За день до похорон отец встретил в аэропорту Нами и Сон Ёна. Когда они вошли в дом, Нами двигалась как маленькая беспокойная птичка, ее жесты были неровными и хаотичными. Она издала гортанный и дикий вопль, так хорошо знакомый мне звук.
Я никогда не видела ее такой. Нами Имо всегда была необычайно сдержанной. Интерьер нашего дома, полностью воплотивший идеи моей матери и до сих пор наполненный ее присутствием, довел ее до истерики. Я попыталась представить, что она должна чувствовать, будучи старшей и наблюдая, как две ее младшие сестры умирают с разницей в несколько лет от одной и той же болезни. Было такое ощущение, что мир разделился на два типа людей: на тех, кто испытал боль, и на тех, кому это еще только предстоит. Моя тетя была одной из нас. Она слишком хорошо познала эти страдания.
Сон Ён поддерживал свою мать как колонна. Он проявлял стойкость, несмотря на то что провел в этом доме целый год, когда приехал в Соединенные Штаты изучать английский язык. Ему еще только предстояло пережить горе, но на данный момент он накрепко стиснул зубы. Если один человек падает, другой инстинктивно берет на себя его ношу.
На похороны я оделась в черное платье. Мать купила его мне во время одного из походов по магазинам, куда мы отправились, чтобы «освежить мой образ». А сверху черный пиджак, чтобы скрыть татуировки, которые она ненавидела. Я надела серебряное ожерелье, которое она подарила мне после смерти Ынми, и принесла такое же вниз.
«Этот… Ынми… Мама мне дай…». Я изо всех сил старалась объясниться на корейском.
В отчаянии я обратилась за помощью к Сон Ёну.
«Моя мама купила это мне после смерти Ынми, чтобы у нас были одинаковые. Но теперь, когда ее больше нет, я хочу, чтобы у него была другая хозяйка».
Сон Ён перевел, а Нами взяла ожерелье и накрыла его ладонями. Она опустила глаза и, поморщившись, прижала его к сердцу.
«О, Мишель… – сказала она, надевая его. – Спасибо».
Похороны прошли странно, главным образом потому что я не была в церкви более десяти лет и не осознавала, насколько непонятной может показаться атеисту религиозная практика. Появилась старуха, одетая в изысканное одеяние, с гигантским жезлом, оканчивающимся большим крестом, который она то поднимала, то опускала, совершая обход вокруг пастора, пока тот проводил литургию. Затем последовала Великая благодарственная молитва, которая больше напоминала специальный выпуск видеокассеты про мальчика Чарли Брауна[110], чем подходящее чтение для похорон.
Я посмотрела на Нами, чьи руки были сложены вместе. Она плакала, торжественно кивая в ответ на незнакомые слова, но пунктуально присоединяясь к каждому «аминь». Христианство было языком, который она понимала. Религия была для нее утешением, и в тот момент я была благодарна отцу за то, что он организовал отпевание.
Меня позвали прочитать надгробную речь. Питер был наготове на случай, если со мной случится истерика. Мой голос дрожал, и я нервничала, но до конца прочитала то, что написала. Меня почти напугало то, что я смогла пройти через все это не разрыдавшись. На похоронах я вообще почти не плакала.
Затем был устроен небольшой прием. Кто-то расставил плошки с крендельками и смесью из сухофруктов и орехов, и я ощутила угрызения совести из‑за того, что не принимала активного участия в его планировании. Я чувствовала себя неловко, как мать на похоронах Ынми, не зная, как себя вести. Необходимость выступать и угощать других ощущалась как попытка сдержать чихание.
Когда все закончилось, я собрала все букеты, не желая оставлять ни единого цветка. У меня возникло эгоистичное, отчаянное желание настолько усыпать могилу матери цветами, чтобы их было видно с дороги. Я хотела продемонстрировать, насколько глубоко любила свою маму, чтобы каждый прохожий задавался вопросом, живет ли и в его сердце подобная любовь.
Мы отвезли ее останки на могилу. Процессия была небольшой, всего две машины, набитые остановившимися у нас членами семьи. Ее участок находился под деревом, раскинувшимся высоко на пологом холме кладбища. Я посмотрела на надгробие.
«Пап, здесь написано „любящая“…» прошептала я.
«Чушь собачья», – сказал он.
После похорон я пригласила Кори и Николь, а также членов нашей семьи во французский ресторан, в котором, как жаловался мой отец, были заоблачные цены. Я заказала самое дорогое блюдо в меню. Идеальный маленький кружок редкой говяжьей вырезки блестел от красного винного соуса с костным мозгом, плавая в лужице пюре из топинамбура. Я отрезала пикантное мясо кусок за куском и пожирала его, чередуя с ложками маслянистого пюре. Было такое ощущение, будто я не ела много лет.
Пока отец оплачивал счет, я сидела молча, полная еды и вина, и наконец позволила всем своим эмоциям взять верх. Я так долго сдерживалась и изголодалась не только по пище, но и по вниманию. Я пыталась быть стоиком, скрывала слезы от семьи, и наконец они все хлынули наружу. На меня косился весь ресторан, пока я рыдала и тряслась, но мне было все равно. Было так приятно испытать облегчение.
