Пропев целых шесть с половиной минут, чем вызвал нешуточное коллективное негодование очереди желающих спеть караоке, составлявшей половину бара, Питер обнял Девена, который язвительно пробормотал что-то неразборчивое на фоне музыки. Все, что я слышала, так это смех Питера, пронзительный, гудящий звук, похожий на нечто среднее между тем, что производит кукла-маппет и пятилетняя девочка. И всё – я влюбилась.
Питеру потребовалось гораздо больше времени, чтобы проявить взаимные чувства, или, точнее, мне потребовалось, чтобы их вызвать. Он был вне моей лиги, объективно более привлекательный, его красота даже стала притчей во языцех в нашей неряшливой компании. Он был опытным гитаристом, но занимался более сложными вещами – готовил к печати сборник стихов, перевел три-четыре новеллы. Он имел степень магистра, свободно говорил по-французски и прочитал все семь томов «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста.
Тем не менее я не сдавалась и следующие шесть месяцев повсюду его преследовала, неутомимо появляясь на всех вечеринках, где он собирался присутствовать. И в конечном итоге добилась ежедневного общения, после того как устроила его на неполный рабочий день официантом в ресторан мексиканской кухни, где сама работала. Но даже после почти трех месяцев товарищества в сфере общественного питания – совместного разгадывания кроссвордов в редкие рабочие перерывы, полировки стаканов и складывания скатертей бок о бок, спешки в кассу за зарплатой, – казалось, что я безнадежно застряла во френдзоне.
Приближался октябрь, а с ним и Неделя ресторанов – самое напряженное время в году. Каждую осень множество семей из пригородов устремляются в «высококлассные» мексиканские рестораны, такие как наш, чтобы насладиться обедом из трех блюд за тридцать три доллара, пока повара потеют и ругаются, строгая бесконечные севиче[101], смешивая ингредиенты многих сотен тамале[102] и миниатюрных молочных бисквитов «Трес Лечес», безуспешно пытаясь заполнить то, что кажется бездонным корытом, чтобы накормить нашествие бережливой орды. В этом же году Неделя ресторанов превратилась в Недели ресторанов, к вящему удовольствию жаждущих заработать владельцев и глубокому огорчению сотрудников крайне недоукомплектованного штата ресторана, которым приходилось работать за троих без единого выходного.
Вечером первого дня Недель мы с Питером должны были работать вместе. Я приехала в три тридцать, чтобы подготовиться к смене, и удивилась, обнаружив Адама, нашего лысого администратора, часто угрожавшего нам штрафами за каждый разбитый стакан. Он в несвойственной ему манере неподвижно застыл у барной стойки, уставившись в свой телефон.
«С Питером произошел несчастный случай», – сказал он.
Было странно называть это событие «несчастным случаем», хотя в последующие месяцы я часто ловила себя на том, что говорю об этом так же, как будто подсознательно мы не хотели признавать его тем, чем оно являлось на самом деле. На Питера напали. Адам встал со стула и показал мне фотографию. Питер сидит на больничной койке, его халат расстегнут спереди, на груди липкие кругляшки пластыря. Его лицо до неузнаваемости деформировано, левый верхний сектор – фиолетовый и перекошенный.
Накануне вечером Питер и его друг Шон поздно возвращались домой с вечеринки. Они свернули в переулок, ведущий к квартире Питера, и уже подходили ко входной двери, как кто-то окликнул их сзади и попросил прикурить. После того как они обернулись, чтобы помочь, сообщник говорившего несколько раз ударил их кирпичом, в результате чего они оба потеряли сознание. К тому времени, как парни пришли в себя, нападавшие уже скрылись. У Шона отсутствовали зубы, и он принялся их искать в темном переулке. Орбитальная кость Питера, глазница, в которой располагается глазное яблоко, оказалась раздробленной. У них даже ничего не украли. Сосед Питера по квартире нашел их окровавленными на крыльце и отвез в больницу. Питера продержали в больнице несколько дней, следя за кровотечением в мозгу после удара.
В тот вечер, бегая вверх-вниз, обслуживая оба этажа ресторана, я не могла перестать думать о Питере. Что если бы нападавший замахнулся тем кирпичом с большей силой и кость вошла в его мозг на полногтя глубже? И чем дольше я об этом думала, тем больше понимала, как сильно я его на самом деле люблю. На следующее утро я набила свой рюкзак самыми впечатляющими книгами с полки, купила букет подсолнухов и две миниатюрные тыквы и поехала на велосипеде в больницу.
В палате вместе с Питером находились его родители, которых я однажды видела в ресторане. Вживую он выглядел еще хуже, заторможенный и накачанный лекарствами, но я испытала облегчение после того как у него все же получилось засмеяться, когда медсестра достала дренажную бутыль, чтобы поставить мои цветы.
Выписавшись из больницы, Питер на несколько недель отправился зализывать раны в дом своих родителей в округе Бакс. Когда он наконец вернулся на работу, я боялась, что все изменится: он будет нервным и пугливым, опасаясь бродить в одиночестве по ночам. Я не могла себе представить, что он захочет пойти после работы с нами в бар. Но казалось, единственное, что в нем действительно изменилось, – это отношение ко мне. С тех пор пошла гулять шутка о том, что я заплатила этим двум парням, чтобы они вколотили в него немного здравого смысла.
