Мы забронировали авиабилеты через две недели после похорон. Отец благоразумно зарезервировал отдельные комнаты, чтобы у каждого из нас было личное пространство. Мы останавливались в роскошных отелях с душем с дождевой водой и великолепным завтраком «шведский стол». Подносы ломились от экзотических фруктов и импортных сыров, омлетов, приготовленных на заказ, и готовых блюд вьетнамской кухни. В Ханое мы молча сидели на лодке, скользящей по заливу Халонг. Мы проплывали мимо выступающих из воды красивых известняковых островов и украдкой плакали, не способные найти друг для друга ни единого утешительного слова. Мы заказали билеты на ночной поезд на север, в Сапу, чтобы насладиться видами с горы Фаньсипан, и сойдя не на той станции, отец лихорадочно бегал вокруг и спрашивал местных жителей: «Where is fancy pants?» (Где модные штаны?), а я купила бань ми с тележки неподалеку. На своих двухъярусных кроватях мы поглощали вьетнамские сэндвичи, пока не ослабли настолько, что могли спать под резким раскачиванием поезда на путях шириной всего в полметра. В Сапе мы взяли напрокат мотоциклы и мчались по туманным, извилистым дорогам, выходящим на террасные рисовые поля, которым, казалось, не будет конца. Но за каждым моментом восхищения быстро следовал прерывистый удар в живот, постоянное напоминание о том, почему мы здесь.
Каждый раз, когда служащий на стойке регистрации спрашивал, нужен ли отцу дополнительный ключ от номера его «подруги», отец ужасно краснел: «Нет-нет, это моя дочь. – Это мой папа!» – заорала я на гида хмонг[113], которая пригласила нас в свой дом отведать жареных личинок. «Тогда где же мамочка?» – спросила она, пока я с хрустом вгрызалась в чешуйчатую оболочку. «Она дома», – сказал отец, поджимая губы и едва сдерживая слезы, не зная, как избежать дальнейших неприятных вопросов. Это было еще то время, когда казалось, что лучше всего солгать и не вдаваться в подробности, мы все еще боялись произнести это вслух. «Это просто поездка отца и дочери», – добавила я.
Чаще всего после раннего ужина мы возвращались в наши гостиничные номера, я валилась на кровать и спала четырнадцать-пятнадцать часов. Горе, как и депрессия, затрудняло выполнение даже самых простых задач. Все красоты страны оказались для нас потерянными. Мы были невосприимчивы ко всем зрелищам и ощущениям, тихо несчастны и совершенно не знали, как друг другу помочь. В Хюэ мы достигли середины двухнедельного путешествия, которое начинало казаться слишком амбициозным и невыносимо долгим. Все, что мне хотелось сделать, так это отправиться домой. Я жаждала укрыться в своей спальне и погрузиться в комфорт PlayStation и ее успокаивающих игр – симуляторов сельского хозяйства, а не просыпаться в шесть утра, чтобы совершить экскурсию в фургоне по очередной пагоде и рынку, где отец полчаса торговался за пару долларов.
Но в тот день в Хюэ дела пошли на поправку. Нас порадовала погода, лучшая, чем в Сапе, а атмосфера более безмятежная, чем в Ханое. Мы уже привыкли к постоянным гудкам скутеров и стали воспринимать их, как второй национальный язык Вьетнама. Жизнь текла медленнее.
Мы обедали бань кан – жирными, хрустящими желтыми блинчиками с креветками и ростками фасоли – и запивали их холодным пивом «Худа». Плавали в большом красивом бассейне возле нашего огромного отеля. Мы наблюдали, как жена нашего водителя лодки изготовляла сувенирные футболки, предлагала «снежные шары» и деревянные открывалки для бутылок, и, скользя по Ароматной реке, страдали от чувства вины, отрицательно качая головами и повторяя «Нет, спасибо» каждому встреченному продавцу.
Вечером мы взяли такси до Les Jardins de la Carambole, настоятельно рекомендуемого вьетнамо-французского фьюжн-ресторана недалеко от Императорской цитадели. Ресторан выглядел как большой особняк во Французском квартале Нового Орлеана. Фасад был окрашен в ярко-желтый цвет. Вдоль третьего этажа тянулись три высокие арки, каждая со своим балконом, а снизу к зданию элегантно примыкала веранда со столиками.
Для начала мы заказали коктейли и решили выпить за ужином бутылку бордо. Мы заказывали взахлеб. Тыквенный суп, говядина в банановых листьях, жареные блинчики с начинкой, хрустящие кальмары, тарелка булочек бо хюэ и салат из морепродуктов и манго, рекомендованный официанткой. Стремление максимально увеличить количество общих блюд и обилие алкоголя при заказе – две вещи, которые мы с отцом всегда считали тем, что нас объединяет.
«Знаете, – сказал папа нашей официантке, как будто открывая ей секрет. Он несколько раз ткнул пальцем в мою сторону. – Она делала… то же, что и вы!»
«Прошу прощения?»
