Я проснулась от голоса отца. Он звал меня, стоя внизу у лестницы.
«Мишель, это случилось, – захныкал он. – Мамы больше нет».
Я спустилась вниз и вошла в комнату, мое сердце колотилось. Мама выглядела так же, как и последние несколько дней, неподвижно лежа на спине. Отец лежал на своей стороне кровати, спиной к двери, лицом к ней. Я обошла вокруг и легла с другой стороны от мамы. Было пять часов утра, и я слышала щебетание птиц в лесу, приветствующих приближающийся день.
«Давай останемся здесь минут на тридцать, прежде чем кому-нибудь звонить», – предложил он.
Тело мамы уже остыло и окоченело, и я спросила себя, как долго она была в таком состоянии, прежде чем отец это заметил. Спал ли он вообще? Издала ли она какой-нибудь звук? Сейчас он рыдал, уткнувшись в ее мягкую серую рубашку и сотрясая матрас. Я чувствовала, что Питер задержался в коридоре, не зная, как поступить.
«Ты можешь войти», – сказала я.
Питер примостился рядом со мной на краю кровати. Мы все молчали. Мне было его жаль. Я раньше никогда не видела мертвого тела и задавалась вопросом, так ли это и для него. Я думала о цикличности происходящего: быть зажатой между мужем и покойной матерью. Я представила наши четыре тела с высоты птичьего полета. Справа – двое молодоженов, начинающих свою первую главу, слева – вдовец и труп, завершающие книгу более чем тридцатилетнего брака. В каком-то смысле это уже казалось выигрышной для меня позицией. Как будто я наблюдаю за всем этим со стороны, и на самом деле здесь не присутствую. Интересно, как долго подобает так лежать и что мне суждено за это время обнаружить. Ее тело уже давно ей не принадлежало, но мысль о том, чтобы убрать его из дома, просто ужасала.
«Хорошо», – сказала в конце концов я, ни к кому конкретно не обращаясь. Мы втроем медленно сели, и Питер вышел из комнаты.
«Подожди, – сказал отец, и я остановилась рядом с ним, пока он взял левую руку моей мамы в свою и медленно снял ее обручальное кольцо. – Вот».
Его рука дрожала, пока он надевал его на безымянный палец моей правой руки. Я совсем об этом забыла. Было неправильно отнимать у нее кольцо, но хоронить ее вместе с ним было явно нелогично. Я поднесла руку ближе к лицу и осмотрела кольцо. Ободок был серебряным и украшен накладками с мелкими бриллиантами; крупный центральный бриллиант был окружен множеством драгоценных камней. Мать выбрала его сама, вероятно, через пятнадцать лет после брака, чтобы заменить выцветшее золотое колечко с крошечной бриллиантовой вставкой, которое он ей купил, когда они были нашего возраста.
Я все еще привыкала к кольцу на левой руке, не столько к тому, что оно символизировало, сколько к физическому от него ощущению. Носить его на пальце было все равно что приспосабливаться к корсету или изысканному предмету, до которого я еще не доросла. С маминым кольцом на правой руке я чувствовала себя пятилетним ребенком с вечерним макияжем. Я крутила кольцо вверх-вниз, пытаясь с ним освоиться, и бриллиантовые грани переливались в лучах рассвета. Оно было слишком большим и казалось неуместным на моем неискушенном пальце. И оно было тяжелым. Вес, символизирующий потерю, бремя, которое я замечала каждый раз, когда поднимала руку.
Не желая видеть, как маму выносят из дома в пижаме, папа попросил меня выбрать одежду для ее кремации. Оставшись одна, я приступила к осмотру вещей, развешанных на стойках по обе стороны ее маленькой гардеробной и прогибающихся под тяжестью множества маминых кардиганов и жилетов, чиносов и брюк, плащей, бомберов, полупальто и курток. Я выбрала простую черную юбку с кружевной отделкой до колен и черные легинсы, чтобы прикрыть ноги, ставшие еще тоньше. Я знала, что ей хотелось бы их скрыть, хотя от кого – не так уж важно. А еще мягкую серую вязаную шапку, закрывающую голову, свободную блузку и приталенный черный пиджак.
Трупное окоченение крайне затрудняло ее одевание. Руки мамы настолько одеревенели, что, просовывая их в рукава, я боялась их сломать. Ее тело было тяжелым, и когда я попыталась ее поднять, голова матери откинулась на подушку, а глаза распахнулись. Я издала такой полный тоски вопль, что ни Питер, ни папа не осмелились войти. Я продолжала манипуляции с мертвыми конечностями матери, периодически падая рядом с ней, корчась, плача и крича в матрас. Охваченная отчаянием, была вынуждена сделать паузу, чтобы немного успокоиться. Я не была к подобному готова. Зачем все это происходит со мной? Почему я должна это чувствовать? Зачем мне эта память? Ее просто положат в мешок, как мусор, который нужно вынести. Ее просто сожгут.
Когда все кончилось, мы втроем ждали за кухонным столом. Пришли трое мужчин, с ног до головы укутанные в защитные костюмы. Я старалась не смотреть, как ее выносят из комнаты, но мельком заметила, что ее вывозят на каталке в застегнутом на молнию черном мешке для трупов. Полторы секунды, которые до сих пор не дают мне покоя.
«Почему бы вам двоим не пойти немного прогуляться?» – сказал отец.
