Вечером Ке достала из морозилки корейские маски для лица и поставила поднос с орехами и крекерами, сыром и фруктами. Мы втроем плотно приложили холодный белый тканый материал к лицу и позволили вязкому увлажняющему крему впитываться в наши поры.
Затем Ке расстелила журналы на мамином пуховом одеяле и обвела рукой привезенную из дома коллекцию лаков для ногтей, велев моей матери выбрать цвет для педикюра. Я корила себя за то, что не подумала об этом раньше. Наблюдение за тем, как мать получает удовольствие от незначительных процедур по уходу за собой, реально утешало, особенно после того как она потеряла волосы. Я была благодарна за то, что с нами была Ке, зрелая личность, способная наладить нашу жизнь.
На следующее утро Ке готовила на кухне джатчжук – кашу из кедровых орехов, которую мать готовила для меня, когда я болела. Я вспомнила, как она говорила, что семьи готовят джатчжук для больных, потому что эта каша легко усваивается и богата питательными веществами и что это редкое лакомство, поскольку кедровые орехи очень дороги. Я мысленно ощутила его густую кремовую текстуру и успокаивающий ореховый вкус, наблюдая, как каша густеет в кастрюле. Ке медленно помешивала ее деревянной ложкой.
«Вы можете научить меня это готовить? – спросила я. – Мама сказала, что вы можете помочь мне научиться для нее готовить. Я хочу быть в состоянии помочь, чтобы у вас тоже было время для себя».
«Не беспокойся об этом, – сказала Ке. – Я почти закончила, а ты поможешь мне приготовить ужин для себя и твоего папы».
Я подумала, стоит ли мне попытаться объяснить, насколько это для меня важно. Что приготовление пищи для матери представляет собой абсолютную смену ролей, и я намерена справиться с новой ролью на «отлично». Что еда всегда была нашим языком общения и стала символом нашего воссоединения, нашей связи, тем, что нас объединяет. Но я была так благодарна Ке за помощь, что не хотела ее беспокоить. Я списала свои чувства на неоправданную самоуверенность единственного ребенка и решила, что, если Ке не будет меня учить, мне следует посвятить себя чему-то другому.
Так что я стала домашним регистратором. Я записывала все принимаемые матерью лекарства, время их приема, и симптомы, на которые она жаловалась, и научилась с ними бороться с помощью других прописанных нам препаратов. Я следила за консистенцией и текстурой ее испражнений, при необходимости вводя слабительные средства, как советовал врач. В блокноте на кухне я начала одержимо записывать все, что она съела, изучая питательную ценность каждого ингредиента, ведя подсчет калорий в каждом приеме пищи и суммируя их в конце дня, чтобы посмотреть, насколько мы отстаем от обычной диеты в две тысячи калорий.
Два помидора содержат сорок калорий. Столовая ложка меда дает еще шестьдесят четыре. Так что, подсчитала я, после того как мать выпила свой утренний томатный сок, она получила добрую сотню калорий.
Ей не нравились напитки с пищевыми добавками, такие как Ensure, потому что они были мелоподобными и похожими на коктейль, но одна из медсестер в онкологическом центре посоветовала нам попробовать Ensure Clear, который на вкус больше напоминал сок. Мать сочла их гораздо более вкусными, что было великой победой. Отец накупил ящики всех вкусов в универсаме Costco и сложил их в нашем гараже, где раньше мать хранила свои запасы белого вина. Мы пытались заставить ее их пить два или три раза в день, навязчиво наполняя бокал, из которого раньше она пила свое шардоне. Это в сумме давало нам шестьсот или семьсот калорий.
Мисутгару стал еще одним основным продуктом. Этим мелким светло-коричневым порошком с едва уловимым сладковатым вкусом мы летом любили посыпать патбинсу[92]. Один или два раза в день я смешивала его с водой и небольшим количеством меда. Две столовые ложки доводили количество калорий до тысячи.
На обед Ке готовила кашу, или нурунджи. Она раскладывала свежеприготовленный рис тонким слоем на дне кастрюли, поджаривала его до хрустящей корочки, затем заливала горячей водой и подавала как водянистую, пикантную овсянку.
Клубничное мороженое Häagen-Dazs на десерт обеспечивало знаменательную победу со своими колоссальными 240 калориями, содержащимися в половине стаканчика.
У матери появились язвы на губах и языке, из-за которых было почти невозможно есть. Любая пища с приправами жгла крошечные порезы во рту, что оставляло нам лишь несколько диетических, в основном жидких, вариантов, которые не были прохладными или пресными. Это делало получение двух тысяч калорий в день труднее, чем когда-либо прежде. После того как ее язвы стали такими глубокими, что она не могла глотать обезболивающие, я начала давить викодин[93] тыльной стороной ложки и посыпала ярко-голубыми крошками шарики мороженого, словно наркотическую посыпку. Наш стол, когда-то красивый и уникальный, стал полем битвы протеиновых порошков и пресловутой овсяной каши; время обеда, подсчеты калорий и уговоры в попытке заставить мать хоть что-то съесть.