Перспектива свадьбы оказала волшебный эффект. За исключением незначительного конфликта с представителями TSA[103] из-за грелки, медицинская эвакуация матери прошла гладко. Страховая компания оплатила перелет бизнес-классом, а наша дипломированная медсестра даже закрыла глаза, позволив моей маме сделать пару глотков шампанского, чтобы отпраздновать это событие. Проведя одну неделю в больнице Ривербенда, мать наконец смогла вернуться домой.
Было такое ощущение, будто мы распахнули шторы и в комнату хлынул солнечный свет. У мамы появилось то, ради чего стоило держаться за жизнь, и мы использовали ее стремление как рычаг, чтобы заставить ее двигаться и есть. Я ужасно удивилась, увидев, что она сидит в очках для чтения и роется в телефоне в поисках обручального кольца, которое, как она помнит, видела в Costco. Мать подняла экран, чтобы я тоже посмотрела. Простое серебряное кольцо с мелкими бриллиантами. «Скажи Питеру, чтобы он купил тебе вот это», – сказала она.
Я отправила Питеру ссылку. По телефону мы согласовали планы поездок в соответствии с его рабочим графиком. В один из выходных он прилетит, чтобы сделать предложение и посетить пункт проката, который предложил организатор свадьбы. А через две недели вернется с родителями уже на свадьбу.
«Мы всегда сможем развестись, если что-то пойдет не так, – сказала я ему по телефону. – И будем модными молодыми людьми в разводе».
«Мы не разведемся», – возразил Питер.
«Я знаю, но если бы это произошло, не думаешь ли ты, что фраза „мой первый муж“ добавила бы мне зрелости и загадочности?»
В назначенный день я забрала его из аэропорта Портленда. Прошел почти месяц с тех пор как мы последний раз виделись, и, хотя я фактически вынудила его сделать мне предложение и даже сама выбрала кольцо, в его присутствии я испытывала совершенно непривычное волнение. Мы въехали в город и припарковали машину. По дороге в ресторан, на одной из улиц Жемчужного района, он опустился на одно колено.
На следующий день мы вдвоем поехали в свадебный салон и сфотографировали различные стулья и постельное белье, чтобы отправить моей матери. Мы решили, что самый простой и доступный вариант – устроить небольшую свадьбу на заднем дворе дома моих родителей. У нас было место для ста человек, и, если мама почувствует себя плохо, она сможет без хлопот удалиться в свою спальню.
Вернувшись на Восточное побережье, Питер составил приглашения и срочно их разослал. Он приготовил карточки с именами всех гостей и, чтобы добавить изюминку, изобразил сверху напоминающую герб эмблему с нашими инициалами и геральдическими девизами. «Kunst, Macht, Kunst», «Искусство, Сила, Искусство», – провозглашал один из них. «Cervus Non Servus», «Жеребец не порабощен», – утверждалось в другом.
В кондитерской я заказала торт, сначала принеся образцы матери. Я спросила своих друзей из группы And And And, не хотят ли они сыграть на нашей свадьбе, и нашла бармена, фотографа и ведущего. Мы с мамой вместе лежали в постели, обсуждали список гостей и составляли схему рассадки. Я подумала о том, что мы вполне могли бы заткнуть за пояс организатора нашей свадьбы, если бы только мама всегда находилась в трезвом уме, если бы у нас было достаточно времени, если бы она не щурилась, пытаясь что-то разглядеть сквозь шоры из лекарств.
Были и другие – не столь приятные – заботы. Отец запланировал встречу с администрацией хосписа. Медикаментозный уход из жизни в Орегоне был законным вариантом, но врач настаивал на том, что его работа – проследить за тем, чтобы она не испытывала никакой боли.
Как только уехал Питер, из Джорджии вернулась Ке и убедила группу корейских воцерковленных женщин собраться в спальне моей матери и заставить ее должным образом принять христианство. Я робко подглядывала под дверью спальни. Они пели корейские гимны и как веерами размахивали Библией, мать лишь уныло кивала головой.
Я знала, что мама ценит душевную щедрость Ке и пошла на этот фарс, чтобы сделать ее счастливой, но я всегда гордилась тем, что она упорно отвергает церковные догматы, и мне было жаль видеть, что она сдалась. Мать никогда не исповедовала религию, даже несмотря на то что это отделяло ее от и без того немногочисленной корейской общины в маленьком городке, даже после того как на смертном одре ее просила об этом сестра. Мне нравилось, что она не боялась Бога. Я симпатизировала тому, что она верила в реинкарнацию, в то, что после всего этого она сможет начать все сначала. Когда я спрашивала ее, кем бы она хотела вернуться, она всегда отвечала, что хотела бы вернуться деревом. Это был странный и утешительный ответ: мать предпочла вернуться к жизни не чем-то величественным и незаурядным, но скромным и спокойным.