библіотекѣ, я нашелъ въ одномъ изъ ея закоулковъ двѣ-три довольно старыя нотныя тетради, покрытыя пылью и уже немного обглоданныя крысами.
Это было Miserere.
Я не учился музыкѣ; но я такъ люблю ее, что, даже ничего не понимая, беру иногда партитуру какой нибудь оперы и провожу свободные часы, перелистывая ея страницы, разсматривая группы болѣе или менѣе скученныхъ нотъ, линіи, полукруги, треугольники и тѣ знаки, похожіе на запятыя, что обыкновенно называются ключами — и все это ровно ничего не понимая, безъ малѣйшей выгоды для себя.
По своей всегдашней привычкѣ я просмотрѣлъ тетради и прежде всего обратилъ вниманіе на то, что, хотя на послѣдней страницѣ и стояло латинское слово finis, столь обыкновенное во всѣхъ музыкальныхъ произведеніяхъ, — но на дѣлѣ Miserere не было окончено, такъ какъ музыка доходила только до десятаго стиха.
Безъ сомнѣнія, это первое, на что я обратилъ вниманіе; но едва я немного пристальнѣе вглядѣлся въ нотные листы, меня поразило еще болѣе, что вмѣсто обыкновенныхъ италіанскихъ словъ: maestoso, allegro, ritardando, piu vivo, à piacere, ynoтребляемыхъ вездѣ,- тутъ были строчки, мелко исписанныя, по нѣмецки, и изъ нихъ многія предписывали вещи необыкновенно трудныя для исполненія, какъ напримѣръ: трескъ… трещатъ кости, и должно казаться, что вопли исходятъ какъ-бы изнутри ихъ…..; или еще: струна звенитъ, но не пронзительно, металлъ гремитъ, не заглушая; такъ что звучитъ все, но ничто не сливается, и все — это человѣчество, рыдающее и стенящее, — и наконецъ, несомнѣнно самая оригинальная изъ всѣхъ, внизу послѣдняго стиха, гласила слѣдующее: звуки — кости, облеченныя плотью, неизсякаемый свѣтъ, небеса и ихъ гармонія… сила! сила и нѣжность.
— Не знаете ли вы, что это такое? спросилъ я у сопровождавшаго меня старичка, когда мнѣ удалось наполовину перевести эти строки, точно написанныя сумасшедшимъ.
Тогда старикъ разсказалъ мнѣ легенду, которую я сейчасъ вамъ сообщу.
I
Много лѣтъ тому назадъ въ темную и дождливую ночь къ воротамъ Фитерскаго аббатства явился странникъ и подросилъ огня, чтобы высушитъ свое платье, кусокъ хлѣба, чтобы утолить свой голодъ, и какого нибудь убѣжища, чтобы онъ могъ дождаться утра, чтобы продолжать свой путь при свѣтѣ дня.
Монахъ, къ которому онъ обратился съ этой просьбой, предложилъ ему свой скромный ужинъ, свою убогую постель и свой пылающій очагъ, и когда путникъ отдохнулъ немного, началъ разспрашивать его о цѣли его странствія и о томъ, куда онъ направляется.
— Я музыкантъ, — отвѣчалъ странникъ; — я родился очень далеко отсюда, и когда-то пользовался въ моемъ отечествѣ большой славой. Въ молодости я употреблялъ свое искусство, какъ сильное орудіе соблазна, и съ помощью его разжигалъ страсти, которыя увлекли меня къ преступленію. Въ старости я хочу употребить на добро тѣ способности, которыя обращались на зло, и искупить свою вину тѣмъ самымъ, за что могу быть осужденъ.
