Häagen-Dazs, пакета мандариновых драже, одного или двух шоколадных трюфелей See's на Рождество и чизкейка с черникой в день своего рождения. Она предпочитала все соленое. Мама редко перекусывала и завтракала.
Я отчетливо все это помню, потому что именно так любила моя мать. Она не предлагала ложь во спасение и не твердила заученные аффирмации, но остро подмечала то, что приносит вам радость, и упаковывала это вам с собой, чтобы вы находили утешение и ощущали заботу, даже этого и не осознавая. Она помнила, что вы любите суп с дополнительным бульоном, чувствительны к специям, ненавидите помидоры, не едите морепродукты, обожаете вкусно поесть. Она всегда наблюдала за тем, какой банчан вы опустошили первым, с тем чтобы в следующий раз, когда вы окажетесь за столом, подать этой закуски двойную порцию с горкой, а также не забыть и о различных других ваших предпочтениях, делающих вас – вами.
В 1983 году мой отец прилетел в Южную Корею, отозвавшись на объявление в газете The Philadelphia Inquirer, которое гласило просто: «Работа за границей». Как оказалось, они предлагали программу обучения в Сеуле продажам подержанных автомобилей американским военным. Компания забронировала ему номер в гостинице Найджа, достопримечательности района Йонсан, где моя мать работала на стойке регистрации. Предположительно она была первой кореянкой, которую он в своей жизни увидел.
Они встречались три месяца, а когда программа обучения закончилась, отец предложил моей маме выйти за него замуж. В середине 80-х годов они вдвоем исколесили три страны, живя в Мисаве[17], Гейдельберге (Германия) и снова в Сеуле, где я родилась. Год спустя старший брат моего отца Рон предложил ему должность в своей компании по перевозке грузов. Эта работа обеспечила стабильность и положила конец межконтинентальному переселению моей семьи, которое происходило раз в два года. Мы иммигрировали, когда мне исполнился всего год.
Обосновались мы в Юджине, штат Орегон, небольшом студенческом городке на Тихоокеанском Северо-Западе[18]. Город расположен недалеко от истока реки Уилламетт, которая простирается на 240 километров, беря свое начало к северу от гор Калапуя и впадая в реку Колумбия. Прокладывая свой путь между Каскадными горами (на востоке) и Береговым хребтом (на западе), река образует плодородную долину. Именно этот регион десятки тысяч лет назад подвергся одним из наиболее катастрофических наводнений ледникового периода. Они зарождались к юго-западу от озера Миссула и проносились по современным штатам Вашингтон и Орегон, принося с собой плодородную землю и вулканические горные породы, скрепившие слои почвы, которая прекрасно подходит для самых разных видов сельского хозяйства.
Сам город утопает в зелени, прижимаясь к берегам реки и раскинувшись среди скалистых холмов и сосновых лесов Центрального Орегона. Межсезонье здесь мягкое, с моросящими дождями и серым небом большую часть года, но сменяется пышным, ничем не омрачаемым летом. Дождь идет непрестанно, и все же я никогда не видела ни одного орегонца, который бы носил с собой зонт.
Жители Юджина гордятся изобилием своего края и с увлечением включали в свой рацион местные, сезонные и органические ингредиенты задолго до того как это снова стало модным. Рыболовы ловят в пресных водах дикую чавычу весной и стальноголового лосося летом, а круглый год в устьях рек в больших количествах добывается сладкий краб дангенесс. Местные фермеры каждую субботу собираются в центре города, чтобы продать домашние органические продукты, а также мед, грибы и дикие ягоды. Здесь проживают хиппи, протестующие против сети магазинов Whole Foods в пользу местных кооперативов. Они носят биркенштоки на босу ногу, плетут повязки на голову для продажи на открытых рынках и делают собственную ореховую пасту. Их мужчин зовут Трава и Река, а женщин – Чаща и Аврора.
Когда мне исполнилось десять, мы переехали за город. От центра до нашего дома в лесу пролегал путь в целых одиннадцать километров мимо ферм по выращиванию рождественских елок и пешеходных троп парка Спенсер-Бьютт. Наше новое жилище располагалось почти на двух гектарах земли, где бродили стаи диких индюков, собиравших насекомых в траве, и мой отец при желании мог управлять своей косилкой голышом под защитой тысяч сосен пондерозы, без соседей на многие километры вокруг. Позади дома мать выращивала рододендроны и ухаживала за лужайкой. Дальше поляна уступала место пологим холмам из красной глины, покрытым жесткой травой. Там был искусственный пруд, наполненный мутной водой и выстланный мягким илом, в нем обитали саламандры и лягушки, за которыми было весело гоняться, ловить, а потом выпускать. На участке обильно произрастала дикая ежевика, и в начале лета, во время сезона пожаров, отец брался за нее с большой парой садовых ножниц и расчищал новые тропинки между деревьями, чтобы сформировать круг, по которому мог легко проехать на своем мотоцикле для бездорожья. Раз в месяц он поджигал собранные кучи веток, позволяя мне выливать на них жидкость из зажигалок, и мы восхищались проделанной им работой, когда вспыхивали двухметровые костры.
