Он сидел за кухонным столом, поглощал хлопья и читал газету. Мне было шестнадцать, и я приходила в себя после очередной ссоры с матерью.
«Слишком много всего здесь происходит», – не поднимая глаз, сказал отец, постучал себе по виску, и перешел к спортивному разделу.
Отец был выздоровевшим наркоманом, и его подростковый возраст был гораздо более беспокойным, чем мой собственный. В девятнадцать лет он периодически ночевал под дощатым настилом в Эсбери-парке, и его поймали на продаже запрещенного препарата полицейскому. Шесть недель он провел в тюрьме, а затем переехал в реабилитационный центр округа Камден, где стал подопытным кроликом для нового метода психотерапевтического лечения. Его заставляли носить на шее табличку с надписью «Я угождаю людям» и заниматься бесполезными видами деятельности, которые якобы прививают моральные ценности. Каждую субботу он копал яму во дворе за учреждением, а каждое воскресенье снова ее засыпал. По сравнению с тем, что выпало на его долю, любая беда, в которую я попадала, выглядела незначительной.
Он пытался утешить мою мать, убедить ее, что это нормальная фаза, то, чем так или иначе болеет большинство подростков, но она отказывалась к этому прислушаться. Я всегда хорошо училась в школе, и этот сдвиг очень удачно совпал со временем подачи документов в колледжи. Она восприняла мое недомогание как роскошь, которую им приходилось оплачивать. Родители дали мне слишком много, и теперь я была полна жалости к себе.
Она пошла ва-банк, превратившись в грозный обелиск, следивший за каждым моим движением. Она пилила меня за вес, ширину подводки для глаз, высыпания на лице и нерегулярное использование тоников и отшелушивающих средств, которые заказывала для меня в QVC. Что бы я ни надела, все приводило к стычкам. Мне не разрешали закрывать дверь моей спальни. После школы, в то время как мои друзья разъезжались на ночевки друг к другу, меня увозили на внеклассные занятия, а затем возвращали в лес, оставляя ворчать в одиночестве в своей комнате с открытой дверью.
Раз в неделю мне разрешали ночевать в квартире моей подруги Николь – единственная передышка от властного маминого надзора. Отношения Николь со своей мамой были полной противоположностью моим. Колетт предоставила Николь свободу принимать собственные решения, и, похоже, им действительно нравилось проводить время вместе.
Их двухкомнатная квартира была выкрашена в яркие, смелые цвета, обставлена классной винтажной мебелью и украшена текстилем из секонд-хендов. У входной двери были сложены лонгборды времен подросткового возраста Колетт, проведенного в Калифорнии, а на подоконниках стояли сувениры, приобретенные в Чили, где она в течение года преподавала английский язык. В гостиной с потолка свисали на цепях качели, в звенья которых были вплетены пластиковые цветы из магазина рукоделия.
Я восхищалась тем, что они больше походили на друзей, чем на мать и дочь, завидовала их поездкам на блошиные рынки Портленда. Какой же идиллической представлялась мне эта картина, когда я смотрела, как они вместе занимаются выпечкой на кухне. Разглаживают основу для пиццы из домашнего теста чугунным утюгом, доставшимся им в наследство от итальянской бабушки Колетт; прорисовывают десятки замысловатых узоров на тонких съедобных салфетках; мечтают о кафе, которое однажды откроет Колетт, где они будут продавать свою выпечку и создадут интерьер в точности как у себя дома, дизайн которого я находила нестандартным и очаровательным.
Наблюдение за Колетт заставило меня задуматься о мечтах моей матери. Отсутствие цели в ее жизни все чаще казалось странным, подозрительным и даже антифеминистским. Я наивно отвергала мысль о том, что забота обо мне могла играть главную роль в ее жизни. Я не думала о напряженной, незаметной работе домохозяйки, которая ради этого отказалась от собственной страсти и овладения новыми навыками. Лишь годы спустя, уехав учиться в колледж, я начала понимать, что значит создавать уют в доме. Мне стало ясно, сколько всего я воспринимала как должное.
Но будучи подростком, одержимым поиском призвания, я не могла себе представить осмысленной жизни без карьеры или, по крайней мере, увлечения, хобби. Почему ее интересы и амбиции никогда не всплывали на поверхность? Неужели она действительно удовлетворена своей ролью простой домохозяйки? Я начала задавать вопросы и анализировать навыки, которыми она владела. Я предлагала возможные варианты – университетские курсы по дизайну интерьера или одежды; возможно, она могла бы открыть ресторан.
«Слишком много работы! Ты же знаешь, что мама Гэри открыла свой тайский ресторан – и теперь она вечно в бегах! Никогда ни на что не хватает времени».
«Когда я в школе, что ты делаешь весь день?»
«Много чего делаю, поняла? Ты просто не замечаешь, потому что тебя избаловали. Вот уедешь из дома, тогда увидишь все, что мама для тебя делает».
