Я никогда не ездила в Корею без мамы. Впервые в квартире, которую помню с детства, были только я и Ынми. Мы и противный белый той-пудель, которого она усыновила[94] и назвала Леон, потому что в сочетании с фамилией тети «Ли», Леон звучит как «иди сюда».
Я спала в бывшей спальне Нами. К тому времени она вышла замуж за Имо Бу, и они переехали в другую квартиру в нескольких кварталах отсюда. Сон Ён жил в Сан-Франциско, где работал графическим дизайнером. Комната халмони осталась как есть, дверь в нее всегда была закрыта. Некогда шумная квартира поначалу казалась пустой, но за шесть недель превратилась в разгульную холостяцкую берлогу. По вечерам Ынми Имо звонила и заказывала жареную курицу по-корейски и разливное пиво Cass. Мы впивались зубами в хрустящую кожу, горячее масло победоносно хлестало из дважды обжаренной корочки, пока мы вгрызались в блестящее темное мясо, а разделавшись с курицей, хрустели маринованными кубиками дайкона, полагающегося к каждой доставке.
После ужина мы располагались за низким столиком в гостиной, и Ынми помогала мне с домашним заданием по корейскому языку. По выходным мы сидели в кафе и модных пекарнях на Каросу-гиль[95] и наблюдали за прохожими. Молодые женщины с идеальными пышными формами и дизайнерскими сумочками проходили под руку с такими же прекрасно выглядящими мужчинами, у 90 процентов из которых, казалось, были одинаковые стрижки.
«От кого ты откажешься первым?» – спросила Ынми.
«Определенно это будет лев, – сказала я. – Он бы съел других животных».
Ынми согласно кивнула. У нее было детское лицо, более круглое и полное, чем у ее сестер. Она была одета скромно: капри цвета хаки и тонкий белый кардиган.
На дворе стоял июль, и мы заказали на двоих патбинсу, чтобы спастись от влажности. Эта версия была гораздо более сложной, чем домашние произведения из моего детства, ее основа представляла собой идеальную мягкую ледяную стружку, покрытую пастой из сладкой красной фасоли и украшенную аккуратно нарезанной клубникой, идеальными квадратиками спелого манго и маленькими подушечками разноцветных рисовых пирожных. Тонкая паутина сгущенного молока стекала по бокам, а сверху возвышалась пирамидка мягкого ванильного мороженого.
«И от кого же ты избавишься следующим?» – спросила Ынми, аккуратно проводя ложкой по стружке льда и сладкой красной фасоли, за которой тянулась тонкая нить сгущенного молока.
Я размышляла над этим вопросом, представляя себя в путешествии с пересадкой на разные виды транспорта. Я видела, с каким трудом справляюсь с большими животными, как они упрямятся, когда мы садимся на пароход, поезд, паром. Я решила, что лучше сначала отказаться от крупных.
«Думаю, корова, а потом лошадь», – сказала я.
Выбрать между ягненком и обезьяной оказалось сложнее. Оба животных маленькие и легко управляемые. Ягненок казался наиболее комфортным вариантом. Я вообразила, как зарываюсь в его шерсть, чтобы согреться, трясясь в одиночестве в поезде, мчащемся в неведомую тьму. Но ведь обезьяна – лучший компаньон, способный помочь пережить это нелегкое путешествие.
«Я бы сохранила… обезьяну», – решила я.
«Интересно, – сказала она. – Итак, каждое из животных символизирует твои жизненные приоритеты. В первую очередь ты избавляешься от того, кого считаешь наименее важным. А тот, кого ты оставляешь в конце, является твоим высшим приоритетом. Лев символизирует гордость, от которой ты отказалась в первую очередь».
«Это имеет смысл, – сказала я. – Я боялась, что он съест остальных животных, точно так же, как гордость разъедает другие наши приоритеты. К примеру, слишком гордый человек не способен по-настоящему любить или продвигаться по службе, если чувствует, что все вокруг ниже его достоинства».
«Корова символизирует богатство, потому что ее можно доить. Лошадь – карьеру, потому что на ней можно быстро скакать. Ягненок – это любовь, а обезьяна – твой ребенок».
«А кого из них сохранила ты?» – спросила я.
«Я выбрала лошадь».
Ынми единственная из сестер училась в колледже и окончила его лучшей в своей группе по специальности английский язык. Она получила работу переводчика в авиакомпании KLM, по скользящему графику, летая между Голландией и Кореей, что сделало ее естественным переводчиком для меня и моего отца. Мучимая детскими страхами однажды в результате трагической случайности осиротеть, я умоляла родителей записать в свои завещания, чтобы Ынми назначили моим законным опекуном. Она была не просто моей холостяцкой подругой; она была для меня как вторая мать.
«Ты рассказала об этой игре моей маме? Что она выбрала?» – спросила я, надеясь, что мы выбрали одно и то же, что она выбрала меня.
«Твоя мама, конечно, оставила обезьяну».
Два с половиной года спустя мать позвонила мне и сообщила, что у Ынми рак толстой кишки IV стадии. Она продала квартиру халмони и хранила свои вещи в квартире-студии в жилом здании с коммерческими помещениями на нижних этажах. Сама же переехала к Нами и Имо Бу, чтобы они могли ей помочь, пока она проходит химиотерапию.