Такъ какъ загадочныя слова незнакомца показались послушнику недостаточно ясными. а любопытство начинало въ немъ пробуждаться, то подстрекаемый имъ, онъ продолжалъ свои разспросы, и его собесѣдникъ продолжалъ такъ:
— Въ глубинѣ моей души я оплакивалъ преступленіе, которое совершилъ; но, моля Бога о помилованіи, я не находилъ достаточно сильныхъ словъ для выраженія моего раскаянія; какъ вдругъ однажды мнѣ на глаза случайно попалась священная книга. Я открылъ эту книгу и на одной изъ ея страницъ нашелъ великій вопль истиннаго раскаянія, — псаломъ Давида, который начинается словами Miserere mei, Domine! [1] Съ той минуты, какъ я прочелъ эти строфы, единственнымъ моимъ помышленіемъ сдѣлалось отыскать такую веіиколѣпную, такую возвышенную музыкальную форму, которая могла бы достойно выразить величественный гимнъ скорби Царя-пророка. Я не нашелъ ея; но если мнѣ удастся выразить то, что я чувствую въ своемъ сердцѣ, то, что смутно звучитъ въ моемъ мозгу, — я убѣжденъ, что сочиню такое дивное Miserere, какого еще не слыхивали смертные, столь потрясающее и раздирательное, что при первыхъ его звукахъ сами архангелы въ слезахъ возопятъ вмѣстѣ со мною ко Господу: «умилосердись!» И Господь умилосердится надъ своимъ бѣднымъ созданіемъ.
Тутъ странникъ замолчалъ на минуту, вздохнулъ и сталъ продолжать прерванную нить своего повѣствованія.
Послушникъ, нѣсколько человѣкъ, принадлежащихъ къ аббатству, и два-три пастуха монастырской фермы, собравшихся вокругъ очага, слушали его въ глубокомъ молчаніи.
— Съ тѣхъ поръ, — продолжалъ онъ, — я исходилъ всю Германію, всю Италію и большую часть этой страны, классически извѣстной религіозной музыкой, и все еще не слыхалъ ни одного Misererе, которымъ-бы могъ вдохновиться, рѣшительно ни одного, а слышалъ ихъ столько, что могу сказать — слышалъ всѣ.
— Всѣ? — сказалъ тогда одинъ изъ пастуховъ, прерывая его. — А вы уже слышали горное Miserere?
— Горное Miserere! — воскликнулъ музыкантъ съ изумленнымъ видомъ. — Это что за Miserere?
— Такъ я и зналъ, — пробормоталъ пастухъ и затѣмъ произнесъ таинственнымъ голосомъ:- это Miserere, которое слышатъ случайно только тѣ, кому приходится, какъ мнѣ, день и ночь ходить за стадомъ по частымъ кустамъ и по скалистымъ горамъ. Про него существуетъ цѣлая легенда и очень старинная; но она столько-же правдива, сколько сначала можетъ показаться невѣроятной. Вотъ что она гласитъ:
Среди самыхъ дикихъ скалъ, окаймляющихъ долину, въ глубинѣ которой находится это аббатство, много лѣтъ тому назадъ… да что я говорю, — много лѣтъ! много вѣковъ тому назадъ, — былъ знаменитый монастырь. Эготъ монастырь воздвигъ на свой счетъ одинъ богатый вельможа, у котораго былъ сынъ, великій злодѣй. Такъ вотъ, въ наказаніе за его злодѣйства, отецъ и лишилъ его наслѣдства и все свое имущество и всѣ владѣнія завѣщалъ на сооруженіе монастыря.
Сначала все шло хорошо; но этотъ сынъ, который, какъ вы увидите, былъ сдѣланъ изъ чертовскаго матеріала, если только не былъ самъ сатана во плоти, провѣдалъ, что его владѣнія находятся во власти монаховъ и что его замокъ превращенъ въ церковь. Тогда онъ собралъ нѣсколькихъ разбойниковъ, своихъ товарищей по той постыдной жизни, которую началъ вести, покинувъ жилище отцовъ, и въ ночь на великій четвергъ, когда монахи собрались въ церковь, въ ту минуту, какъ они запѣли Miserere, — поджегъ монастырь, разграбилъ церковь и, какъ разсказываютъ, не оставилъ въ живыхъ ни одного монаха. Послѣ этого злодѣйства разбойники со своимъ предводителемъ исчезли неизвѣстно куда, быть можеть — въ самый адъ.
Пламя разрушило монастырь до основанія; только отъ церкви еще уцѣлѣли развалины на вершинѣ того утеса, съ котораго струится водопадъ. Низвергаясь со скалы на скалу, этотъ водопадъ образуетъ ту самую рѣчку, которая омываетъ стѣны этого аббатства.