Могу поклясться, что мать завидовала Колетт – не ее причудливым амбициям, а тому, что я боготворила ее туманные цели, – и чем глубже я погружалась в роль жестокого подростка, тем больше выставляла напоказ свои отношения с Колетт, чтобы играть на чувствах матери. Я считала это расплатой за то, как часто она спекулировала моими.
В вакуум моего безразличия хлынула музыка, чтобы заполнить пустоту. Она расширила трещину, в щепки разнесла и без того шаткий мостик между матерью и мной. Она станет пропастью, грозящей поглотить нас целиком. На свете не существовало ничего важнее музыки, единственного лекарства от моего экзистенциального ужаса. Я целыми днями по одной загружала песни с LimeWire[50] и участвовала в жарких дискуссиях на AIM[51] о том, что лучше: акустическая версия Everlong группы Foo Fighters или оригинал. Я откладывала деньги на карманные расходы и обед, и тратила их исключительно на компакт-диски студии звукозаписи House of Records, анализируя тексты на вкладышах, зацикливаясь на интервью со звездами инди-рока[52] тихоокеанского Северо-Запада, заучивая списки таких лейблов, как K Records и Kill Rock Stars, и планируя, какие концерты стоит посетить.
На тот случай, если гастрольный тур группы пролегал через Юджин, музыканты могли играть на одной из двух площадок. Пока росла, большинство местных коллективов я смотрела в WOW Hall. Menomena, Джоанна Ньюсом, Билл Каллахан, Mount Eerie и Rock'n'Roll Soldiers, группа, которую Юджин мог по праву назвать героями родного города. Они выступали в головных повязках и кожаных жилетах с кисточками, свисавшими с голой груди, и мы восхищались ими, потому что они были единственными из всех, кого мы знали, кто покинул город и чего-то добился – желанной сделки с крупной студией звукозаписи и съемок в рекламе Verizon Wireless[53]. Мы никогда не задавались вопросом, действительно ли то, чего они достигли, было так здорово, если они так часто возвращаются с концертами в наш город.
Большие группы играли в McDonald Theatre, где я слушала Modest Mouse и впервые прыгнула в толпу, предварительно проведя добрых тридцать секунд на краю сцены, чтобы убедиться, что кто-нибудь в первом ряду действительно меня поймает. Айзек Брок[54] был для нас богом. Ходили слухи, что в соседнем городке, в трейлерном парке, о котором поется в песне Trailer Trash, жил его двоюродный брат, и эта потенциальная связь делала его еще более близким – человеком, которого мы могли назвать своим. Все, кого я знала, каким-то образом запоминали каждое слово в его обширном каталоге из сотен записей, включая песни из сайд-проектов[55] и би-сайдов[56], желанных альбомов, которые мы постоянно пытались выследить, чтобы переписать на компакт-диски и вставить в пластиковые конверты. Его тексты отражали, каково это – расти в маленьком невзрачном городке на тихоокеанском Северо-Западе – и медленно задыхаться от скуки. Отправляясь в дальнюю поездку, можно было слушать его раздутые одиннадцатиминутные опусы и катарсические, леденящие кровь крики, и ни о чем больше не думать.
Но ничто не произвело на меня такого сильного впечатления, как DVD с концертом Yeah Yeah Yeahs в зале The Fillmore. Солистка, Карен О, была первой иконой музыкального мира, которой я поклонялась, при этом она была похожа на меня. Она наполовину кореянка, наполовину белая, и отличается непревзойденным мастерством, которое стерло с лица земли стереотип послушной азиатки. Она была известна дикими выходками на сцене, плевалась водой в воздух, скакала по самым дальним уголкам сцены и глубоко заглатывала микрофон, прежде чем заарканить его над головой за кабель. Неотрывно глядя на этот образ, я испытала странное состояние амбивалентности. Моей первой мыслью было: как мне этому научиться, а второй: если это уже делает азиатская девушка, то для меня места просто нет.
Тогда я еще не знала, что такое дефицитное мышление[57]. Диалог вокруг способов репрезентации в музыке находился в зачаточном состоянии, и поскольку я лично была незнакома с другими девушками, которые занимались музыкой, то не знала, что есть такие же, как я, борющиеся с теми же чувствами. Я была неспособна провести аналогию и представить белого парня в той же ситуации, смотрящего концерт на DVD, скажем, The Stooges, и думающего, если уже есть Игги Поп, то где найдется место в музыке для еще одного белого парня?
Тем не менее Карен О сделала музыку более доступной, заставила поверить, что кто-то вроде меня сможет однажды сделать нечто такое, что будет иметь значение для других людей. Подпитываемая этим вновь обретенным оптимизмом, я начала непрестанно уговаривать маму купить мне гитару. Уже вложив изрядную сумму в длинный список внеклассных занятий, от которых я отказалась, она долго сопротивлялась, но к Рождеству окончательно сломалась, и я наконец получила стодолларовую акустическую гитару