«Тебе действительно стоит записать альбом со всеми своими песнями, – сказал Ник. – Обратись в студию, где мы записывали Barrowites».
На следующее утро мама отвела меня на обед в Seoul Cafe, ресторан рядом с университетом, принадлежащий корейской супружеской паре. Муж работал в зале, а жена готовила. Единственным недостатком было медленное обслуживание, муж терялся, если ему приходилось обслуживать более трех столиков одновременно. В качестве выхода из положения примерно на полпути между нашим домом и рестораном мама делала заказ по телефону.
«Хочешь сегодня пибимпаб?» – спросила она, держась одной рукой за руль, а другой роясь в контактах своего розового телефона-раскладушки Motorola RAZR.
«Да, звучит здорово».
«Ах нет! Аджосси.?»[68]
Каждый раз, когда мать говорила по-корейски, текст расползался перед моим внутренним взором, как карточки игры Mad Libs[69]. Знакомые слова перемежались длинными пробелами, которые я не могла заполнить. Я понимала, что она заказывает тямпон[70] с дополнительными овощами, потому что знала эти слова, тем более что она всегда заказывает одно и то же. Если ей что-то нравилось, она ела это блюдо каждый день, казалось никогда от него не уставая, пока в один прекрасный момент необъяснимым образом не переходила на что-то другое.
Когда мы пришли, мать широко улыбнулась старику за прилавком и заговорила по-корейски, а я послушно налила нам горячего чая из большого металлического чайника и разложила на столе салфетки, металлические ложки и палочки для еды. Она расплатилась у прилавка, взяла корейский журнал и села за стол.
«Мне здесь все очень нравится, но они такие медлительные. Вот почему мамочка всегда звонит заранее», – прошептала она.
Она листала журнал, потягивая ячменный чай и рассматривая корейских актрис и моделей. «Мне кажется, эта прическа тебе бы подошла», – сказала она, указывая на корейскую актрису с идеально уложенными волнистыми локонами. И вновь перелистнула страницу. «Такие куртки с милитари-принтом сейчас очень популярны в Корее. Мамочка хочет купить тебе такую, но ты всегда носишь только уродливые вещи».
Старик привез на тележке и расставил на столе наши блюда и банчаны. Рис на дне моего долсота[71] потрескивал, а мамин суп с лапшой и морепродуктами изрыгал пар со своей ярко-красной поверхности.
«Мащитге дысэё», – сказал мужчина с легким поклоном, желая нам приятного аппетита, и покатил свою тележку обратно к прилавку.
«Как тебе понравилось мое вчерашнее выступление?» – спросила я, сдабривая свой пибимпаб кочудяном.
«Дорогая, не клади слишком много кочудяна, а то пересолишь», – сказала она и оттолкнула мою руку от миски. Я с нарочитым послушанием поставила красную бутылочку на место.
«Ник сказал, что знает студию, где я могла бы записать свои песни. Думаю, что, поскольку это лишь гитара и вокал, я успела бы записать целый альбом за два-три дня. Студийное время стоило бы всего около двухсот долларов, а потом я бы делала копии дома».
Мать подняла длинную нитку лапши и бросила ее обратно в бульон. Она положила палочки на чашку, закрыла журнал и встретилась со мной взглядом через стол.
«Я просто жду, когда ты все это бросишь», – сказала она.
Я уронила взгляд в свой рис. Раздавила ложкой яичный желток и полила им миску с овощами. Мать наклонилась и начала ложкой наливать мне в пибимпаб суп из ростков фасоли. Горячая жидкость шипела.
«Мне не следовало отпускать тебя на уроки игры на гитаре, – сказала она. – Ты должна думать о поступлении в колледж, а не заниматься этими странными вещами».
Я нервно болтала левой ногой вверх-вниз, стараясь не взорваться. Мать схватила меня за бедро под столом.
«Перестань трясти ногой; ты вспугнешь удачу».
«Что, если я не хочу идти в колледж?» – нахально заявила я, вырываясь из ее хватки. Я запихнула в рот ложку кипящего риса, перекатывая его во рту языком и создавая воздушный карман, из которого выходил пар. Мать нервно оглядела ресторан, как будто я только что присягнула на верность сатанинской коммуне. Я наблюдала, как она пытается взять себя в руки.
«Меня не волнует, что ты не хочешь поступать в колледж. Ты должна поступить в колледж».
«Ты совсем меня не знаешь, – воскликнула я. – Эти странные вещи и есть то, что я люблю».
«Ну, ладно, хорошо, тогда иди и живи с Колетт! – вспыхнула мать. Она схватила сумочку и встала, надевая свои огромные солнцезащитные очки. – Уверена, она отлично о тебе позаботится. Там ты сможешь делать все, что захочешь, я ведь у тебя такая злая».
