«Прекрати это безобразие!» – ругалась с лестницы мать, пока я прибивала к потолку психоделические гобелены и прикалывала к стене гигантские постеры Дженис Джоплин из «Звездных войн». Я нашла старый шкаф для проигрывателя с его уродливыми деревянными динамиками в секонд-хенде. «Мы можем его покрасить!» – воскликнула я, взволнованная идеей разделить творческий проект с матерью. Но как только мы вернулись с ними в дом, я была предоставлена самой себе. Я расстелила в гараже газеты и покрасила шкаф из баллончика в черный цвет. И не дав ему как следует высохнуть, сразу же нанесла поверх крупные белые горошины, которые, конечно, стекали и деформировались, создавая впечатление тающей коровы. Это напомнило мне о многих подобных бездумных подростковых промахах, особенно тот момент, когда я поставила старый альбом Леонарда Коэна и вспомнила, что этот проигрыватель воспроизводит только монофонические записи.
Я открыла окно, сетку с которого сняла и спрятала в кладовке много лет назад, и выбралась на крышу. Я оперлась спиной о грубый толь, установила ноги над водосточным желобом и обрела устойчивое положение на скате крыши. В небе сияли мириады звезд, более яркие, чем даже те, что я помнила из детства, неомраченные огнями города. Снизу доносилось пение сверчков и лягушек. С другого конца крыши, когда мои родители спали, я обычно спускалась по колоннам портика и встречалась с парнем, которого завербовала быть моим водителем этой ночью. До своих освободителей я добиралась по гравийной дорожке, идя на шум работающих на холостом ходу двигателей. Наконец я была свободна.
Улизнув из дома, чаще всего мы болтались без дела. В большинстве случаев подбиравшие меня дети даже не были близкими друзьями, просто скучающие одноклассники или мальчики постарше с правами, которым больше нечем было заняться. Время от времени в лесу устраивался рейв[81], и мы наряжались в замысловатые костюмы, и танцевали вместе с незнакомыми хиппи. Иногда я воровала ликер, оставшийся с праздничных вечеринок родителей, и, как осторожный химик, незаметно откачивала из разных бутылок жидкость, чтобы смешать ее с содовой и выпить в парке. Но большую часть времени мы просто катались по округе, слушая компакт-диски. А порой отваживались на путешествие длиной в час до водохранилища Декстер или Ферн-Ридж, чтобы просто посидеть на причале и посмотреть на черную воду, темную, как нефть в ночи, открытое всем ветрам пространство, которое мы использовали в качестве резонатора того, насколько мы сбиты с толку в отношении самих себя и того, что именно мы чувствуем. В другие ночи мы подъезжали к парку Скиннер-Бьютт, чтобы получше рассмотреть унылый город, который держал нас в заложниках, выпить кофе и съесть картофельные оладьи в круглосуточном ресторане IHOP или пробраться на чужой участок, где однажды обнаружили веревочные качели. Как-то раз мы даже отправились в аэропорт, чтобы просто посмотреть на людей в терминале, улетающих в города, куда нам страшно хотелось попасть, пара подростков в ночи, связанных глубоким, необъяснимым одиночеством и мессенджером AOL.
Я не могла не заметить, насколько теперь изменились обстоятельства. Я снова была здесь, на этот раз вернувшись по собственной воле и больше не планируя безумный побег в темноту, но отчаянно надеясь, что тьма не вернется.
Глава 7. Лекарства
Первые пару дней все было тихо и спокойно. Мы все ждали, что будет дальше, как будто что-то зловещее маячило поблизости, медленно крадясь по периметру дома. Но поначалу мать чувствовала себя нормально. Я подумала, что прошло уже три дня, может, все как-нибудь обойдется.
Каждое утро я мыла и нарезала три органических помидора и смешивала их с медом и льдом, как она просила. С другими приемами пищи все оказалось несколько сложнее. Я не умела самостоятельно готовить большинство корейских блюд, а те немногие, которые научилась делать, были слишком тяжелыми для ее нынешнего состояния. Я чувствовала себя потерянной. Я постоянно спрашивала, что для нее приготовить, но у матери совершенно пропал аппетит, и она вяло отклоняла любые мои предложения. Единственное, что ей пришло в голову, это суп-пюре марки Ottogi, растворимый порошок, который я купила в азиатском магазине, он обладал нейтральным вкусом и легко усваивался.
В Юджине не было H Mart. Так что в детстве два раза в неделю мы с мамой отправлялись за корейскими продуктами в Sunrise Market, небольшой магазин в городе, которым владела корейская семья. Муж был невысоким и темноволосым. Он носил большие очки-авиаторы и желтые рабочие перчатки и постоянно задыхался от переноски все новых товаров внутрь. Его хорошенькая миниатюрная жена с короткой химической завивкой была дружелюбной и любезной, и обычно работала за кассой. Время от времени там появлялась одна из трех их дочерей, чтобы помочь упаковать продукты и выложить товар на полки. Каждые несколько лет следующая дочь становилась достаточно взрослой, чтобы заменить ту, которая поступила в вуз, и я слышала, с какой гордостью упоминалось название какого-нибудь престижного колледжа, выделяющегося на фоне корейских фраз, которыми их мать обменивалась с моей матерью, пробивая наши ростки фасоли и тофу.