«Куда вы направитесь после того как стали свидетелем смерти?» – подумала я. Питер выгнал машину моей мамы из гаража, и я по какой-то причине направила его на ферму Детеринг Орчардс на другом конце города, куда в детстве отец возил меня каждый октябрь. Там были фруктовые сады, поля, засеянные различными сельскохозяйственными культурами. Мы с папой проводили день, собирая яблоки, а закончив, возвращались на рынок, чтобы их взвесить и купить домой три тыквы, только что сорванные с грядки. Однажды, когда мне было около семи лет, папа бросил в меня гнилой помидор, и после этого каждый год мы устраивали помидорные побоища.
Было 18 октября, и именно туда я захотела поехать. Оглядываясь назад, я спрашиваю себя, не потому ли меня туда потянуло, что это было тем местом, с которым мама никак не была связана. Это было одним из редких мест, принадлежавших мне и моему отцу, где, если несколько деревьев приносили плоды, мы собирали для нее азиатскую грушу, прежде чем отправиться обратно. Может быть, я решила отправиться на ферму, потому что там могла притвориться, что мама все еще жива и ждет меня дома.
На парковке фермы было оживленно. Многочисленные семьи везли своих детей в красных тележках, в то время как дети сосали пластиковые трубочки с местным медом и пили сидр из бумажных стаканчиков. Погода стояла тихая и солнечная, осенняя прохлада все еще ждала своего часа. В такой день трудно было себе представить, что кто-то умер.
Я прищурилась от яркого света. Было такое чувство, будто я принимала наркотики. Никто из этих людей понятия не имел о том, что совсем недавно произошло, но мне все же было интересно, способны ли они догадаться по моему лицу. Когда я поняла, что они явно не могут этого сделать, это тоже казалось неправильным. Было неправильно разговаривать, улыбаться, смеяться или снова есть, зная, что она мертва.
Мы вышли с парковки между стогами сена. Возле главного входа располагались стенды для фотосъемки с отверстием для лица на тему Хеллоуина и несколько площадок для игр на открытом воздухе. Дальше был загон с козами и небольшой автомат с кормом для желающих покормить животных с ладони. Я бросила в него четвертак и подставила руку, чтобы забрать небольшую кучку гранул. Питер последовал за мной к забору и встал позади меня, положив руки мне на плечи. Две козы бросились ко мне, как только я протянула руку через забор. Я чувствовала, как их губы перебирают корм, а влажные языки касаются обручального кольца моей матери, при этом их гигантские раскосые зрачки бегают в разные стороны.
Глава 14. Прекрасная
Хотя большую часть организации похорон взял на себя отец, он предоставил мне выбрать кладбище, надгробие и эпитафию. Мама ясно дала понять, что хочет, чтобы ее кремировали, но она никогда не упоминала о том, как хочет быть похороненной, и, конечно, мы так и не осмелились ее об этом спросить. Я не верила в загробную жизнь, но горячо желала поступить с ней правильно. Я совершенно отчетливо слышала, как ее дух упрекает меня за то, в какой наряд я ее обрядила и какое надгробие для нее выбрала. Я остановилась на том, что показалось мне самым изысканным: бронзовое надгробие с тиснением в виде плюща по краям. На нем мы попросили написать ее имя, даты рождения и смерти, а также следующий текст: ПРЕКРАСНОЙ МАТЕРИ, ЖЕНЕ И ЛУЧШЕМУ ДРУГУ.
Мать обожала прилагательное «прекрасный». Однажды она мне сказала, что, если бы ее попросили описать меня одним словом, она бы выбрала «прекрасная». В ее представлении в этом слове объединялись идеальная красота и азарт. Это казалось подходящей эпитафией. Быть любящей матерью означает быть преданной, но прекрасная мать обладает собственным очарованием.
Я выбрала кладбище между нашим домом и городом, на полпути вниз по холму, огороженное длинной кирпичной стеной с железными воротами. Отец признался, что немного боится похорон, убежденный, что насекомые станут кармическим возмездием за годы, проведенные им в качестве дезинфектора, но для меня было важно, чтобы ее прах был похоронен в земле. Мне хотелось иметь возможность приносить ей цветы и место, где их поставить. Я искала место, где можно рухнуть на землю и в разное время года плакать в траве и грязи, а не стоять перед стеной с многочисленными рядами ячеек, будто я посещаю банк или библиотеку.
Отец купил два участка рядом. Он встретился со священником, чтобы договориться о христианской службе, и, хотя подобный шаг казался несколько неискренним, я не стала оспаривать его решение. Я понимала, что остановиться на подобном обряде будет проще всего, и это многих людей сделает счастливыми, чего в конечном итоге и хотела бы мама.
За синим письменным столом в своей детской спальне, за которым в старшей школе я писала все свои сочинения, а всего две недели назад готовила брачные обеты, я потела над траурной речью, ища слова, способные описать ее на одной странице.
Трудно было писать о человеке, которого, как мне казалось, я так хорошо знала. Слова выходили громоздкими и вычурными. Мне хотелось рассказать о ней что-то особенное, что только я могу раскрыть. Что она была больше чем домохозяйка, чем мать. Что она была по-своему выдающейся личностью. Возможно, я все еще ханжески умаляла значение этих двух ролей, которыми она больше всего гордилась, неспособная смириться с тем, что те, кто воспитывает и любит, испытывают ту же степень удовлетворения, что и те, кто стремится зарабатывать и творить. Ее искусством была любовь, которая обволакивала ее близких. Вклад в мир столь же монументальный, как песня или книга. Одного без другого не бывает. Возможно, я просто боялась признать, что большую часть себя она оставила во мне.