К тому времени, когда я последовала за ней на стоянку, она уже сидела за рулем, и, глядя в зеркало на солнцезащитном козырьке, выковыривала из зубов кочукару[72] сложенной в несколько раз квитанцией. Она ждала, что я ее остановлю – погонюсь за ней и попрошу прощения. Но я не собиралась сдаваться. И без них проживу, думала я про себя с глупой подростковой уверенностью. Я смогу найти работу. Поживу у друзей. Буду продолжать выступать, пока в один прекрасный момент зал не будет битком набит народом.
Мать скомкала квитанцию и бросила ее в подстаканник, закрыла зеркало и опустила окно. Я неподвижно стояла на стоянке, изо всех сил стараясь не дрожать, пока она смотрела на меня поверх своих солнцезащитных очков.
«Хочешь быть голодающим музыкантом? – спросила она. – Ну и живи как тебе нравится».
Очарование жизни голодающего музыканта быстро испарилось. Я провела несколько ночей у Николь и Колетт, а затем у своей подруги Шенон, которая была на год старше и имела собственное жилье. Мы околачивались в панк-хаусе под названием «Цветочный магазин», который был, по сути, известным сквотом[73]. Панки спали на полу, швыряли стеклянные бутылки с крыши на улицу и в пьяном виде метали кухонные ножи в стены из гипсокартона.
Без матери в качестве якоря я начала еще больше пренебрегать своими обязанностями, о которых мы спорили весь последний год. Документы для поступления в колледж так и остались лежать незаполненными на настольном компьютере моего отца, а я пала жертвой порочного круга прогулов. Я пропускала уроки, не выполняла домашние задания, мне становилось стыдно, что я так сильно отстала, а затем я вновь прогуливала, поскольку не хотела сталкиваться с учителями, которые действительно за меня переживали. Много раз по утрам я просто сидела на улице, курила сигареты на школьной стоянке и не могла зайти внутрь. Я фантазировала о смерти. Каждый предмет в этом мире, казалось, был подходящим для нее инструментом. Автострада – отличное место, где тебя легко переедут, пяти этажей достаточно, чтобы наверняка разбиться. При виде бутылки со средством для мытья стекол я размышляла, какое количество необходимо проглотить. Я думала о том, чтобы повеситься на маленькой веревочке, с помощью которой поднимаются и опускаются жалюзи.
После того как мой промежуточный табель успеваемости подтвердил, что я отстаю по всем предметам и мой средний балл резко упал, мать запланировала встречу с психологом-консультантом колледжа и умоляла его о помощи. Она лихорадочно собрала все необходимые документы, в том числе выброшенные письменные работы, и разослала их в колледжи, к которым я ранее проявляла интерес. Вернувшись наконец домой, я начала посещать психотерапевта, который прописал лекарства для «эмоциональной разрядки» и приложил к пакету моих документов в колледж сопроводительное письмо, объясняющее, что изменение настроения и успеваемости свидетельствует о психическом истощении.
Оставшиеся месяцы дома были отмечены мрачным молчанием. Мать переходила из комнаты в комнату, едва замечая мое присутствие. А мое решение не идти на выпускной бал было удостоено лишь мимолетным комментарием, несмотря на то, что платье мы выбрали вместе почти год назад.
Я страстно желала, чтобы мать со мной заговорила, но старалась проявлять стойкость, прекрасно сознавая, что она гораздо сильнее меня. Казалось, мать совершенно не смущало то, что мы так друг от друга отдалились. Молчание было наконец нарушено лишь когда я собирала вещи, чтобы отправиться в Брин-Мор.
«В твоем возрасте я бы все отдала, чтобы у меня была мама, которая бы покупала мне красивую одежду», – сказала она.
Я сидела, скрестив ноги, на ковре и складывала полностью сшитый из клетчатых заплаток комбинезон, который купила в секонд-хенде. Я положила комбинезон в сумку вместе со своей коллекцией уродливых свитеров и огромной футболкой Daniel Johnston, которую я превратила в майку-алкоголичку.
«Мне всегда приходилось донашивать то, что оставалось от Нами, а затем смотреть, как Ынми получает новую одежду к тому времени, когда мои обноски доходили до нее, – продолжала она. – На Восточном побережье все будут думать, что ты бродяга».
«Ну, я не такая, как ты, – ответила я. – У меня есть дела поважнее, чем думать о том, как я выгляжу».
Одним махом мать схватила меня за бедро и, перевернув на живот, ударила ладонью по заднице. Это был далеко не первый раз, когда мать меня била, но по мере того как я росла, физическое наказание казалось все более и более противоестественным. В тот момент я весила больше, чем она, и удар почти не причинил мне вреда, если не считать смущения от того, что я чувствовала себя слишком взрослой для подобной практики.
Услышав шум, отец поднялся по лестнице и заглянул из коридора.
«Ударь ее! – инструктировала его мать. Он стоял неподвижно, тупо наблюдая за происходящим. – Ударь ее!» – снова закричала она.
«Если ты меня ударишь, я вызову полицию!»
Отец схватил меня в охапку и занес руку для удара, но, прежде чем он успел ее опустить, я вырвалась, подбежала к телефону и набрала 911.