Официанткой оказалась хорошенькая вьетнамка примерно моего возраста. У нее были длинные черные волосы, она была одета в красное аозай – платье до щиколотки с высокими разрезами и свободные черные брюки под ним. Она говорила по-английски с почти неуловимым акцентом. Всякий раз, когда ее руки были пусты, она стояла, сложив их одна над другой, как безмятежный Будда.
«Моя дочь… она работала официанткой. Много лет!» – пояснил мой отец.
За долгие годы общения с семьей моей матери отец выработал свой способ общения с людьми, не говорящими по-английски: он опускал артикли и бурно жестикулировал, как если бы разговаривал с трехлетним ребенком.
«И я, – указал он на себя. – Давно». – Отец широко раскинул руки. – «Помощник официанта!» – Затем он ударил своим большим кулаком по столу, заставив загреметь столовые приборы и стаканы, и громко рассмеялся.
«Ой!» – воскликнула официантка, чудесным образом не испугавшись того, что американец чуть не опрокинул стол.
«Мы с дочерью любим вкусно поесть, – сказал он. – Мы те, кого называют гурманами».
Я не была до конца уверена в том, что именно вызвало у меня тошноту – то ли только что совершенная поездка на лодке, то ли использование отцом слова «гурманы» и тщательность, с которой он это слово произнес: «гуурмааны». Но заказанный мной салат из морепродуктов и манго перестал казаться таким уж привлекательным. В этом мире слишком мало вещей, которые я ненавижу больше, чем взрослого мужчину, считающего себя гурманом. Тем более если это – мой собственный отец, втягивающий в гурманов и меня, когда всего несколько минут назад он спросил меня, слышала ли я когда-нибудь о севиче[114].
«В самом деле?» – изумилась официантка с энтузиазмом, который казался искренним. Она была действительно исключительной официанткой. На ее месте я бы еще тридцать минут назад притворилась, что занята полировкой ложек.
Я не то чтобы гордилась своей работой официанткой, но этой профессии действительно присущ собственный кодекс чести. Мне нравился дух товарищества, общее пренебрежение к клиентам – пользователям Groupon[115], привередливым едокам, людям, которые просят хорошо прожаренные стейки и справляются, не слишком ли рыба «рыбная». Было неизъяснимым удовольствием обменивать свое время на наличные, прожигать все эти деньги за час до закрытия, наслаждаться блаженством заказа напитков после их подачи в течение всего дня. Обратной стороной было то, что этот опыт превратил меня в невротичного посетителя ресторанов. У меня возникла навязчивая потребность аккуратно складывать все тарелки после еды, давать чаевые в размере 25 процентов, даже если обслуживание было ужасным, и никогда, если только блюдо не было феноменально отстойным, не отправлять его обратно лишь потому, что оно мне не по вкусу. Так что, когда отец спросил, почему я не съела салат, я предпочла накрыть его салфеткой, а не поднимать шум.
«Кажется, меня немного тошнит после лодки, – сказала я. – Это не имеет большого значения».
«Извините», – крикнул отец официантке через все помещение.
«Ей не нравится, – сказал отец, указывая на салат из морепродуктов. Он зажал нос, а затем потянул воздух, изображая, я полагаю, резкий запах гавани. – Он слишком рыбный».
«Нет-нет, все в порядке, – возразила я. – Правда, пожалуйста, все нормально. Господи, папа, я же сказала тебе, что все в порядке».
«Мишель, если тебе что-то не нравится, тебе следует так и сказать».
Салат был рыбным. В конце концов, это был салат из морепродуктов, залитый соусом ныок мам, в стране, где рыбный соус является основой любого блюда. Но в том, что я не стала его есть, официантка была не виновата. Вдобавок ко всему отцу пришлось использовать это ужасное слово «рыбный», выставляя нас напоказ как неких всезнающих кулинарных критиков, а затем унижая местную кухню.
«Мне совсем не трудно вернуть еду самостоятельно, – сказала я, ерзая на своем месте. – Я взрослая. Мне не нужен человек, вкладывающий слова в мой чертов рот».
«Не обязательно использовать подобные слова, – сказал он, оглядываясь на официантку. – Говори тише».
«Хотите, чтобы я это забрала?» – спросила официантка.
«Да, пожалуйста», – ответил он. В целом она казалась невозмутимой, но я не могла не вообразить эту сцену, как она объясняет своему менеджеру, что это не ее вина: просто два американских «гурмана» удивились, обнаружив, что салат из морепродуктов действительно по вкусу напоминает рыбу, и воспроизводит жест рукой моего отца. Мне было интересно, как по-вьетнамски будет «глупые туристы».
«Господи, не могу поверить, что ты так поступил, – сказала я. – Сейчас ей очень плохо. Что, если ей придется заплатить за этот салат из своих чаевых или еще каким-то образом?»
«Мне не нравится, когда моя собственная дочь распекает меня в присутствии незнакомцев, – сказал он. Он говорил медленно, подчеркивая каждое слово и уставившись на свой бокал. Он держал его ножку в кулаке. – Никто не говорит со мной так, как ты».
«Всю эту поездку ты со всеми торгуешься. Таксисты, гиды – теперь такое ощущение, что ты пытаешься получить бесплатную еду. Это неприлично».
«Твоя мать меня предупреждала, что ты можешь сесть мне на голову».