Мы встали, чтобы направиться к машине, мои ноги подкосились. Я позволила себе упасть в объятия двух моих лучших подруг, бросившихся поддержать. Всю дорогу домой я рыдала большими, комично тучными слезами, а потом заливалась горючими жидкими слезами в одиночестве в своей спальне до тех пор, пока не уснула.
Проснулась я рано утром с ощущением, будто лицо впитало половину бассейна. Глаза опухли. Я была измотана, но не находила себе места. Нами и Сон Ёне спали в гостевой комнате через две двери отсюда. Я завидовала им двоим, тесно связанным друг с другом, в то время как нам с отцом было нелегко наладить общение. Мне хотелось что-то для них сделать, чтобы они почувствовали себя комфортно, как поступила бы моя мать. Теперь я была хозяйкой дома.
Я ломала голову над тем, что бы такого приготовить на завтрак, и остановилась на твенджан тиге, идеальной корейской еде. Мама часто подавала его вместе с другими корейскими блюдами – сытный, обильный суп с овощами и тофу. Я никогда не готовила это блюдо самостоятельно, но знала его основные компоненты и то, каким оно должно быть на вкус. Еще лежа в постели, я повернулась на бок и погуглила, как приготовить корейский суп из ферментированных соевых бобов.
Первая же ссылка привела меня на сайт женщины по имени Маангчи[111]. Вверху страницы был плеер YouTube, а внизу – рецепт. Видео было размытым и пиксельным. Кореянка примерно возраста моей матери стояла над раковиной в тускло освещенной кухне. На ней была зеленая майка-алкоголичка с аппликацией из пайеток вокруг ворота, волосы были собраны в свободный хвост и перевязаны декоративным оранжево-желтым шейным платком, обнажая длинные висячие серьги. «Это повседневная домашняя еда корейцев. Мы едим это блюдо с разными закусками и рисом», – обратилась она в камеру. Ее акцент успокаивал, слова обнадеживали. Инстинкт меня не подвел.
Я просмотрела список ингредиентов. Одна средняя картофелина, одна чашка нарезанных кабачков, пять зубчиков чеснока, один зеленый перец чили, семь сушеных анчоусов без голов и внутренностей, два с половиной стакана воды, один стебель зеленого лука, тофу, пять столовых ложек пасты из ферментированных соевых бобов, четыре крупные креветки. Ничего слишком пугающего.
Я умылась и пошла в прачечную, чтобы заглянуть в мамин холодильник для кимчи, специально предназначенный для хранения ферментированных продуктов при идеальной температуре. Предположительно он имитировал почву корейской зимы, куда женщины закапывали свои глиняные кувшины, храня кимчи до весны. Внутри уже стоял большой контейнер с соевой пастой. Остальные ингредиенты я могла купить в супермаркете Sunrise Market.
В маминых сандалиях и легкой куртке я отправилась в город. Магазин открывался как раз в момент моего визита. Купив необходимые овощи и кусок твердого тофу, я решила отказаться от морепродуктов и вместо этого взяла маринованные короткие ребрышки, вспомнив, что мать использовала в своем рецепте говядину.
Вернувшись домой, я приготовила рис в маминой рисоварке. Очистила картошку и покрошила ее вместе с цукини и луком, измельчила чеснок и нарезала маринованные короткие ребра на небольшие кусочки, а затем порылась в мамином шкафу в поисках ее горшка тукпэги.
Поставив тукпэги на конфорку со средним огнем, нагрела немного масла и выложила овощи и мясо. Добавила ложку пасты твенджан и кочукару, затем покрыла содержимое водой. Каждые несколько минут я пробовала бульон, подмешивая больше пасты и кунжутного масла, пока вкус супа не стал напоминать блюдо матери. Наконец удовлетворенная, я добавила квадратики тофу, нагревая их в течение минуты, а затем – мелко нарезанный зеленый лук. Потом я разложила на маленькие керамические тарелки банчаны, которые нашла в холодильнике для кимчи, – нарезанное бэчу кимчи[112], тушеные черные соевые бобы и хрустящие ростки соевых бобов, маринованные с кунжутным маслом, чесноком и зеленым луком.
Я положила на стол ложки и палочки для еды и открыла пакетики с морскими водорослями, повторяя движения матери, отложившиеся в памяти с детства, пока я носилась по кухне, наблюдая, как она готовит бесчисленное количество моих любимых блюд.
Сон Ён и Нами проснулись в десять, и я зачерпнула две миски пушистого белого риса, пока они спускались по лестнице. Я проводила их к столу и поставила перед ними на горячую тарелку тиге.
«Это приготовила ты?» – недоверчиво спросила Нами.
«Не уверена, что получилось вкусно», – ответила я.
Я присела к столу рядом с ними и наблюдала, как они поливают рис бульоном, разламывают тофу краями ложек, и изо рта у них струится пар. На мгновение я почувствовала себя полезной, счастливой, что после всех лет, пока они вдвоем за мной присматривали, я смогла сделать для них такую незначительную вещь.