Первой прибудет тетушка Ке. Затем, через три недели, ее сменит ЛА Ким, а еще через три недели предположительно должна приехать Нами. Но поскольку Нами Имо была единственной сиделкой Ынми в течение двух лет вплоть до ее смерти, мы надеялись, что дело до этого не дойдет. Мы полагали, что достаточно хорошо справимся сами и избавим ее от вида второй сестры, проходящей все те же испытания.
С приездом тетушки Ке, казалось, что все наладится. Она излучала спокойствие и сосредоточенность, как строгая медсестра. Невысокого роста, крепкого телосложения, с широким лицом, она была на несколько лет старше моей матери. Я думаю, ей было за шестьдесят. Свои длинные «соль с перцем» волосы она собирала в пучок, как истинная дама. Если она улыбалась, ее губы вытягивались в ниточку и замирали на полпути, прежде чем их кончики начинали устремляться вверх.
Мы втроем столпились вокруг нее у кухонного стола. Ке приехала, готовая направлять и отвлекать, вооружившись распечатками новейших исследований, корейскими масками для лица, лаками для ногтей и пакетиками семян. Мама была в пижаме и куталась в халат. Ее волосы торчали неаккуратными клоками, как у нелюбимой куклы.
«Завтра утром я хочу, чтобы мы все посадили это», – сказала Ке.
Она продемонстрировала три тонких пакетика. Семена краснолистового салата, который мы использовали для ссама[89], помидоров черри и корейского зеленого перца. Однажды в детстве я произвела впечатление на мать, интуитивно обмакнув целый сырой перец в самджан в барбекю-ресторане в Сеуле. Горечь и пряность овоща идеально сочетаются с пикантным соленым вкусом соуса, приготовленного из ферментированного перца и соевых бобов. В этом акте прослеживалась поэзия – воссоединить сырой продукт с его дважды умершим родственником.
«Это очень старый вкус», – сказала тогда моя мать.
«Каждое утро мы будем прогуливаться по дому, – продолжала Ке. – А затем поливать наши растения и смотреть, как они растут».
Ке была рассудительной и вдохновляла своим примером. Так что с ее появлением во мне ожила уж было совсем утраченная надежда. Без возможности опереться на расклеившегося отца, ее присутствие стало для меня облегчением. Она твердо заявляла: «Я здесь». С Ке моя мать действительно получала шанс справиться с болезнью, исцелиться.
«Большое спасибо, что приехала, онни», – сказала мать.
Она протянула руку через обеденный стол и положила ее поверх руки Ке. Онни – так корейские женщины обращаются к своим старшим сестрам и близким подругам старшего возраста. Переводится как «большая сестра». У матери не было онни в Юджине. Единственный раз при мне она произносила это слово в квартире халмони, когда разговаривала с Нами. Это делало ее похожей на ребенка, и я задалась вопросом, можно ли, воспользовавшись старшинством Ке, прибегнуть к новой сильной тактике. Ей было бы легче положиться на человека постарше, того, кто разделяет ее культуру, при этом не является дочерью, которую она инстинктивно стремится защищать. Перед силой онни мать, естественно, могла сдаться.
На следующее утро мы посадили семена Ке и неспешно все вместе прошлись по дому. Отец уехал на работу, и Ке уговорила меня уделить немного времени себе, настаивая на том, что она и моя мать справятся самостоятельно. Я решила развеяться и отправилась в город.
В течение многих лет я упрямо считала все формы физической активности пустой тратой времени, но в этот момент неожиданно обнаружила, что ощущаю в себе странное побуждение поехать в спортзал, где занимались родители. До того как мама заболела, она всегда делилась статьями о том, как часто успешные люди занимаются спортом, и у меня возникла мысль, что, если я буду пробегать по восемь километров каждый день, то смогу превратиться в организованного человека, ценную сиделку и идеального чирлидера, какой всегда хотела видеть меня мать.
Час на беговой дорожке. В голове я играла с числами и думала: если я пробегу со скоростью восемь километров в час еще минуту, химиотерапия сработает. Если осилю восемь километров за полчаса, она выздоровеет.
Я не бегала с таким рвением с шестого класса, с первого дня средней школы, когда наш учитель физкультуры объявил, что мы бежим километр на время по школьному двору. Победа уже была у меня в кармане. За год до этого я была самым быстрым бегуном в своем классе и сейчас была готова блеснуть, стремясь поразить своих новых одноклассников суперскоростью. Однако тут же столкнулась с суровой реальностью. Меня догнали за считаные секунды, и я ощущала себя сурикатом, бегущим в стае газелей.
Так протекало половое созревание. Одна длинная мазохистская шутка на перепутье средней школы, где дети переживают три самых смутных и ранимых года своей жизни. Где девочки, с бюстом 4-го размера и уже разбирающиеся в минете, сидят рядом с девочками в топиках Gap, все еще влюбленными в персонажей аниме. Время, когда все уникальное в нас самих, все, что заставляет нас хотя бы немного выделяться на фоне коллективного представления о красоте, становится мучительной проказой, а самоотрицание – единственным подручным средством защиты.