При входе в магазин на промышленных стеллажах лежали гигантские мешки с рисом, а рядом стоял холодильник со стеклянным фасадом с десятью различными видами кимчи и банчанов. В центре располагались ряды с лапшой быстрого приготовления и карри, а на другом краю – морозильные камеры, полные смешанных морепродуктов и пельменей. В дальнем углу была секция корейских видеокассет с полками, битком набитыми контрафактными кассетами в анонимных белых конвертах, с рукописными текстами на корешках. Там моя мама брала напрокат старые серии корейских дорам, которые ее друзья и члены семьи в Сеуле уже смотрели и пересказывали ей годами. Если я хорошо себя вела, мать угощала меня лакомствами, выставленными возле кассы, обычно японским йогуртом Yakult или небольшой чашкой фруктового желе, или по дороге домой мы делили на двоих упаковку мотти[82].
Когда мне исполнилось девять, Sunrise Market переехал в более просторное помещение. Мама с восторгом изучала новые импортные товары, появившиеся на фоне укрупнения магазина: замороженная икра минтая в маленьких деревянных ящиках; упаковки лапши быстрого приготовления Чапагетти[83] с черной фасолью; буно-пан – булочки в форме рыбы с начинкой из мороженого и сладкой пасты из красной фасоли. Каждый новый продукт пробуждал воспоминания об ушедшем детстве, вдохновляя на новые рецепты, способные воспроизвести былые вкусовые ощущения.
Было странно находиться одной в том месте, куда мы всегда ходили вдвоем. Я так привыкла следовать за ней, пока она изучала замороженные пакеты со смесью морепродуктов и муки паджон, вероятно, пытаясь определить, какие из них больше всего напоминают те, которые покупала халмони. Отвязанная от маминой тележки, я сканировала полки в поисках супа быстрого приготовления, который она попросила меня найти, медленно читая корейские буквы в поисках нужной марки.
Я научилась читать и писать по-корейски в «Хангыль Хаккё» (корейской школе). Каждую пятницу с первого по шестой класс мама водила меня в корейскую пресвитерианскую церковь. Небольшое здание с прилегающей парковкой располагало двумя или тремя классными комнатами, разделенными по уровням сложности. Стены всех комнат были увешаны красочными иллюстрациями библейских сцен, оставшимися от воскресной школы. Выше на холме находилось большое здание с кухней и еще одним классом, а на втором этаже была настоящая церковь, куда мы ходили на собрания один или два раза в год.
Каждую неделю матери по очереди готовили обед. В то время как некоторые относились к этой обязанности с благоговением, как к возможности приготовить традиционные корейские блюда, другие считали ее рутиной и вполне удовлетворялись заказом десяти коробок маленькой пиццы «Цезарь», к вящему удовольствию учащихся. «Не могу поверить, что они на самом деле любят пиццу на обед, Грейс омма[84] просто обленилась», – ворчала мать по дороге домой. Все корейские мамы брали имена своих детей. Мама Джиён была Джиён омма. Мама Эстер была Эстер омма. Я так и не узнала их настоящих имен. Их личности были поглощены их детьми.
Когда подошла очередь мамы, она приготовила кимпаб (корейские роллы). Дома после школы она наварила большую кастрюлю риса и часами закручивала желтую маринованную редьку, морковь, шпинат, говядину и нарезанный омлет в идеальные цилиндры с помощью тонкого бамбукового коврика, затем разрезала их так, что получались разноцветные монетки на один укус. Перед уроком мы вдвоем перекусывали оставшимися краями, где по бокам неряшливо торчали овощи.
У меня не было корейских друзей за пределами школы «Хангыль Хаккё». Во время наших обеденных перерывов я часто чувствовала себя не в своей тарелке, бродя по автостоянке, которая также служила игровой площадкой для нашей получасовой перемены. Там было баскетбольное кольцо, которое тут же оккупировали старшие мальчики. Все остальные просто сидели на обочинах, пытаясь как-то себя развлечь. Большинство обучавшихся там детей были чистокровными корейцами, и я всегда изумлялась их послушанию, которое, казалось, составляло ядро их характера, привитое объединенной силой двух родителей-иммигрантов. Они без возражений носили козырьки, купленные для них мамами, и по воскресеньям все вместе ходили в церковь – обычай, от которого моя мать отказалась с самого начала, несмотря на то, что христианство, казалось, играло центральную роль в нашей немногочисленной корейской общине. Возможно, в силу моего смешанного происхождения я всегда чувствовала себя плохим ребенком, что заставляло меня лишь еще хуже себя вести. После очередной моей выходки учителя ставили меня в угол с руками над головой, в то время как другие продолжали учиться. Я так и не освоила корейский, но научилась читать и писать.