Эта одержимость маминым потреблением калорий убила мой собственный аппетит. С тех пор как я обосновалась в Юджине, я потеряла четыре килограмма. Небольшая жировая прослойка на животе, за которую всегда меня щипала мать, исчезла, а от стресса мои волосы начали выпадать большими клочьями. От всего этого я испытывала некую извращенную радость. Собственная потеря веса еще больше привязывала меня к ней. Я хотела стать воплощением физического предупреждения – если она начнет исчезать, я тоже исчезну.
Посеянные нами семена начали давать всходы, со своим стойким аппетитом без усилий поглощая июльское солнце. Мать начала второй курс химиотерапии. После катастрофической реакции на первое лечение наш онколог уменьшил дозировку почти в два раза, но, несмотря на это, следующая неделя оказалась трудной.
Ке прожила с нами уже две недели, и мои родители стали все больше и больше на нее полагаться. Я начала беспокоиться, что без нее мы не сможем заботиться о матери. Отец все чаще проводил время в городе, и матери, естественно, было легче обращаться за помощью к Ке. Я подозревала, что полагаться на меня ей не позволяет гордость. Даже измученная химиотерапией она часто спрашивала, как я себя чувствую и не голодны ли мы с отцом.
Ке отказывалась отдыхать несмотря на наши увещевания. Она проводила с моей матерью целый день, массируя ей ступни и заботясь обо всех ее нуждах, и никогда от нее не отходила, даже если я намекала, что хотела бы ненадолго остаться с матерью наедине. Это заставляло меня чувствовать себя виноватой, даже когда я выходила из дома всего на час, чтобы пробежаться в спортзале. Эти двое были неразлучны, и, хотя я была благодарна Ке за ее поддержку, я начала чувствовать себя выброшенной за борт. Несмотря на то что я загнала страх перед худшим в самые дальние уголки своего разума и пыталась похоронить его под спудом позитивного мышления, в глубине души я понимала, что существует вероятность того, что это мои последние минуты с матерью, и я хотела быть рядом с ней, пока еще это возможно.
Мы договорились о проведении инфузионной терапии, чтобы улучшить водно-электролитный обмен организма матери, и я вызвалась отвезти ее на процедуру. Ке не хотела оставаться дома, но я твердо решила поехать с ней одна.
«Пожалуйста, найдите время для себя, тетушка Ке. Вы это заслужили».
Я не возила мать с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать и я училась водить машину. Тогда она ужасно нервничала, постоянно уверенная в том, что я пересекаю разделительную полосу с ее стороны. Мы визжали друг на друга, усугубляя ситуацию, споря из-за тривиальных вещей вроде того, когда включать сигнал поворота и по какому маршруту ехать через город.
На этот раз мы молчали. Мы держались за руки, и было приятно наконец побыть вдвоем. Я подумала, что мы справились бы и без Ке.
В клинике инфузионной терапии медсестра отвела нас в отдельную тихую и тускло освещенную палату. Клиника находилась в одном из зданий кампуса Орегонского университета, напротив небольшого магазинчика, где летом я покупала мягкое мороженое, прежде чем направиться к расположенной поблизости дыре в заборе из сетки-рабицы по дороге к участку реки Уилламетт, обрамленному скалистым плато. Мы с друзьями прыгали со скользких зазубренных скал и позволяли порогам тянуть наше тело вниз по течению, пока нас не относило на добрые полкилометра. Затем мы с усилием гребли к берегу, снова прыгали, и все повторялось сначала.
Я вспомнила те беззаботные летние дни. Мои руки были липкими от мягкого мороженого с карамелью, солнце палило шею, пока я размыкала замок велосипедной цепи своего неуклюжего Schwinn, стремясь скорее погрузиться в ждущую меня холодную, освежающую воду. Я понятия не имела, что это там за здание напротив. Тогда больница означала нечто совсем другое. Даже если бы я знала, что там находится, я все равно была бы неспособна представить себе людей внутри. Их страдания, как пациентов, так и их близких, и что именно поставлено на карту. Там было так много людей, которым повезло гораздо меньше, чем нам. У одних не было ни готовых помогать родственников, ни страховки. А другие не могли даже взять отпуск на время лечения. Нас было трое, но даже в нашем случае забота о раковом больном часто казалась геркулесовым подвигом.
По дороге домой я решила не делиться своими чувствами с Ке. Вместо этого я просмотрела диски, загруженные в CD-плеер матери. Там я нашла первый альбом своей группы; любимого певца матери Бруно Марса, а также альбом Барбры Стрейзанд Higher Ground. Мать, казалось, нечасто слушала музыку, но любила Барбру Стрейзанд, считая «Какими мы были» и «Йентл» двумя своими любимыми фильмами. Я вспомнила, как мы вместе пели песню Tell Him («Скажи ему»), и пролистала альбом, пока не нашла ее на четвертом треке.
«Помнишь это?»
Я рассмеялась и увеличила громкость. Это дуэт Барбры и Селин Дион, двух мощных див, объединившихся для одного эпического трека. Селин играет роль молодой женщины, не решающейся признаться в своих чувствах мужчине, которого любит, а Барбра, ее близкая подруга, побуждает ее сделать этот решительный шаг.