— Ну, а Miserere? — нетерпѣливо прервалъ музыкантъ.
— Подождите, — съ важностью возразилъ пастухъ;- все въ свое время. — И затѣмъ продолжалъ разсказъ:
— Окрестные жители ужаснулись этому преступленію; отъ отца къ сыну, отъ сына къ внуку пошли повѣствованія о немъ въ длинные вечера; но что еще болѣе поддерживаетъ воспоминаніе о немъ, такъ это то, что каждый годъ въ ту ночь, когда монастыръ сгорѣлъ, сквозь развалившіяся церковныя окна видно, какъ сіяютъ огни, слышится что-то вродѣ странной музыки, а въ промежуткахъ между завываніями вѣтра доносится мрачное, страшное пѣніе. То монахи, не успѣвшіе очиститься отъ грѣховъ передъ смертью, чтобы достойно предстать предъ судилище Господне, все еще возвращаются изъ чистилища, чтобы вымолить у Бога прощеніе, и поютъ Miserere.
Присутствующіе переглянулись между собою съ нѣкоторымъ недовѣріемъ; только странникъ, повидимому, сильно заинтересованный повѣствованіемъ, тревожно спросилъ у разсказчика.
— И вы говорите, что это чудо повторяется еще и теперь?
— Черезъ три часа оно навѣрно начнется, потому что нынѣшняя ночь какъ разъ ночь въ великій четвергъ, а теперь только-что пробило восемь на монастырскихъ часахъ.
— Въ какомъ разстояніи находится этотъ монастырь?
— Да мили за полторы отсюда… Какъ, что вы дѣлаете? Куда вы идете въ такую ночь? Побойтесь Бога! — закричали всѣ, увидавъ, что странникъ всталъ со скамьи, взялъ посохъ и направился къ двери.
— Куда я иду? Иду слушать эту чудесную музыку, это великое настоящее Miserere, Miserere тѣхъ, что возвращаются на землю послѣ смерти и знаютъ, что значитъ умереть во грѣхѣ!
И съ этими словами онъ скрылся изъ глазъ изумленнаго послушника и не менѣе удивленныхъ пастуховъ.
Вѣтеръ завывалъ и потрясалъ дверями, какъ будто могучая рука старалась сорвать ихъ съ петель; дождь лилъ потоками и хлесталъ въ окна, и по временамъ яркая молнія на мгновеніе освѣщала весь горизонтъ.
Когда первая минута изумленія прошла, монахъ воскликнулъ:
— Да онъ сумасшедшій!
— Совсѣмъ сумасшедшій! повторили настухи и, поправивши огонь, снова стѣснились вокругъ очага.
II
Часа черезъ два пути таинственный странникъ, котораго въ монастырѣ величали сумасшедшимъ, слѣдуя вдоль по теченію рѣки, указанной ему разсказывавшимъ пастухомъ, дошелъ до того мѣста, гдѣ возвышались черныя и величественныя развалины жонастыря.
Дождь пересталъ; облака плыли темными полосами, и изъ-за ихъ неровныхъ краевъ украдкой вырывался лучъ блѣднаго и невѣрнаго свѣта; вѣтеръ точно стоналъ, бичуя массивные столбы и врываясь въ пустынныя развалины. Ничто странное и сверхъестественное не поражало вниманія. Тотъ, кому случалось проспать не одну ночь безъ всякаго другого пріюта, кромѣ покинутой башни или одинокаго замка, кому случалось безстрашно переносить во время своихъ безчисленныхъ странствій тысячи мученій, — тотъ, конечно, знакомъ со всѣми подобными звуками.
Водяныя капли, струившіяся въ скважины разрушенныхъ сводовъ и падавшія на плиты съ мѣрнымъ стукомъ, подобнымъ стуку часового маятника; крикъ совы, пріютившейся подъ каменнымъ ореоломъ изваянія, уцѣлѣвшаго въ углубленіи стѣны; шорохъ пресмыкающихся, пробужденныхъ бурей отъ ихъ летаргическаго сна и высовывающихъ свои отвратительныя головы изъ норъ, въ которыхъ они спали, или ползающихъ среди сорныхъ травъ и терніевъ, в