После урока физкультуры, пока я еще не оправилась от позора своего падения с высоты спортивного пьедестала, девочка из моего класса задала мне вопрос, который впоследствии стал привычным.
«Ты китаянка?»
«Нет».
«Японка?»
Я отрицательно покачала головой.
«Ну тогда кто ты?»
Мне хотелось сообщить ей, что в Азии не только эти две страны, но я была слишком обескуражена, чтобы ответить. В моем лице было нечто такое, что другие люди расшифровывали как вещь, перемещенную из места своего происхождения, словно я была инопланетянкой или экзотическим фруктом. Вопрос «Ну тогда кто ты?» – последнее, что мне в двенадцать лет хотелось слышать, поскольку он ясно давал понять, что я выделяюсь, меня не признают, я здесь чужая. До этого момента я всегда гордилась тем, что наполовину кореянка, но неожиданно испугалась, что это станет моей отличительной чертой, поэтому принялась усердно ее ретушировать.
Я попросила маму перестать упаковывать мне обеды, чтобы я могла присоединиться к популярным ребятам и питаться в магазинах за пределами кампуса. Однажды я так испугалась того, что подумает обо мне девочка в кофейне, что заказала то же самое, что и она, простой рогалик со сливочным сыром и полусладкий горячий шоколад, воплощение безвкусицы, сочетание, которое я бы никогда не выбрала сама. Я перестала позировать со знаком мира[90] на фотографиях, опасаясь, что выгляжу азиатской туристкой. Когда мои сверстники начали бегать на свидания, у меня развился комплекс, что единственная причина, по которой я кому-то нравлюсь, это их страсть к азиаткам. Если же я не нравилась, то мучила себя предположением, что, вероятно, это из-за грубых шуток мальчиков из моего класса, которые говорили, что у азиаток киски набок и все они страшно ненасытные.
Хуже всего то, что я притворилась, что у меня нет второго имени, которое на самом деле было именем моей матери, Чонми. С таким именем, как Мишель Заунер, на бумаге я выглядела нейтрально. Я подумала, что это упущение шикарно и современно. Уклоняясь от рудиментарной крайности, я вроде бы избавляла себя от еще одного приступа унижения, когда люди по незнанию произносили мое второе имя как «Чоу Мейн». Но на самом деле я просто стеснялась того, что кореянка.
«Ты не представляешь, каково это быть единственной кореянкой в школе», – пожаловалась я матери, которая в ответ с недоумением на меня уставилась.
«Но ты не кореянка, – возразила она. – Ты американка».
Когда я вернулась домой из спортзала, Ке и моя мать вместе ели за кухонным столом. Ке сварила соевые бобы, замоченные накануне вечером, и смешала их с семенами кунжута и водой, чтобы приготовить холодный бульон из соевого молока. Она сварила вермишель, промыла ее под краном и подала в тарелке с нарезанным соломкой огурцом, полив все это сверху молочно-белым бульоном.
«Что это такое?» – спросила я.
«Этот называется конггуксу[91], – сказала Ке. – Хочешь попробовать?»
Я кивнула и села на свое обычное место за столом напротив матери. Я всегда считала, что хорошо разбираюсь в корейской кухне, но тут начала сомневаться в широте своих познаний. Никогда раньше я не слышала о конггуксу. Мать никогда это блюдо не готовила, и я ни разу не встречала его в ресторане. Ке вернулась с тарелкой для меня и снова села рядом с моей матерью. Я съела одну ложку. Вкус был простым и чистым, с ореховым послевкусием. Лапша была твердой, а бульон жидким с небольшими грубыми кусочками перемолотой в блендере сои. Идеальное блюдо для лета, а также для матери, которую легко тошнило от ароматов и вкусов, которыми она наслаждалась до начала лечения.
Мать нависла над своей большой синей керамической миской и направила остатки тонкой лапши в рот. Ее голова была чисто выбрита.
«Ты сбрила волосы», – сказала я.
«Да. Ке-онни сделала это для меня, – ответила мать. – Ведь так намного лучше, правда?»
«Гораздо лучше».
Я испытала чувство вины из-за того, что не предложила сделать это раньше, и не могла не чувствовать себя немного обойденной, поскольку они сделали это без меня.
«Гунмуль мащё, – уговаривала Ке. – Пей бульон».
Мать послушно наклонила миску и выпила всю жидкость. С тех пор как она начала курс химиотерапии, я впервые увидела, что она съела блюдо целиком.
Вечером Ке воспользовалась нашей рисоваркой, чтобы приготовить домашний яксик. Она смешала вареный рис с местным медом, соевым соусом и кунжутным маслом, добавив кедровые орехи, китайские финики без косточек, изюм и каштаны. Раскатала смесь на разделочной доске и разделила плоский пирог на мелкие квадраты. Только что из рисоварки, он был дымящимся и липким и радовал глаз яркими красками осени: насыщенно-красные китайские финики, светло-бежевые каштаны в обрамлении бронзового карамелизированного риса. Она отнесла кусочек пирога с кружкой ячменного чая в постель моей матери.