«Что скажешь?» – нервно спросила я, стоя перед ней.
Она некоторое время молчала, осматривая меня.
«Все отлично», – наконец просияла она, и на глазах у нее появились слезы. Я опустилась на колени рядом с ней, положив руки на ее юбку.
«А моя прическа?» – настаивала я, обеспокоенная тем, что она не дала никаких комментариев.
«Выглядит очень красиво».
«А как насчет макияжа? Тебе не кажется, что он слишком яркий? Мои брови… они не слишком темные?»
«Нет, мне так совсем не кажется. Лучше получишься на фотографиях».
В мире не было никого, столь же критичного и способного заставить меня чувствовать себя полной уродиной, как моя мать. Но также не существовало другого человека, включая даже Питера, благодаря кому я чувствовала себя действительно красивой. В глубине души я всегда ей верила. Никто не скажет мне правду, если моя прическа будет выглядеть неряшливо или я переборщу с макияжем. Я все ждала, пока она поправит то, на что я не обратила внимания, но она не сделала ни единого замечания. Мать просто улыбалась, находясь в полуосознанном состоянии, возможно, слишком накачанная лекарствами, чтобы хоть что-то заметить. Или, может быть, в глубине души она понимала, что мелкие замечания больше ничего не значат.
Всего нас было человек сто. Один стол предназначался для коллег моего отца по офису. Еще один – для корейских друзей моей матери. Другой был целиком отдан нашим друзьям из Филадельфии. Ближе всего к нашему импровизированному алтарю сидели наши родители с Ке и ЛА Ким, а также сестра моего отца Гейл и ее муж Дик, прилетевшие из Флориды. Через проход был накрыт стол для близких людей жениха и невесты: Кори и Николь, их парней, брата Питера и его лучшего друга Шона. Из Аризоны прилетела Хайди, единственная подруга матери в ее одинокие годы в Германии. Две молодые кореянки, с которыми она сблизилась за последние несколько лет на уроках рисования, пришли со своими семьями, желая встретиться с подругой, которую не видели уже несколько месяцев. Мать держала свою болезнь в тайне. Так что свадьба стала праздником всей ее жизни без дополнительного давления, связанного с необходимостью обсуждать неприятные детали. Все сработало так, как и планировалось: все эти люди из разных этапов ее жизни собрались в одном месте.
Питер шел к алтарю первым со своей матерью, а я следовала за ним под руку с отцом. На мне были простые белые туфли на каблуках, и я изо всех сил старалась изящно идти по покрытому травой проходу, на каждом шагу погружаясь в мягкий дерн.
Питер подготовил примерно десять страниц брачных обетов. «Я обещаю любить тебя беззаветно, и вот что я под этим имею в виду», – начал он. Он держал микрофон так же как в тот вечер, когда я впервые его встретила, – изящно, тремя пальцами. Трудно было разобрать то, что он читал вслух. Судя по тому, что я поняла, этот список состоял из десяти клятв, но там было так много слов, которых я никогда прежде не слышала. Я не могла удержаться от смеха, когда, ближе к концу, он произнес: «Ты – верх совершенства». Гости также обрадовались возможности посмеяться. После того как он закончил, я прочитала написанные мной торжественные обещания.
«Я никогда не думала, что когда-нибудь выйду замуж, – начала я. – Но в течение последних шести месяцев наблюдая то, что значит быть рядом с любимым и в болезни, и в здравии, я лучше понимаю, что такое союз двух людей».
Я говорила о том, что любовь – это действие, инстинкт, реакция на незапланированные ситуации и маленькие шажки навстречу друг другу, способность терпеть неудобство ради близкого человека. И я почувствовала эту любовь, когда Питер после работы в три часа утра приехал в Нью-Йорк просто чтобы обнять меня, когда я узнала о маминой болезни. Я чувствовала его любовь, когда он преодолевал пять тысяч километров всякий раз, когда был мне нужен. Начиная с июня я звонила ему по пять раз в день, и он всегда терпеливо меня выслушивал. И хотя мне бы хотелось, чтобы наш брак начался при более идеальных обстоятельствах, именно эти испытания убедили меня в том, что он – все, что мне нужно, чтобы выдержать будущее, которое ждет впереди. В палатке не осталось ни одной пары сухих глаз.
Мы ели кальби, солонину, мягкий сыр, хрустящий хлеб, маринованные в соде креветки, кислое кимчи и фаршированные яйца. Пили «Маргариту» и «Негрони»[108], шампанское, красное вино и бутылочное пиво, джин Crater Lake, местным происхождением которого отец с каждой выпитой рюмкой гордился все больше и больше.
Первый наш танец с Питером сопровождался песней Rainy Days and Mondays группы Carpenters – именно ее мы вдвоем слушали часами по дороге в Нэшвилл. Мой отец так перенервничал во время нашего танца, что оборвал песню на пятнадцать секунд. Питер приобнял мою мать за талию, поддерживая ее, пока они медленно покачивались в танце. Он отлично выглядел в своем новом костюме, и, когда левая рука моей матери лежала на его правом плече, а их свободные руки переплелись, они выглядели почти как пара. Я поняла, что Питер так и останется единственным мужчиной, которого одобрит моя мать.
