Сон Ён и отец вернулись в палату, а за ними следовала наша хорошенькая молодая врач. Я была шокирована тем, сколько времени уделяла нам доктор в Корее. В Орегоне я не могла припомнить, чтобы посещение врачей длилось дольше минуты, после чего они бросались в следующую палату и оставляли больного на попечение медсестер. Здесь наш врач, казалось, искренне хотела нам помочь, даже держала мою мать за руку, когда ее только положили в больницу. Хотя она, казалось, неплохо знала английский, всегда извинялась за то, что плохо на нем говорит. Врач сообщила нам, что у матери случился септический шок. Ее кровяное давление опасно снизилось, так что, скорее всего, ради сохранения жизни мать придется перевести на аппарат искусственной вентиляции легких.
Раньше разница между жизнью и смертью представлялась мне совершенно очевидной. Мы с мамой всегда соглашались, что лучше покончим с собой, чем будем жить как овощи. Но теперь, когда нам пришлось с этим столкнуться и ткань физической автономии была практически разорвана в клочья, грань между этими понятиями начала стираться. Мать была прикована к постели, не могла самостоятельно ходить, ее кишечник перестал работать. Она питалась из пакета, соединенного с внутривенным катетером, и теперь уже не могла дышать без аппарата. С каждым днем становилось все труднее говорить, что это действительно жизнь.
Я наблюдала, как на указателе этажности в лифте после цифры 5 сразу следует 3, пока мы с отцом спускались, минуя несуществующий четвертый этаж, поскольку произношение числа четыре по-корейски созвучно китайскому иероглифу, означающему смерть. Мы молчали. Решили выйти на свежий воздух, прежде чем принять решение о том, как долго мы собираемся держать ее на искусственном дыхании, если уж до этого дошло. На улице уже стемнело. Желтые уличные фонари, окруженные мотыльками конца лета, освещали несколько кварталов, которые мы прошли, прежде чем нырнуть в ближайший бар. Мы заказали две пинты пива Kloud и поднялись с ним на пустующую крышу. Мы сидели за столом для пикника, и отец потянулся ко мне через стол и накрыл мою руку своей большой мозолистой ладонью.
«Ну вот и все», – сказал он.
Отец искоса осмотрел поверхность стола для пикника и указательным пальцем свободной рукой ощупал сучок в доске. Потом громко хмыкнул и вытер стол ладонью, словно смахивая с него пыль. Он сделал глоток пива и оглянулся на город, словно интересуясь его мнением.
«Ух ты», – сказал он и отпустил мою руку.
Подул прохладный ветерок, и я ощутила холод. На мне было все то же хлопковое летнее платье и больничные шлепанцы, которые я носила практически каждый день с тех пор, как мы сюда приехали. Я слышала шум двигателя мотоцикла, проезжающего по улице внизу, и вспомнила, как в пять лет отец катал меня на своем мотоцикле. Он сажал меня перед собой и обхватывал ногами, а я для устойчивости держалась за крышку бензобака. Во время длительных поездок гул двигателя и тепло бензобака меня усыпляли, а иногда, когда я просыпалась, мы уже оказывались на подъездной дорожке к дому. Ах, как бы мне сейчас хотелось вернуться в то время, назад, когда в моей жизни еще не было плохих новостей.
Мы рисковали, отправившись в Корею вопреки предписаниям врача. Мы пытались спланировать нечто такое, за что стоило бы бороться, но каждый день оказывался хуже предыдущего. Мы выбрали жизнь вместо смерти, и это оказалось ужасной ошибкой. Мы с отцом выпили еще по кружке в попытке смыть тяжелое бремя.
Наше отсутствие вряд ли длилось более двух часов, но, вернувшись, мы увидели, что моя мать сидит на кровати столбиком. Ее глаза были широко раскрыты и взгляд насторожен, как у растерянного ребенка, который только что вошел в комнату и прервал напряженную дискуссию между взрослыми.
«Ребята, вы принесли что-нибудь поесть?» – спросила она.
Мы восприняли это как знак. Отец начал готовиться к медицинской эвакуации обратно в Орегон. Нам придется лететь с дипломированной медсестрой, а как только мы прибудем в Юджин, немедленно зарегистрироваться на рейс до Ривербенда. Я вышла из комнаты, чтобы позвонить Питеру, надеясь, что, вернувшись, меня будут ждать добрые новости.
Я прошла по коридору и выскользнула на пожарную лестницу – бетонную площадку, окруженную коричневыми металлическими решетками. Я села и поставила ноги на ступеньку. Выходные Питер проводил со своей семьей в Мартас-Винъярд[98], где было раннее утро.
«Нам нужно пожениться», – сказала я.
