Матери потребовалось несколько дней, чтобы снова заговорить. Две недели она оставалась в больнице. Отец находился с ней днем, а я проводила рядом ночи.
Этот новый режим не сулил отцу ничего хорошего. Жизнь преподнесла ему роскошный подарок – взять отпуск, чтобы помочь моей матери в ее лечении, но проявление заботы не было его сильной стороной, злосчастное испытание для человека, лишенного родительского попечения.
Он не знал своего отца, который во время Второй мировой войны служил десантником. Предположительно во время аварийной посадки над Гуамом[85] его парашют зацепился за дерево, и он провисел там несколько дней, став свидетелем гибели всего своего подразделения, прежде чем его наконец спасли. Вернулся он совсем другим человеком. Он бил своих детей. Ставил их коленями на стекло и посыпал солью их раны. Он изнасиловал свою жену, оплодотворив ее моим отцом. В конце концов она от него ушла, как раз перед рождением моего отца.
Воспитанный одинокой работающей матерью, у которой едва хватало времени и душевных сил на младшего из четверых своих детей, мой отец рос без особого надзора. Его старшие сестра и брат, Гейл и Дэвид, были соответственно на десять и одиннадцать лет старше и уже покинули родное гнездо к тому времени, когда он пошел в начальную школу. Рон, который был на шесть лет его старше, перенес жестокое обращение, которому подвергался сам, на моего отца, избивая его до бессознательного состояния и подмешивая ему в еду таблетки кислоты, когда моему отцу было всего девять лет, просто чтобы посмотреть, что произойдет.
Затем последовал предсказуемо беспокойный подростковый возраст, кульминацией которого стал его арест, принудительное лечение от наркотической зависимости и несколько последующих рецидивов, пока он работал дезинсектором в свои двадцать с небольшим лет. В конечном итоге его спас неожиданный переезд за границу. Если бы это были мемуары отца, они, вероятно, назывались бы «Величайший продавец подержанных автомобилей в мире». Даже сейчас, более тридцати лет спустя, ничто не возбуждает его больше, чем рассказы о годах, проведенных на военной базе, о продвижении по служебной лестнице в Мисаве, Гейдельберге и Сеуле. Для человека, пришедшего из ниоткуда, жизнь продавца подержанных автомобилей за границей казалась настоящим успехом.
Это были годы, когда мой отец реализовал американскую мечту в чужой стране. Несмотря на то что он был человеком с ограниченным набором навыков и знаний, он дважды компенсировал этот недостаток несгибаемостью воли и непоколебимым упорством в достижении цели. Не было такого дела, которое бы представлялось ему ниже его достоинства, – чего бы это ни стоило, он выходил победителем из любой ситуации.
Отец забрал эту новообретенную дисциплину с собой обратно в Юджин, где стал успешным торговым агентом, получающим удовольствие от решения проблем и делегирования задач. После четверти жизни неудач он наконец нашел то, что у него отлично получалось, и отдал этому делу всего себя. Частично эта жертва означала, что он жил жизнью борзой собаки – смотреть вперед, ощущать запах крови и бежать изо всех сил.
Но болезнь моей матери – не та проблема, где он мог применить свое умение договариваться или проявить усидчивость и трудолюбие. И поэтому он начал чувствовать себя беспомощным, а затем и вовсе попытался сбежать.
Однажды я вернулась домой в полдень, сонная и измученная еще одной ночью, проведенной на больничной скамье, и нашла отца сидящим за кухонным столом. В доме пахло гарью.
«Это не я», – пробормотал он себе под нос. Отец просматривал свою страховку на машину, качая головой. Он поднес телефон к уху, собираясь урегулировать вторую аварию, в которую попал на этой неделе. И в обеих он был виноват. В мусорном ведре валялись два кусочка почерневших тостов; в тостере дымился третий.
Я отключила тостер и взяла нож для масла, чтобы соскрести пригоревшую корочку в раковину. Затем положила тост на тарелку и поставила рядом с ним на стол.
«Я не такой», – сказал он.
Тем же вечером, перед отъездом в больницу, я застала его все на том же месте: он то засыпал, то просыпался, что-то бессвязно бормоча. На нем были майка и белые трусы.
Было девять часов, а он уже выпил две бутылки вина и сосал один из леденцов с марихуаной, которые купил в аптеке для моей матери.
«Она не может даже на меня смотреть, – пробормотал он, начиная рыдать. – Мы не можем даже смотреть друг на друга без слез».
Его широкая грудь вздымалась и опускалась. Трещинки на губах были темно-фиолетовыми от вина. Я часто видела папу в слезах. Он был чувствительным парнем, несмотря на твердость характера. Отец не умел ничего от нас скрывать. В отличие от моей матери он не сберегал свои 10 процентов.
«Ты должна пообещать, что никогда меня не бросишь, – сказал отец. – Обещаешь?»
