Большую часть восемнадцатичасового перелета я проспала, по прилете села на автобус Инчхон – Сеул, а затем на такси доехала до квартиры Нами. Когда в начале десятого я вышла из машины, уже стемнело. Воздух был прохладным, и ветер, играя с листвой, издавал приятный звук, пока я пересекала закрытый двор по направлению к жилому комплексу. Я вошла в дом и поднялась на лифте. Снимая обувь в прихожей, я услышала, как в глубине квартиры взвизгнул Леон.
Нами меня обняла и откатила мой чемодан в комнату для гостей. Она была одета в ночную рубашку и выглядела обеспокоенной. Затем быстро проводила меня в свою спальню. Перелет моих родителей прошел не слишком гладко. Мать лежала в постели Нами, ее тело била мелкая неудержимая дрожь и сжигала лихорадка. Отец лежал рядом с ней, обнимая ее рукой поверх одеяла. Он признался, что температура у нее поднялась еще до их отъезда. Не желая отменять поездку, отец крепко прижимал ее тело к себе в надежде, что его тепло ее исцелит.
Я стояла в изножье кровати, наблюдая, как стучат ее зубы и дрожит тело. Имо Бу сидел рядом с моей матерью в свободной пижаме и вставлял акупунктурные иглы в биоактивные точки на ее ногах.
«Нам нужно отвезти ее в больницу», – сказала я.
Нами стояла в дверном проеме, скрестив руки на груди и нахмурив брови, не зная, куда двигаться дальше. Сон Ён подошел к ней сзади, возвышаясь над ее головой более чем на тридцать сантиметров. Удивительно, как из такой маленькой женщины мог вырасти настолько крупный человек. Моя мама говорила, что это влияние американской кухни. Нами сказала что-то по-корейски, и он перевел.
«Моя мама думает… если мы поедем в больницу. Возможно они не позволят ей уйти».
«В последний раз, когда мы ждали госпитализации, она чуть было не умерла, – возразила я. – Я действительно считаю, что нам нужно это сделать».
В комнате на мгновение воцарилась тишина, и мать застонала. Нами тяжело вздохнула, а затем вышла из комнаты, чтобы начать собираться. Мы шестеро разделились на две машины и поехали в больницу на другом берегу реки Хан. Мой защитный механизм отрицания реальности все еще работал в полную силу. Я была убеждена, что все, что ей нужно, – это еще одна капельница, чтобы стабилизировать ее состояние. Мне казалось, что так мы сможем существовать годами, просто время от времени ее подлечивая.
Мы надеялись, что моя мать сможет выздороветь и через неделю вылететь в Чеджу. Нами уже забронировала авиабилеты и гостиничные номера. Но ее состояние продолжало ухудшаться. Прошла неделя, а она по-прежнему была прикована к постели. По ночам она страдала от ужасной лихорадки и дрожи во всем теле. Мы отменили поездку в Чеджу. Через неделю нам пришлось аннулировать обратные билеты в Юджин.
Я снова была ночным компаньоном матери. Я приезжала в больницу вечером около шести и оставалась с ней до утра, пока в полдень не приходил отец. Затем я с затуманенными глазами брала такси через мост Ханнам к Нами и падала на гостевую кровать, пытаясь компенсировать недостаток ночного сна.
В больнице я в любое время просыпалась вместе с ней, всегда готовая прийти на помощь. Когда она задыхалась от боли, я тут же нажимала кнопку вызова персонала. А если медсестры не приходили достаточно быстро, я выбегала в освещенный лампами дневного света коридор и с визгом указывала на нашу палату, бормоча отчаянные мольбы на ломаном корейском. Я выгнала медсестру, которая несколько раз подряд не могла найти вену, оставляя кровавые следы на руках моей матери. Я залезала на больничную койку и обнимала ее, пока мы ждали, когда подействует обезболивающее, шепча в темноте: «Через секунду, через секунду, еще минуту, и все пройдет. Гвенчан-а, омма, гвенчан-а».
Стремительный натиск ее симптомов напоминал кадры из фильма-катастрофы. Как только мы справлялись с одним из них, возникало нечто еще более смертоносное. У нее раздулся живот, хотя она почти ничего не ела. Отеки терзали ноги и ступни. Герпес поразил губы и внутреннюю часть щек, покрыв язык выпуклыми белыми волдырями. Доктор дал нам два вида жидкости для полоскания рта с травами и крем для губ, густую зеленую мазь, чтобы вылечить язвы. Мы вдвоем неукоснительно следовали его рекомендациям, надеясь, что сможем избавиться хотя бы от одного из ее недугов. Каждые два часа я приносила ей чашку для сплевывания, воду для полоскания, а затем салфетку, чтобы вытирать губы перед нанесением темно-зеленой мази. Она спрашивала, не кажется ли мне, что язвы проходят, и широко открывала рот. Ее язык выглядел гнилым – как мешок с вызревающим мясом, словно паук обмотал его в густую серую паутину.
«Да, – отвечала я. – Гораздо лучше, чем вчера!»
Поскольку она с трудом могла есть, ее подключили к специальной системе, доставляющей организму основную часть питательных веществ, необходимых для выживания. После того как она больше не могла подняться, чтобы сходить в туалет даже с посторонней помощью, ей установили катетер, и мы начали пользоваться подкладным судном, которое приходилось опорожнять мне. Затем она утратила способность проталкивать пищу по кишечнику, и медсестры начали ставить ей клизмы. Они надели на нее большой подгузник, и когда принялись его снимать, жидкость хлынула сверху и из отверстий для ног, как мягкий ил. Не осталось никакого смущения, лишь вопросы выживания, действия и реакции.
