«Кырим сыпу», – прошептала я на конглише. Для едва грамотного человека вроде меня конглиш являлся благословенным бесплатным ключом к овладению большим словарным запасом. Это смесь корейского и английского языков, которая подчиняется корейским правилам произношения. Поскольку в алфавите Хангыль нет буквы z, английские слова, содержащие букву z, заменяются звуком j, так что pizza становится pee-jah, amazing превращается в ama-jing, а слово cheese, в котором s звучит как z, произносится как chee-jeu. «Кы-рим сы-пу», – сказала я про себя. Крем-суп. Пакет был ярко-оранжевого и желтого цветов с логотипом подмигивающего мультяшного человечка, облизывающего губы. Я купила несколько разных видов и пару чашек корейской каши быстрого приготовления той же марки, а также упаковку мотти и вернулась домой.
Я вымыла руки и положила розовый мотти на маленькую тарелку, чтобы принести ей в постель.
«Нет, спасибо, дорогая, – сказала она. – Мне не хочется».
«Ну, мама. Съешь хотя бы половинку».
Я сидела рядом с ней, наблюдая. Она неохотно откусила маленький кусочек и положила пирожное обратно на тарелку, стряхнув с пальцев остатки сладкой рисовой муки, прежде чем поставить ее на тумбочку. Я вышла из комнаты, чтобы приготовить крем-суп.
Я смешала сухой порошок с тремя чашками воды и варила 10 минут, периодически помешивая. Я попыталась вспомнить некоторые советы по уходу за больными, найденные мною в интернете. Подавайте еду небольшими порциями, но часто, во время приема пищи постарайтесь создать приятную атмосферу. Блюда можно сделать более привлекательными, если их подавать в больших тарелках, благодаря чему порции кажутся меньше, что важно для человека, страдающего отсутствием аппетита. Я вылила содержимое в симпатичную синюю миску, достаточно большую, чтобы суп казался каплей в море. Несмотря на мои ухищрения, она съела всего несколько ложек.
Вечером того же дня мне пришла в голову блестящая идея приготовить геран тим, диетический паровой омлет, который обычно подают в качестве закуски в первоклассных корейских ресторанах. Питательный, с мягким и успокаивающим вкусом, в детстве он был одним из моих любимых блюд.
Посмотрев рецепт в интернете, я разбила четыре яйца в небольшую миску и взбила их вилкой. Я обыскала кухонные шкафы, нашла один из маминых глиняных горшков и поставила его на плиту, добавив взбитые яйца, соль и три стакана воды. Накрыла горшочек крышкой и через пятнадцать минут, вернувшись, обнаружила, что омлет получился нежным и дрожащим, как бледно-желтый шелковый тофу.
Я поставила его на электрогрелку на столе и, довольная собой, потащила маму на кухню.
«Я сделала геран тим!»
При виде омлета мать вздрогнула и с отвращением отвернулась.
«О нет, детка, – сказала она. – Мне действительно прямо сейчас его не хочется!»
Я пыталась умерить свое разочарование, преобразовать его в тревожное терпение молодой матери с младенцем, страдающим коликами. Как часто матери приходилось справляться с моей детской привередливостью в еде?
«Омма, я сделала это для тебя, – сказала я. – Ты должна хотя бы его попробовать, как ты всегда меня учила».
Мне удалось уговорить ее съесть всего одну ложку, прежде чем она вернулась обратно в постель.
Утром четвертого дня мать начало тошнить и впервые вырвало. Я не могла удержаться от эгоистичной мысли о том, что все мои старания смыты в канализацию. Я пыталась поддерживать оптимальный уровень ее гидратации, настаивая на том, чтобы она пила воду в течение дня, но каждый час она мчалась обратно в туалет, не в силах ничего удержать в себе. В четыре часа дня я обнаружила, что она скрючилась над унитазом и в поисках облегчения сунула два пальца в рот. Мы вместе с отцом ее подняли и уложили обратно в постель. Мы ее отругали, говоря, что, если она не будет стараться удерживать пищу внутри, ей не станет лучше.
Вечером я позвонила в Seoul Cafe и заказала ттоккук, суп из говяжьего бульона с рисовыми клецками. Я подумала, что, если она не ест то, что готовлю я, может быть, ее соблазнит что-нибудь из ее любимого ресторана. Дома я перелила его в огромную миску и принесла ей в постель. Она снова сопротивлялась, осилив лишь несколько ложек. Ее вырвало тем же вечером.
Мы надеялись, что пик побочных эффектов пройден, но на следующий день все стало только хуже. Измученная, она была слишком слаба, чтобы встать с кровати и сходить в туалет, так что мне приходилось бегать к ее постели с розовым пластиковым ведерком в форме сердца, в котором в детстве хранились мои игрушки для купания. Часто к тому времени, когда я споласкивала ведерко в ванне, мне приходилось бежать обратно и снова его подставлять. К шестому дню ее состояние начало ухудшаться. Она была записана на осмотр к онкологу во второй половине дня, и мы решили привезти ее пораньше.
Именно тогда мы поняли, что мама не в себе. Она не могла самостоятельно стоять. Не могла говорить и лишь тихо стонала, раскачиваясь взад и вперед, как будто у нее галлюцинации. Вместе с отцом мы довели мою мать до машины, положив ее руки на свои плечи, чтобы она смогла держаться на ногах. Мы усадили ее на пассажирское сиденье, а я сидела сзади, пока отец вел машину. Я наблюдала, как закатились ее глаза. Как будто ее личность полностью исчезла и она входила в другой ментальный план. Пытаясь вырваться из ада, где оказалась, мама начала отчаянно биться о дверцу машины. Папа громко велел ей прекратить. Одной рукой он держал руль, а другой обхватил маму.