Честно говоря, я никогда особо не задумывалась о замужестве. С подросткового возраста мне всегда нравилось бегать на свидания и влюбляться, но в основном мои мысли о будущем вращались вокруг того, чтобы добиться успеха в рок-музыке. Одна лишь эта мечта волновала меня добрый десяток лет. Я не знала названий вырезов и силуэтов платьев, не интересовалась видами цветов и огранкой бриллиантов. Ни в одном уголке моего сознания не было даже смутного представления о том, как бы я хотела уложить волосы, или какого цвета будет постельное белье. Одно я знала наверняка: мама обо всем позаботится как следует. Фактически единственное, в чем я была абсолютно убеждена, так это в том, что, если я когда-нибудь выйду замуж, именно мать позаботится о том, чтобы все прошло идеально. Если ее не будет рядом, я гарантированно проведу весь день, гадая, что бы она подумала. Не выглядит ли сервировка стола слишком дешево, а цветочные композиции посредственно. Не слишком ли яркий у меня макияж, а вдруг это платье меня не красит. Без ее одобрения было бы невозможно чувствовать себя красивой. Я была совершенно уверена в том, что без ее участия я обречена быть безрадостной невестой.
«Если в твоем воображении мы женимся лет через пять, но мы не сделаем этого сейчас, не думаю, что смогу тебя простить», – сказала я.
На другом конце линии повисла многозначительная пауза, и мне пришло в голову, что я понятия не имею, где вообще находится Мартас-Винъярд. В то время я думала, что его семья посещает пыльные рощи настоящего виноградника. Это было одним из тех непривычных для меня различий между жителями Восточного и Западного побережья, которые довольно часто меня завораживали, например когда он называл побережье берегом или демонстрировал безразличие при появлении светлячков.
«Хорошо».
«Хорошо?» – эхом отозвалась я.
«Хорошо, да! – сказал он. – Давай это сделаем».
Я помчалась по стерильному, освещенному лампами дневного света коридору, сердце колотилось так, что чуть не выпрыгивало из груди, пока я пролетала мимо темных зашторенных отсеков с другими пациентами, их кардиомониторы мигали, зеленые линии зигзагообразно перемещались вверх-вниз. Я вернулась в палату матери и сказала, что ей необходимо поправиться. Ей предстоит вернуться домой в Юджин и посмотреть, как выходит замуж ее единственная дочь.
На следующий день я занялась поисками в интернете организаторов свадеб. Выйдя из больничной палаты матери, я объясняла нашу ситуацию и нашла специалиста, готового решить все вопросы за три недели. В течение часа она прислала мне по электронной почте контрольный список дел, которые нужно выполнить.
Сон Ён отвез меня примерять свадебные платья. Я отправляла матери фотографии разных лифов и юбок через Kakao. Мы выбрали платье за четыреста долларов без бретелек с простой тюлевой юбкой до щиколотки. Портной снял с меня мерки и через два дня доставил изделие в больничную палату матери, где я в нем для нее продефилировала.
Я понимала, что Нами и Сон Ён считают меня сумасшедшей. Что, если она умрет за день до свадьбы? Или будет слишком больна, чтобы встать? Я сознавала, что рискованно усиливать давление на и без того напряженные обстоятельства, и все же это лучший способ озарить сгустившийся над нами мрак. Вместо того чтобы размышлять о разжижающих кровь препаратах и фентаниле, мы будем обсуждать стулья Кьявари, французскую выпечку и туфли. Вместо пролежней и катетеров – цветовые решения, прически и коктейль из креветок. Есть за что бороться, есть что предвкушать.
Шесть дней спустя маму наконец выписали. Пока мы везли ее к лифту, наш доктор остановила нас в холле, чтобы сделать ей прощальный подарок. «Я увидела это и подумала о вас», – сказала она, взяв мою мать за руку. Это была деревянная статуэтка ручной работы, изображающая семью – отец, мать и дочь, держащиеся друг за друга. Они были безликими, жались друг к другу, словно выструганы из цельного куска дерева.
Глава 11. Верх совершенства
Я познакомилась с Питером, когда мне было двадцать три. Однажды февральским вечером после репетиции группы Девен пригласил нас всех в бар. Друг его детства только что вернулся в город после аспирантуры в Нью-Йорке и отмечал свой двадцать пятый день рождения в 12 Steps Down[99], баре для курящих в Южной Филадельфии, чтобы войти в который нужно было действительно спуститься по двенадцати ступенькам. В то время мы были группой курильщиков, так что возможность курить в помещении в разгар зимы была достаточно хорошим стимулом. Мы все дружно задымили еще до того, как успели заказать пиво.
Был вечер караоке, и, пока мы пробирались внутрь, Питер собирался петь. Он выбрал песню Билли Джоэла под названием «Сцены из итальянского ресторана». Я никогда эту песню не слышала, но меня впечатлило то, что на фоне всех остальных хипстеров, косивших под Weezer и Blink 182[100], этот парень решил взять трек в стиле «папин рок» с темпом 48 тактов в минуту. На нем были очки-авиаторы в тонкой проволочной оправе, занимавшие почти половину лица, и белая футболка с комично глубоким V-образным вырезом, обнажающим обширный пучок вьющегося коричневого плюмажа. Он держал микрофон, как если бы это была ножка бокала, – изящно, одними кончиками пальцев – и начал причудливо двигаться под песню, покачивая головой вверх-вниз, как будто ее частично отрубили и оставили болтаться на шарнире, и постукивая соответствующей ногой на каждой четвертной ноте на манер Мика Джаггера.