По утрам, если мать еще спала, я надевала больничные сандалии и спускалась на лифте вниз. Я бродила по кварталу в поисках чего-нибудь, что можно было бы ей принести, чтобы напомнить о том, где мы с ней находимся. Неподалеку находилась Paris Baguette, местная сеть булочных, предлагающая французскую выпечку с корейским уклоном. Я возвращалась с целым арсеналом глазированной выпечки и разноцветных смузи, надеясь разжечь ее аппетит. Соборо пан, мягкая булочка с арахисовой крошкой, которую мы вместе делили во время визитов в Сеул. Пончик с красной фасолью, мягкий чизкейк из сладкого картофеля. Или приготовленная на пару кукуруза, купленная у аджуммы на улице, на квадратной картонке. Мы с мамой выбирали из початка твердые зернышки одно за другим, дотошно, как Ынми, вспоминая, как она оставляла после себя идеальный ряд чистых, квадратных, прозрачных оболочек. В корейско-китайском ресторане я покупала чачжанмён и ополаскивала кимчи водой из раковины в туалете, чтобы красный перец не жег ей язык.
«Чего мне еще ждать от жизни, Мишель? – пожаловалась она, с мокрыми от слез глазами глядя на увядшую белокочанную капусту. – Я даже не могу есть кимчи».
«У тебя вновь отрастают волосы, – сказала я, пытаясь сменить тему. Я положила руку ей на голову и осторожно провела ладонью по редкому белому пуху. – Для больного человека ты выглядишь очень молодо и прекрасно».
«Я?» – спросила она, изображая скромность.
«Правда, – ответила я. – Такое впечатление… Ты что, накрасилась?»
Я понятия не имела о том, что мать сделала татуаж бровей. Они выглядели настолько естественно, что было трудно это заподозрить. Я вспомнила ее подругу Янгсун, которой плохо прокрасили брови, правая вечно была вздернута.
«Я сделала это давным-давно, – небрежно пробормотала она. Мать поерзала на больничной койке, вытянув ноги и забравшись повыше на подушку. – Знаешь, на твоем месте должен был быть твой отец».
«Мне нравится быть здесь с тобой».
«Да, но он мой муж, – возразила она. – Даже когда он рядом, он вообще не представляет, как обо мне позаботиться. Если я прошу прополоскать мне рот, он просто протягивает мне жидкость для полоскания; и даже чашку не подает».
Я откинулась на скамье для гостей и уставилась на свои ноги, медленно хлопая левой больничной сандалией по босой пятке. За пару лет до этого мы сидели в Olive Garden, и она упомянула об их ссоре, причину которой, по ее словам, она никогда не сможет раскрыть, поскольку это разрушит мое представление об отце. Это как с разбитой тарелкой, которую ты склеил и вынужденно продолжаешь ею пользоваться, но все, что ты видишь, – это трещина.
«Ты думаешь, он снова женится?»
«Думаю, это возможно», – ответила она. Она выглядела так, будто не придавала этому большого значения, и они уже обсуждали это вместе раньше.
«Он, вероятно, женится на другой азиатке». Я съежилась, особенно расстроенная мыслью о том, что это будет еще одна азиатка. Было унизительно воображать, что подумают люди: он так легко нашел ей замену, да у него «желтая лихорадка». Это обесценивало их отношения. Это удешевляло нас.
«Не думаю, что смогу это вынести, – сказала я. – Не уверена, что смогу это принять. Это отвратительно».
Нависла опасная и невысказанная перспектива того, что без моей матери, которая нас связывала, мы с отцом друг от друга отдалимся. Я не была для него так же важна, как для матери, и понимала, что после ее ухода нам будет трудно жить вместе. Существует большая вероятность того, что наши пути разойдутся и наша семья распадется. Я ждала, что мать меня отругает, заявив, что он мой отец, моя кровь. Что я эгоистична и избалована, раз позволяю себе так думать о человеке, который нас обеспечивает. Вместо этого она положила руку мне на спину, смирившись с тем фактом, что ничего не может сделать с тем, что, как она знала, осталось невысказанным.
«Поступай так, как считаешь нужным».
Через две с половиной недели после нашего провального отпуска я приехала в больницу и обнаружила в отделении отца. Он кричал на Сон Ёна и одну из медсестер, а все больничное крыло таращило глаза на крупного американца и изумлялось его вспыльчивому американскому характеру.
«Это моя жена! – кричал он. – Говори по-английски!»
«Что случилось?» – спросила я.
Отец обвинял Сон Ёна в том, что он не все переводит, пытаясь уберечь отца от худших новостей. Сон Ён молчал и кивал головой. Он держал руки за спиной, как будто собирался поклониться, и внимательно слушал, позволяя моему отцу выплеснуть свой гнев. Медсестра явно нервничала и отчаянно пыталась ретироваться. В палате мать лежала без сознания, ее рот был закрыт кислородной маской, подключенной к чему-то похожему на высокотехнологичный пылесос. У кровати стояла Нами, крепко прижав кулак к губам. Должно быть, она с самого начала знала, что именно к этому все и идет.