«Останови машину!» – закричала я, боясь, что она вырвется из его хватки и выпадет на тротуар. Отец перенес ее на заднее сиденье, где я подхватила маму под мышки и прислонила к себе. Я крепко ее держала, пока она стонала и извивалась, пытаясь ухватиться за ручку двери. Когда мы наконец прибыли в онкологическую клинику, они мельком взглянули на нее и сказали, что нам нужно ехать прямиком в отделение неотложной помощи.
В больнице Ривербенда отец обнял ее за плечи и посадил в инвалидное кресло. Двое мужчин в синей форме на стойке регистрации сказали нам занять место в зале ожидания. Все кабинеты были заняты. Они без сочувствия смотрели на мою мать и на меня, пока я пыталась удержать ее от падения с инвалидного кресла. Она стонала, раскачивалась и размахивала руками, будто боролась с невидимой силой. Отец с силой хлопнул ладонями по стойке регистрации.
«ПОСМОТРИТЕ НА НЕЕ – ОНА УМРЕТ ПРЯМО ЗДЕСЬ, ЕСЛИ ВЫ НАМ НЕ ПОМОЖЕТЕ».
Он выглядел взбешенным. В уголках его губ образовалась белая пена, и на мгновение мне почудилось, что он готов ударить одного из них.
«Смотрите! – сказала я, указывая на пустой кабинет. – Эта комната пуста! Пожалуйста!»
Они уступили и позволили нам занять кабинет. Спустя некоторое время, показавшееся нам вечностью, доктор наконец прибыл. Организм матери был сильно обезвожен, и, насколько я помню, уровень магния и калия у нее был опасно низким. Ей придется провести здесь ночь. Медсестры увезли ее на больничной койке в палату наверху, где подключили к ряду капельниц, чтобы стабилизировать ее состояние. Отец послал меня домой, чтобы собрать вещи, которые могут ей понадобиться.
Когда я вышла, уже стемнело. В одиночестве в машине я наконец позволила шоку раствориться в слезах. Все, что я когда-либо делала в своей жизни, казалось таким вопиюще эгоистичным и незначительным. Я ненавидела себя за то, что не писала Ынми каждый день, когда она была больна, за то, что не звонила чаще; за то, что не понимала, каково приходилось ухаживающей за ней Нами Имо. Я проклинала себя за то, что не приехала в Юджин раньше, за то, что не была вместе с ними на приемах у врачей; за то, что не знала симптомов болезни, на которые необходимо обращать внимание. И, возможно, в отчаянной попытке уклониться от ответственности, моя ненависть пролилась и на отца. Скольких бы страданий удалось избежать, если бы он прислушался к тревожным сигналам, если бы мы привезли ее в больницу при появлении первых симптомов болезни.
Я вытерла лицо рукавом и опустила окна. Была первая неделя июня, дул теплый ветерок. Луна представляла собой ярчайший тонюсенький серпик, любимую форму мамы. Я подшучивала над ней каждый раз, когда она ею восторгалась, говоря, что это – довольно произвольное предпочтение, если выбирать приходится всего лишь из трех лунных фаз. Я проехала мимо муниципального колледжа Лейн и прибавила скорость на Уилламетте. Я попыталась переключить мысли с мамы и сосредоточиться на дороге, высматривая оленей на поворотах.
Дома я прихватила мягкий плед из гостиной; мамины лосьоны, средство для очистки кожи, тоник, сыворотку и гигиеническую помаду с полочки в ванной; мягкий серый кардиган из ее шкафа. Я упаковала сумку на ночь для себя и свежую одежду для нее, когда нам разрешат уйти. Вернувшись в Ривербенд, я увидела, что мать спит. Отец предложил поехать домой вместе, но я не могла вынести мысли о том, что она проснется в больнице одна, не понимая, как она вообще здесь оказалась. Я предложила ему отдохнуть и приехать утром, а сама растянулась на мягкой скамье у окна.
В ту ночь, лежа рядом с ней, я вспомнила, как в детстве, чтобы согреть свои холодные ноги, просовывала их между бедер матери. Как она при этом дрожала и шептала, что всегда готова страдать, лишь бы меня утешить, что именно так можно понять, действительно ли человек тебя любит. Я вспомнила, как она разнашивала для меня сапоги, чтобы, когда я их получу, я смогла сразу комфортно их носить. Сейчас, больше, чем когда-либо прежде, я отчаянно желала найти способ взять на себя ее боль, доказать матери, как сильно я ее люблю. Если бы я только могла забраться на ее больничную койку и прижаться к ней достаточно близко, чтобы снять с нее бремя страданий. Казалось справедливым лишь то, что жизнь предоставляет мне возможность доказать свою дочернюю почтительность. За те месяцы, когда мать была для меня сосудом, ее органы смещались и сжимались, чтобы освободить место для моего существования, и за агонию, которую она пережила, производя меня на свет, я была бы счастлива отплатить ей добром. Пройти обряд посвящения единственной дочери. Но все, что я могла, это лежать рядом, готовая встать на ее защиту, и слушать медленное и ровное гудение машин, тихие звуки ее вдохов и выдохов.