Мать смотрела на меня как на червяка, незнакомую букашку, пожирающую все ее усилия. Девочка, которая цеплялась за ее рукав в магазине, исчезла. Девочки, которая, рыдая, просила разрешения спать на полу рядом с ее кроватью, больше не было. Прижав телефон к уху, я воинственно смотрела на родителей, но, услышав голос на другом конце линии, запаниковала и повесила трубку. Мать восприняла этот шаг как возможность заняться мной всерьез. Она схватила меня за предплечья, и впервые мы сцепились, стараясь прижать друг друга к ковру. Я пыталась от нее отбиться, но обнаружила, что существует черта, за которую я не перейду. Я знала, что у меня достаточно физических сил, чтобы справиться с матерью, но не могла получить к ним доступ. Я позволила ей сжать мои запястья и усесться мне на живот.
«Почему ты делаешь это с нами? После всего, что мы тебе дали, как ты можешь так с нами обращаться?» – кричала она, и ее слезы и слюна капали мне на лицо. Она пахла оливковым маслом и цитрусовыми. Ее руки, прижимавшие мои запястья к жесткому ковру, были мягкими и скользкими от крема. Ощущение ее веса на моем теле было болезненным, как синяк. Мой отец навис над нами, не понимая, что делать в подобной ситуации и ища причину, почему такой ребенок, как я, оказался настолько несчастным.
«Я сделала аборт после тебя, потому что ты была таким ужасным ребенком!»
Хватка матери ослабла, она слезла с меня и направилась вон из комнаты. Напоследок она зацокала языком, звук, обычно издаваемый, если нечто вызывает у вас огромное сожаление, например вид приходящего в упадок красивого здания.
Так вот оно что. Почти комичным выглядело то, что она хранила такую впечатляющую тайну всю мою жизнь, чтобы обрушить ее на меня в подобный момент. Я понимала, что на самом деле меня никак нельзя винить в аборте. Она сказала это лишь для того, чтобы сделать мне больно в отместку за те чудовищные страдания, которые я ей причинила. Больше всего на свете я была потрясена тем, что она утаивала от меня нечто столь монументальное.
Я завидовала и боялась способности матери хранить секреты, поскольку меня разъедала каждая тайна, которую я пыталась удержать при себе. Она обладала редким талантом хранить секреты даже от нас. Мать ни в ком не нуждалась. Было просто удивительно, насколько легко она без нас обходится. Все эти годы мать учила меня сберегать 10 процентов себя, как это делает она сама, но я даже и не предполагала, что мать скрывает часть себя и от меня тоже.
Глава 6. Тьма
Я считала, что у меня появился шанс загладить свою вину. За все те муки, что я причинила, будучи гиперактивным ребенком, за весь тот яд, который изрыгала моя страдающая подростковая душа. За то, что я пряталась в универмагах, закатывала истерики на публике, уничтожала любимые вещи. За то, что угнала машину, приехала домой «под грибами», заехала в кювет в нетрезвом виде.
Я буду излучать радость и позитив, и это ее вылечит. Я буду носить только то, что ей нравится, безропотно выполнять любую работу по дому. Я научусь для нее готовить все, что она любит есть, и не позволю ей зачахнуть. Я верну ей все свои долги. Я буду всем, в чем она когда-либо нуждалась. Я заставлю ее сожалеть о том, что она не хотела, чтобы я была рядом. Я буду идеальной дочерью.
В течение следующих двух недель отцу удалось договориться о приеме у доктора Андерсона, и родители полетели в Хьюстон. С помощью более качественной аппаратуры там обнаружили, что у моей матери не рак поджелудочной железы, а редкая форма плоскоклеточной карциномы IV стадии, которая, вероятно, возникла в желчном протоке. Врачи сказали, что, если бы родители согласились на операцию, предложенную первым врачом, она бы истекла кровью на операционном столе. Рекомендуемая последовательность действий теперь заключалась в том, чтобы вернуться домой и ударить по раковым клеткам «коктейлем Молотова» из трех мощных препаратов, а затем, если результаты будут положительными, провести облучение. Маме было всего пятьдесят шесть, и, несмотря на рак, она была относительно здорова. Врачи считали, что, если действовать решительно, существует вероятность того, что она сможет победить болезнь.
Вернувшись в Юджин, мама прислала мне фотографию своей новой стрижки пикси. Более десяти лет у нее была одна и та же прическа, простое каре длиной чуть ниже плеч. Иногда она забирала волосы в свободный конский хвост, часто в сочетании с козырьком или шляпой от солнца летом, с шапочкой или маленькой кепкой осенью. Не считая химической завивки, которую она делала, когда была моложе, я никогда не видела, чтобы она выглядела иначе. «Тебе идет!» – ответила в сообщении я, добавив несколько восторженных анимированных смайликов. «Ты выглядишь моложе!!! Один в один Миа Фэрроу!!!»[74] Я действительно так считала. На фото она улыбается, позирует на фоне белой стены в гостиной возле кухонного стола, где родители хранят ключи от машины и стационарный телефон. На ее груди пластиковый порт, края которого закреплены прозрачной медицинской лентой. Она выглядит почти застенчивой. Ее лицо светится надеждой, а тело устремлено вперед. Глядя на эти фотографии, я тоже поверила в благоприятный исход.