Он потянулся и схватил меня за запястье, надеясь на утешение. В другой руке он держал недоеденный ломтик «Ярлсберга»[86], который сложился пополам, когда он ко мне наклонился. Я боролась с желанием вырвать свою руку. Я понимала, что мне следует испытывать сочувствие или эмпатию, преисполниться духом товарищества или состраданием, но я лишь сгорала от обиды.
В игре с самыми высокими ставками и непредсказуемыми раскладами он был нежелательным партнером. Он был моим отцом, и я хотела, чтобы он хладнокровно меня подбадривал, а не пытался подтолкнуть идти по этой дороге скорби в одиночку. Я даже не плакала в его присутствии, опасаясь, что он воспользуется моментом, чтобы помериться силой горя, выяснить, чья любовь сильнее и для кого утрата будет тяжелее. Более того, меня до глубины души потрясло то, что он высказал вслух то, что я считала невыразимым. Вероятность того, что она не выкарабкается, что будем мы, но не будет ее.
Через две недели мама наконец смогла вернуться домой. Я установила в ванной обогреватель и приготовила ей ванну, часто проверяя воду, чтобы довести ее до идеальной температуры. Помогая ей подняться с кровати, мы медленно дошли до ванной. Она была слаба и переступала так, словно заново училась ходить. Спустив с нее пижамные штаны, задрала рубашку, как она делала для меня, когда я была ребенком. «Мансэ»[87], – шутливо сказала я. Так обычно говорила мне мать, давая указание поднять руки над головой.
Перенеся ее вес на свое плечо, опустила маму в ванну. Я напомнила ей о тимчжильбане и о пари, которое она выиграла. О том, как неловко, должно быть, чувствовали себя Питер и отец, вынужденные сидеть голыми вместе. Нам повезло – мы давно чувствуем себя комфортно друг с другом. Что есть семьи, где стесняются наготы. Я тщательно вымыла ее черные волосы и, ополаскивая, изо всех сил старалась к ним не прикасаться из опасения повредить.
«Посмотри на мои вены, – сказала она, осматривая свой живот сквозь воду. – Разве это не страшно? Они кажутся черными. Даже когда я была беременна, мое тело не выглядело таким странным. Как будто в меня вкачали яд».
«Лекарства, – поправила я ее. – Убивающие все плохое».
Открыв слив, помогла ей выбраться из ванны, промокнув желтым махровым полотенцем. Я старалась все делать как можно быстрее, опасаясь возможного падения. «Облокотись на меня», – сказала я, заворачивая ее во флисовый халат.
По мере того как вода начала уходить, я заметила черный осадок, скопившийся на белых стенках ванны и опускающийся вместе с поверхностью воды. Оглянувшись на мать, обнаружила, что голова была покрыта проплешинами. Местами отсутствовали большие пряди волос, обнажая бледную кожу головы. Разрываясь между попыткой удержать ее на ногах и стремлением броситься к ванне и смыть улики, я оказалась слишком медлительной, чтобы помешать маме мельком увидеть себя в ростовом зеркале. Я почувствовала, как ее тело обмякло, выскользнуло из моих рук, как песок, просачивающийся сквозь пальцы, и опустилось на ковер.
Мать сидела на полу и рассматривала свое отражение. Она провела пальцами по волосам и посмотрела на пряди, оставшиеся у нее в руке. Это было все то же ростовое зеркало, перед которым она крутилась больше половины своей жизни. Наносила крем за кремом, чтобы сохранить подтянутую, безупречную кожу. Примеряла наряд за нарядом, проходилась, демонстрируя идеальную осанку, с гордостью себя разглядывала, позируя с новой сумочкой или в новой кожаной куртке. Но сейчас в этом зеркале, долгое время тешившем ее тщеславие, перед ней предстала странная и отталкивающая незнакомка, неподвластная ее контролю. Она начала плакать.
Я присела рядом и обняла ее трясущееся тело. Мне хотелось плакать вместе с ней, глядя на этот образ, который я тоже не узнавала, это гигантское физическое проявление зла, вошедшего в нашу жизнь. Но вместо этого я почувствовала, как мое тело напряглось, сердце ожесточилось, чувства застыли. Внутренний голос приказал: «Не ломайся. Твой плач равносилен признанию опасности. Если ты заплачешь, она не остановится». Так что я успокоила внутреннюю дрожь и собралась с силами, не только с целью утешить мать ложью во спасение, но и для того, чтобы действительно заставить себя в нее поверить.
«Это всего лишь волосы, омма, – сказала я. – Они отрастут».
Глава 8. Онни[88]
Прошло три недели, и мать начала поправляться, восстановив силы к концу июня, как раз ко второму курсу лечения.
Был разработан план, согласно которому к нам должны были присоединиться три кореянки, что-то вроде стратегии «Свистать всех наверх!». Друзья, родственники и работники больницы в один голос уверяли нас в том, что мы будем лучше ухаживать за больной, если часть времени уделим заботе себе. При наличии дополнительной помощи у нас появится возможность сосредоточиться на ее диете, подумать о блюдах корейской кухни, которые будут достаточно соблазнительными и легкими для усвоения, несмотря на тошноту.