«Я боюсь, так боюсь показать, что он мне небезразличен… Не сочтет ли он меня слабой, если при этом мой голос будет дрожать?» – начинает Селин.
Когда я была ребенком, мать для пущего драматического эффекта пропевала эти слова дрожащим голосом. Мы устраивали целое представление в нашей гостиной. Я была Барброй, а она Селин. А для достоверности мы добавили выразительный танец и придали своим лицам страстное выражение.
«Я была там, с открытым сердцем…». Тут вступала я, и моя партия сопровождалась звоном колокольчиков. «Но что ты должна понять, ты не можешь упустить шанс любить его!» – восклицала я, прыгая из стороны в сторону, поднимая руку, чтобы взять более высокие ноты, демонстрируя свой широкий вокальный диапазон.
Затем мы с триумфом пели вдвоем. «Скажи ему! Скажи ему, что солнце и луна восходят в его глазах! Обратись к нему!» И мы кружились в бальном танце на ковре, глядя друг другу в глаза и напевая припев.
Мама мягко хихикнула с пассажирского сиденья, и остаток пути домой мы тихонько пели. Когда мы проезжали мимо поляны, солнце садилось, и фестончатые облака окрасились в темно-оранжевый цвет, делавший их похожими на магму.
К тому времени, как мы вернулись, Ке пребывала в маниакальном состоянии. Она вышла из спальни моих родителей и продемонстрировала наголо обритую голову, точь-в-точь как мамина. В холле она остановилась, отвела бедро в сторону, сделала широкий жест руками и томно закатила глаза.
«Что скажете?»
Она похлопала ресницами, и ее свежевыбритая голова подалась в сторону моей матери, которая протянула руку и провела по щетине. Я ждала, что мать ее отругает, как поступила бы со мной, сотвори я такое, или отшатнется, как Ынми, когда я высказала эту идею три года назад, но вместо этого она растрогалась.
«О, онни», – сказала она, и в ее глазах стояли слезы. Они обнялись, и Ке уложила ее обратно в постель.
Когда три недели прошли, Ке сказала, что останется с нами подольше. Зачем прилетать кому-то еще? Она чувствует себя на подъеме и желает продолжать заботиться о нашей больной. Мать испытала облегчение и преисполнилась благодарностью, но и отца, и меня ее присутствие начало напрягать.
Ке была совсем не похожа на нас двоих – всегда такая сдержанная и аккуратная. Она выросла в Ульсане, городе на юго-восточном побережье Кореи. Покинув базу в Японии, последние двадцать лет провела с мужем Вуди в Джорджии. Я предполагала, что, поскольку она родом из южного региона Кореи и живет в южной части Соединенных Штатов, у нее будет более открытый характер, но Ке было трудно «прочитать». Она отличалась от большинства корейских женщин, с которыми я выросла. Те были теплыми и преисполненными материнской любовью, к ним обращались по именам их детей. У Ке не было собственных детей, и она держала нас с отцом на расстоянии вытянутой руки. Ее холодность отпугивала нас.
У Ке была привычка оставлять продукты гнить на кухонном столе. На кухне начали роиться плодовые мушки, а поскольку иммунная система матери была ослаблена, мы с отцом забеспокоились о том, что некоторые используемые Ке ингредиенты могут оказаться испорченными. После того как мой отец обратил ее внимание на хурму, над которой вился шлейф мошки, она возмутилась и высмеяла его излишнюю осторожность.
Однажды вечером за ужином я расположилась рядом с матерью. Ке передвинула мои столовые приборы на другой конец стола и заняла это место сама. После того как мы поели, она протянула моей матери длинное письмо, написанное от руки на корейском языке, и попросила ее прочитать его молча, пока мы с отцом все еще сидели за столом. Там было три страницы, и на середине моя мать заплакала и взяла Ке за руку.
«Спасибо, онни», – сказала она. Ке торжественно улыбнулась в ответ.
«Что там написано?» – спросил отец.
Мать молча продолжила читать. Если бы не туман, вызванный наркотиками, она бы заметила наш дискомфорт, но в ее нынешнем состоянии она была слепа по отношению к нашим дурным предчувствиям.
«Это только для нас», – сказал Ке.
Почему эта женщина здесь? Неужели она не скучает по мужу? Не странно ли, что шестидесятилетняя женщина покинула свой дом в Джорджии, чтобы жить с нами больше месяца без какой-либо компенсации? Я не была уверена в том, имеют ли мои опасения право на существование, или я просто параноик, или, что еще хуже, завидую тому, что эта женщина лучше ухаживает за моей матерью, чем я. Насколько нужно быть одержимой собой, чтобы ревновать к человеку, самоотверженно вызвавшемуся помочь?
По мере того как ее лекарства делали свое дело, мать становилась все более сонливой и бесцветной, и с ней все труднее было общаться. Она начала соскальзывать на свой родной язык, что особенно бесило отца. В течение почти тридцати лет она бегло говорила по-английски, и абсолютным шоком для нас явилось то, что она забывает переводить то, что говорит, таким образом исключая нас из общения. Временами мне даже казалось, что Ке этим пользуется, отвечая на корейском языке и игнорируя просьбы моего отца говорить по-английски.