Мне нравился наш новый дом, но вскоре такая уединенная жизнь начала меня тяготить. Я была лишена компании соседских детей для совместных игр, и в пределах велосипедной досягаемости не было ни магазинов, ни парков. Я чувствовала себя беспомощной и одинокой, единственным ребенком, которому не с кем поговорить или обратиться с просьбой, кроме матери.
Оставшись с ней наедине в лесу, я была ошеломлена тем, сколько времени и внимания она мне уделяла. А ее преданность, как я узнала, может являться как благодатной привилегией, так и оборачиваться удушающими последствиями. Мать была устроительницей дома. Создание дома было целью ее существования с тех пор как я родилась, и, хотя она была внимательной и заботливой, ее не назовешь нежной. Она не была той, кого бы я назвала «мама-мамочка», поэтому я завидовала большинству своих друзей. Мама-мамочка – это та, кто интересуется всем, что говорит ее ребенок, даже если на самом деле ей глубоко на это наплевать; тащит ребенка к врачу, как только он пожалуется на малейшее недомогание; говорит ребенку: «Они просто завидуют», если кто-то его высмеивает, или: «Ты всегда для меня прекрасна», даже если это не так, или «Прелестно!», когда ты даришь ей кусок дерьма на Рождество.
Но каждый раз, когда мне было больно, мама начинала кричать. Не сочувствуя мне, а злясь на меня. Это не укладывалось в моей голове. Если получали травмы мои друзья, их матери тут же уводили их и говорили, что все будет хорошо, или сразу же отправлялись к врачу. Белые люди всегда отводили детей к врачу. Но если поранилась я, мама приходила в ярость, будто я злонамеренно повредила ее имущество. Однажды, когда я полезла на дерево во дворе, выемка, на которую я опиралась, выскользнула из-под моей ноги. Полметра я сползала вниз, обнимая дерево, сдиравшее грубой корой кожу моего голого живота. Попытавшись найти опору для ног, я упала с двухметровой высоты на лодыжку. Я предстала перед ней в слезах, с вывихнутой лодыжкой, в разорванной рубашке, с расцарапанным и окровавленным животом. Но мать не взяла меня на руки и не отвезла к медицинскому работнику. Вместо этого она налетела на меня, как разъяренная тигрица.
«СКОЛЬКО РАЗ МАМА ТЕБЕ ГОВОРИЛА – ПЕРЕСТАНЬ ЗАЛЕЗАТЬ НА ЭТО ДЕРЕВО?!»
«Ой, омма[19], кажется, я подвернула лодыжку! – плакала я. – Думаю, мне надо в больницу!»
Она нависала над моим скрюченным телом, безжалостно визжа, пока я корчилась среди сухих листьев. Готова поклясться, что она пару раз пнула меня ногой.
«Мама, я истекаю кровью! Пожалуйста, не кричи на меня!»
«ЭТОТ ШРАМ ОСТАНЕТСЯ У ТЕБЯ НАВСЕГДА! AY-CHAM WHEN-IL-EEYA?!»
«Прости меня, ладно? Ну прости!»
Я рассыпалась в извинениях, драматично рыдая. Слезы лились градом, перемежаясь протяжными воплями. Я ползла до дома на локтях, опираясь на сухие листья и холодную землю и с трудом волоча за собой обмякшую ногу.
«Айго[20], двэссо! Все, хватит!»
Ее любовь была жестче жестокости из милосердия. Она обладала брутальной, индустриальной силой. Жилистая любовь, никогда ни на дюйм не уступавшая слабости. Эта любовь на десять шагов вперед видела, что для меня лучше, и не заботилась о том, будет ли мне при этом чертовски больно. Мою травму мать ощущала так же глубоко, будто это ее собственное несчастье. Она была виновата лишь в том, что слишком сильно за меня переживала. Я понимаю это лишь сейчас, задним числом. Никто в этом мире никогда не любил меня так истово, как мать, и она никогда не позволяла мне об этом забыть.
«Хватит реветь! Прибереги свои слезы до того момента, когда твоя мать умрет».
Это была обычная поговорка в моем доме. Вместо английских идиом, которые мать никогда не учила, она придумала несколько собственных. «Мама – единственная, кто скажет тебе правду, потому что мама – единственная, кто по-настоящему тебя любит». Некоторые из самых ранних воспоминаний, которые я могу припомнить, связаны с тем, как мать наставляла меня всегда «сохранять десять процентов себя». Она имела в виду, что, независимо от того, как сильно в своем представлении вы любите другого человека, или уверены, что он любит вас, никогда не отдавайте всего себя. Всегда сберегайте 10 процентов, чтобы было на что опереться. «Даже от папы я утаиваю», – добавляла она.
Мать всегда старалась сделать меня самой совершенной версией себя. В младенчестве она щипала меня за нос, поскольку боялась, что он слишком плоский. В начальных классах беспокоилась о том, что я слишком маленького роста, поэтому каждое утро перед школой она инструктировала меня взяться за прутья спинки кровати и тянула за ноги, пытаясь сделать их длиннее. Если я хмурилась или слишком широко улыбалась, она проводила по моему лбу пальцами и приказывала «перестать делать морщины». А увидев, что я хожу сгорбившись, просовывала мне ладонь между лопаток и командовала: «Окке пхиго! Распрями плечи!»