Подобный диагноз просто не укладывался у меня в голове. Ынми была человеком пуританской морали. Ей было всего сорок восемь. Она никогда в жизни не курила. Она занималась спортом и ходила в церковь. Если не считать наших редких холостяцких «куриных» вечеров, она почти никогда не пила. Ее никогда не целовали. Такие люди не болеют раком.
Я погуглила аденоматозные полипы, маленькие грибовидные наросты, ядовитые грибы, которые разрослись в большие злокачественные цветы из розовато-коричневых тканей толстой кишки моей тети. Теперь я знаю, что к тому времени рак поразил соседние органы и дал метастазы в три регионарных лимфоузла. Но в тот момент я не понимала, что это за болезнь. Я не следила за изменением клинической картины, как делала в случае моей матери. Я знала только то, что у нее рак толстой кишки и что она проходит химиотерапию и прилагает все усилия, чтобы его победить. И этого было достаточно, чтобы искренне верить, что она это сделает.
Двадцать четыре химиотерапевтические процедуры спустя в День святого Валентина Ынми умерла. Космически жестокая судьба для женщины, никогда не знавшей романтической любви. Ее последними словами были: «Куда мы идем?»
Я прилетела в Сеул из Филадельфии и встретилась с родителями на похоронах. Траурные мероприятия проходили три дня в старомодном деревянном помещении с раздвижными дверями, отделанными рисовой бумагой. Вдоль коридоров стояли большие венки из живых цветов, украшенные лентами, а внутри на деревянном мольберте, возвышающемся над уставленной цветами платформой, лежала глянцевая фотография в рамке, на которой Ынми держит на руках Леона. Нами и мама в черных ханбоках обслуживали нескончаемый поток гостей, предлагая закуски и наливая напитки, пока они выражали свое почтение. Мне казалось несправедливым, что им двоим приходится за всеми ухаживать, когда их горе, несомненно, самое глубокое.
«Нами гораздо лучше с такими вещами справляется», – призналась мне мать, пока мы наблюдали, как ее старшая сестра обменивается обычными любезностями с новыми посетителями. Это признание собственной стеснительности со стороны человека, которого я всегда считала образцом уравновешенности и авторитета, заставило меня почувствовать себя ближе к ней. Оно пролило свет на истину, в которую мне часто было трудно поверить: мать не всегда была олицетворением изящества, когда-то она обладала той же самой непокорностью сорванца и нетерпением по отношению к формальностям, за которые часто меня ругала. И время, проведенное вдали от Сеула, возможно, лишь еще больше отдалило ее от своих корней, традиций, которых я никогда не знала.
В последний день, одетая в черный ханбок и пару белых хлопчатобумажных перчаток, я возглавила процессию к крематорию. Холод был угнетающим. Воздух был резким, как будто мороз пронзал каждую пору моего лица, и от каждого ледяного порыва ветра слезились глаза.
В крематории мы ждали в прихожей, а затем столпились у стеклянного окна. Мужчина в хирургическом халате и хирургической маске стоял перед столом, куда по конвейеру доставлялись останки. Небольшая кучка серой пыли не представляла собой сплошной порошок, а больше напоминала щебень. Я видела кусочки кости, ее кости, и вдруг почувствовала, что теряю равновесие. Отец поймал меня, пока я падала. Мужчина в хирургической маске завернул ее в нечто, похожее на вощеную бумагу, аккуратно и бесстрастно загнув края вокруг пепла, как если бы это был бутерброд, а затем сунул его в урну.
После похорон Нами и мать отвезли меня в квартирку, где Ынми хранила свои вещи. На холодильнике крепились фотографии моя и Сон Ёна. Не имея собственных детей, она все оставила нам двоим. Мы с мамой рылись в ее шкатулке с драгоценностями. Я заметила простой серебряный кулончик в форме сердца на тонкой цепочке и спросила, могу ли оставить его себе. «Вообще-то, это я подарила его Ынми на день рождения, – ответила мама. – Как насчет того, что я оставлю этот кулон себе, а как только вернусь домой, куплю тебе новый, чтобы у нас были одинаковые. Когда мы их наденем, сможем думать о ней вместе».
Мы с отцом сели на автобус до аэропорта Инчхон, а мать осталась, чтобы запустить процесс оформления наследства Ынми. По дороге из города я обнаружила, что смотрю на Сеул как на чужака, сейчас он совершенно не напоминал идиллическую утопию моего детства. После ухода халмони и Ынми я почувствовала, что он принадлежит мне немного меньше.
После смерти Ынми мать сильно изменилась. Когда-то одержимый и заядлый коллекционер, теперь она нашла себе новые увлечения и проводила время с новыми людьми. Мать вместе с несколькими своими корейскими друзьями записалась в небольшую школу рисования и живописи. Раз в неделю она присылала мне фотографии своих работ в мессенджер Kakao. Поначалу они были очень плохими. Особенно комично выглядел карандашный набросок Джулии, на котором та напоминала толстую колбасу на ножках, но через несколько недель у нее стало получаться лучше. Я была в восторге от того, что мать наконец нашла способ себя выразить, изображая небольшие предметы из своей повседневной жизни, домашние безделушки, книжную закладку в виде кисточки, чайник; что она поглощена совершенствованием чего-то столь обманчиво простого, как светотень. На Рождество она нарисовала мне открытку с изображением бледно-желтых и лиловых цветов со стеблями цвета морской волны. «Это особенная открытка. Свою первую открытку я сделала для тебя», – написала она внутри.