Несмотря на первоначальные возражения матери, я уволилась с трех работ, сдала свою квартиру в субаренду и отпросилась в группе. Я планировала провести лето в Юджине и вернуться в Филадельфию в августе, чтобы отправиться в наш двухнедельный тур. К тому времени у меня будет лучшее представление о том, что ждет меня и мою семью впереди, и стоит ли мне уезжать на неопределенный срок. Летом нас обещал навестить Питер.
Я приземлилась в Юджине во второй половине дня, на следующий день после завершения первого курса химиотерапии матери. Я изо всех сил старалась выглядеть уравновешенной и собранной, проведя время пересадки в аэропорту Сан-Франциско перед зеркалом в женском туалете. Я умылась и вытерлась насухо грубым бумажным полотенцем. Расчесала волосы и снова нанесла макияж, осторожно подведя веки самой тонкой стрелкой «кошачий глаз», на которую только была способна. Достала из ручной клади ролик для снятия ворсинок и прошлась им по джинсам, а затем принялась собирать катышки со свитера. Я, как могла, разгладила ладонями мимические морщины. Я приложила больше усилий, чтобы хорошо выглядеть, чем перед любым свиданием или собеседованием.
Так я готовилась навещать родителей еще со времен колледжа, когда возвращалась домой на зимние и летние каникулы. В декабре на первом курсе я тщательно начищала пару ковбойских сапог, которые мама мне прислала, окуная мягкую ткань в пасту на основе воска и нанося ее на кожу, а затем полируя сапоги до блеска деревянной щеткой.
Несмотря на то что мы с мамой расстались со скандалом, раз в месяц я получала огромные посылки – напоминания о том, что она не переставала обо мне думать. Сладкий медовый воздушный рис, двадцать четыре пачки морской капусты с приправами, рис для микроволновки, креветочные чипсы, коробки печенья-соломки Pepero и многочисленные чашки пшеничной лапши быстрого приготовления Шин рамен, которыми я могла питаться неделями, и не посещать столовую. Она присылала отпариватели для одежды, валики для удаления ворса, BB-кремы[75], упаковки носков. Новая юбка, которую она нашла на распродаже в T. J. Maxx[76], прибыла с запиской «это хороший бренд». Ковбойские сапоги обнаружились в одной из таких посылок после того как родители отдохнули в Мексике. Надев их, я обнаружила, что они уже разношены. Мать носила их неделю дома, разглаживая жесткие края в двух парах носков по часу каждый день, формуя плоскую подошву ступнями своих ног, умягчая грубую кожу, чтобы избавить меня от любого дискомфорта.
Я стояла перед зеркалом в полный рост в своей комнате в общежитии и сканировала свою одежду на предмет зацепок и торчащих ниток. Я старалась увидеть себя внимательными маминым взглядом, чтобы заметить то, что ей не понравится. Я хотела произвести на нее впечатление, продемонстрировать, что я выросла и отлично справляюсь без нее. Я стремилась вернуться взрослой.
Мать готовилась к нашей встрече по-своему, замариновав ребрышки за два дня до моего приезда. Она набила холодильник моими любимыми закусками и за несколько недель до моего приезда купила мое любимое кимчи из редьки, оставив его на кухонном столе на день, чтобы к тому времени, когда я вернусь домой, оно дополнительно перебродило и приобрело терпкий вкус.
Нежные короткие ребрышки, пропитанные кунжутным маслом, сладким сиропом и содовой и карамелизированные на сковороде, наполнили кухню богатым дымным ароматом. Мать промыла свежий краснолистный салат и поставила его передо мной на кофейный столик со стеклянной столешницей, а затем принесла банчаны. Сваренные вкрутую в соевом соусе и разрезанные пополам яйца, хрустящие ростки фасоли, приправленные зеленым луком и кунжутным маслом, твенджан тиге[77] с дополнительным бульоном и идеально кислая редька чонгак кимчи.
Джулия, золотистый ретривер, жившая у нас с тех пор, как мне исполнилось двенадцать, упала на спину, задрав лапы вверх и выставив напоказ свой гигантский живот в позе, которую мать всегда называла «Грудью вверх!». А в это время мать жарила гальби[78], блюдо, всегда ассоциирующееся у меня со вкусом дома.
«Джулия толстеет, – сказала я, проводя рукой по выступающему животу собаки. – Ты слишком много ее кормишь».
«Я даю ей только корм для собак… и немного риса! Она корейская собака, она обожает рис!»
В блаженстве я раскрыла ладонь, постелила на нее лист салата и украсила его по своему вкусу: кусочек говядины, ложка теплого риса, капелька соуса самджан[79] и тонкий ломтик сырого чеснока. Затем сложила его в идеальный мешочек и сунула в рот. Я закрыла глаза и смаковала чудесную домашнюю еду, которой долгие месяцы так жаждали мои вкусовые рецепторы и желудок. Даже рис был настоящим чудом – мама умела варить его так, что каждое зернышко сохраняло свою форму и фактуру. Ее рис ничем не походил на липкий рис из микроволновки, каким мне приходилось довольствоваться в общежитии. Мама внимательно наблюдала за выражением моего лица.