Во время посещения специалиста по облегчению боли я поймала себя на том, что пытаюсь торговаться, опасаясь, что, если ей увеличат дозировку обезболивающих препаратов, она еще больше от нас отдалится. Вы действительно уверены, что степень прорывной боли составляет шесть баллов, а не колеблется в пределах четырех? Я прижимала к груди свою записную книжку, подсознательно стремясь утаить свои записи о количестве раз, когда нам приходилось вводить жидкий гидрокодон дополнительно к трансдермальному пластырю со скоростью высвобождения фентанила 25 мкг/ч. Все не так плохо, как кажется, настаивала я. Я не хотела, чтобы она испытывала боль, но и не была готова потерять ее окончательно.
Врач почувствовал мое отчаяние и прописал небольшую дозу нового лекарства, чтобы нейтрализовать действие обезболивающих. После первого приема в ней появилось так много энергии, что нам пришлось физически ее сдерживать, чтобы она не убирала дом. На короткий промежуток времени мне показалось, что ко мне вернулась моя мать. В следующий раз, когда мы остались наедине, я воспользовалась возможностью, чтобы рассказать о своих чувствах в отношении Ке.
«Она так много для меня делает, – сказала мать дрожащим голосом. – Никто никогда не делал для меня того, что делает она. Мишель… ах, она даже подтирает мне задницу».
«Я хочу подтирать тебе задницу», – хотела прокричать я, понимая, насколько это прозвучит нелепо.
«У Ке была очень тяжелая жизнь, – сказала она. – Отец Ке был бабником. Когда он ушел от матери Ке к новой любовнице, он заставил воспитывать Ке эту любовницу. Потом он встретил еще одну женщину, и бросил их обеих. Эта бывшая любовница и воспитывала Ке всю свою жизнь и никогда не признавалась, что она не ее настоящая мать. Но Ке знала, потому что до нее доходили слухи от жителей города. И вот, когда эта женщина заболела раком, Ке заботилась о ней, пока та не умерла. Даже на смертном одре она никогда не говорила Ке, что не является ее родной матерью, а Ке так и не сказала, что уже давно это знает.
И знаешь, она вторая жена Вуди, и его дети так ее и не приняли, потому что раньше она была его любовницей, – добавила мать. – Несмотря на то что они женаты уже более двадцати лет, его дети по-прежнему с ней жестоки из-за того, как, по их мнению, она обошлась с их матерью. Однажды, по ее словам, они так ее расстроили, что ей пришлось лечь в психиатрическую больницу».
На следующее утро Ке приготовила на завтрак яйца всмятку. Она разбила и сняла верхнюю часть скорлупы и протянула маме яйцо, чтобы та ела его ложкой. Желток плавал на шелковистой прозрачной жидкости. Яйцо выглядело практически сырым.
«Вы уверены, что это хорошая идея?» – спросила я.
Я всегда предпочитала яйца с жидким желтком, но болезнь матери сделала меня сущим параноиком. Пищевое отравление больше не казалось обрядом посвящения. Это была игра, которую мы больше не могли себе позволить. Ке меня проигнорировала, ее взгляд сосредоточился на разбивании скорлупы другого яйца.
«Я беспокоюсь, потому что ее иммунная система слаба, – добавила я. – Я не хочу, чтобы она отравилась».
Ке с прищуром на меня взглянула, как будто рассматривала в микроскоп блоху. Затем тихо фыркнула. «Вот как мы едим это в Корее», – сказала она. Мать тихо сидела рядом с ней, как послушная собачонка. Я ждала, что она встанет на мою защиту, но она молчала, с отсутствующим видом держа свое яйцо обеими руками.
«Какой жестокий поворот судьбы», – подумала я, и мое лицо залило краской, пока я пыталась сдержать слезы. Я провела юность, пытаясь стать своей среди американских сверстников, и достигла совершеннолетия с ощущением, что мою принадлежность необходимо доказывать. Другие люди вечно решали, на чьей я стороне и на кого мне следует равняться. Я никогда не принадлежала целиком и полностью одному из двух миров, а всегда лишь наполовину, со страхом ожидая, когда меня выбросит оттуда человек с большими, чем у меня, претензиями. Не полукровка, кто-то цельный. Долгое время я пыталась принадлежать Америке, стремилась к этому больше всего на свете, но в данный момент все, чего я хотела, – это чтобы два незаинтересованных во мне человека признали меня кореянкой. Ты не одна из нас, казалось, говорила Ке. И ты никогда по-настоящему не поймешь, что ей необходимо, как бы сильно не старалась.
Глава 9. Куда мы идем?
«Ты отправляешься в путешествие, и у тебя есть пять животных, – сказала Ынми. —
Лев.
Конь.
Корова.
Обезьяна.
И ягненок».
Мы сидели на террасе кафе, и она объясняла мне правила игры, которой научилась у коллеги. В пути четыре остановки, на которых приходится отдавать одно из животных; в итоге можно оставить только одно.
Это был первый раз, когда я прилетела в Сеул после смерти халмони. Мне было девятнадцать, и между первым и вторым курсами в Брин-Мор я записалась на летнюю языковую программу в Университете Йонсе. Я жила с Ынми Имо шесть недель.