После танца мама поднялась в свою комнату. Она плакала, уходя вместе с Ке и моим отцом. То ли она бесконечно счастлива, то ли, наоборот, расстроена тем, что не может насладиться вечером в полной мере. Я опрокинула еще один бокал с шампанским. Я испытывала огромное облегчение от того, что свадьба состоялась, у матери не случилось рецидива и не пришлось все отменять. Позволив себе расслабиться, я на время выскользнула из цепких лап беспокойства. Я сняла туфли и гуляла босиком по траве, в результате десять сантиметров платья были заляпаны грязью. Джулия ела кусочки торта с руки. Я пела караоке с друзьями и висела на стропилах палатки, упиваясь роскошью своего положения: ведь никто не посмеет выгнать меня с моей собственной свадьбы. Предполагалось, что нас отвезет на ночь в отель лимузин, но он застрял, пытаясь развернуться на гравийной дороге. Так что все десять человек, сидевших с нами за одним столом, вместе с трубачом из группы And And And отправились на их фургоне в город. Через пятнадцать минут после нашего прибытия постояльцы отеля вызвали полицию, и мы были вынуждены перебраться в бары в центре города. Половине из нас не разрешили войти, а другая половина объедалась корн-догами внутри, проливая горчицу на костюмы и платья. После того как все заведения закрылись, мы с Питером вернулись в номер в отеле, слишком пьяные, чтобы к друг к другу прикасаться, и заснули бок о бок как муж и жена.
Глава 12. Закон и порядок
Следующие дни были тихими. Мне казалось, что свадьба либо чудесным образом излечит мать от болезни, либо рак просто растворится в воздухе, как воздушный шар. Но после праздника все снова вернулось на круги своя: та же болезнь, те же симптомы, те же лекарства, тот же замерший в тревоге дом.
Отец начал планировать нашу поездку на дегустацию вин в Напу[109] под слабо завуалированным предлогом «не сбавлять темп». Если нам всегда будет что предвкушать, мы сможем обмануть эту напасть. Не сейчас, рак, у нас впереди свадьба! А потом дегустация в Напе! Затем юбилей, день рождения. Возвращайся, когда мы не будем так заняты.
Однако подобные отвлекающие маневры казались все более нереальными. Большую часть времени я тихо лежала рядом с матерью, мы просто смотрели телевизор, держась за руки. Никаких прогулок вокруг дома больше не было. Медленно, но верно ее покидала энергия, и оставалось все меньше дел, с которыми она была в состоянии справиться. Она стала больше спать, меньше разговаривать. Хоспис привез больничную койку и установил ее в спальне моих родителей, но маму на нее мы так и не переместили. Просто это казалось слишком грустным.
Через неделю после свадьбы Ке наконец решила сделать перерыв и одолжила машину моей матери, чтобы отправиться в Хайлендс и поиграть в азартные игры. Отец сидел за компьютером на кухне. Лежа в постели, мы с мамой смотрели ток-шоу Inside the Actors Studio («В актерской студии»). На этот раз пригласили Маришку Харгитей из сериала «Закон и порядок». Джеймс Липтон спрашивал о безвременной кончине ее матери. Мы вдвоем наблюдали, как эта красивая, сильная взрослая женщина тут же расплакалась. Спустя почти сорок лет после этого события простое упоминание о матери все еще производило подобный эффект. Я представила, как годы спустя столкнусь с теми же эмоциями. На всю оставшуюся жизнь в моем сердце застрянет заноза, жалящая с момента смерти мамы и до тех пор, пока она не сойдет в могилу вместе со мной. Слезы текли по моему лицу, и, обернувшись, я увидела, что мама тоже плачет.
«В детстве ты всегда ко мне жалась. Куда бы мы ни пошли, – прошептала она, изо всех сил пытаясь выговаривать слова. – Но и теперь, уже взрослая, – ты все так же за меня цепляешься».
Мы позволили себе выплакаться, нежно прижавшись друг к другу, как это было на протяжении двадцати пяти лет, наши рубашки насквозь промокли от слез друг друга. Сквозь шум аплодисментов в телевизоре я услышала шуршание колес автомобиля по гравию подъездной дорожки, а затем лязг ворот гаража. В дом вошла Ке, бросив ключи от машины на кухонный стол.
Мы с мамой разжали объятия, вытирая слезы, когда ликующая Ке вошла в спальню. Мой отец следовал за ней и застыл в дверном проеме.
«Я выиграла телевизор!» – сказала она, плюхнувшись на кровать рядом с моей матерью. Она была пьяна.
«Ке, может, тебе стоит отправиться спать, – сказал отец. – Должно быть, ты очень устала».
Она его проигнорировала, взяв руки моей матери в свои и наклонившись к ее подушке. Все, что я видела, это макушки их голов – волосы цвета «соль с перцем» Ке уже длиной в пару сантиметров и лысую голову матери. Она развернулась в сторону Ке, лишая меня возможности видеть их лица. Мать что-то прошептала Ке по-корейски.
«Что она сказала?» – спросил отец.
Ке продолжала нависать над моей матерью. Я села прямо, чтобы видеть их обеих. На лице Ке застыла плоская, незавершенная улыбка. Она продолжала смотреть на мою мать, улыбавшуюся ей в ответ.