Ну вот оно. Он совершил невыразимое. Он вложил слова в уста мертвой женщины и использовал их против меня. Я чувствовала, как кровь приливает к моему лицу.
«Что ж, мама тоже много чего рассказывала и о тебе, поверь, – сказала я. – Я могла бы наговорить сейчас много всего, но предпочитаю промолчать».
Ты ей даже не нравился, хотела крикнуть я. Она сравнивала тебя с разбитой тарелкой. Когда только моя мать могла сказать ему подобное, и к чему все это относилось? Эти слова продолжали крутиться у меня в голове. Безусловно, я принимала свое воспитание как должное, я срывалась на тех, кто больше всего меня любил и позволяла себе погружаться в депрессию, на что, возможно, не имела реального права. Тогда я была ужасна, но сейчас? Я так усердно работала последние шесть месяцев, пытаясь быть идеальной дочерью, чтобы компенсировать боль, которую причинила, будучи подростком. Но то, как он это сказал, заставляло думать, будто это последняя мудрость, которую она передала перед тем, как покинуть смертную оболочку: «Берегись этого ребенка, она легко сядет на тебя верхом». Разве она не знала, что это я три недели спала на больничной кушетке, пока папа оставался на кровати дома? Это я меняла судно, потому что он не мог сделать это, не испытав рвотный рефлекс? Это я глотала свою боль, пока он рыдал?
«Боже, с тобой было так сложно, – сказал он. – Мы всегда об этом говорили. Как ты только могла так жестоко с нами обращаться».
«Лучше бы я никогда сюда не приезжала!» – воскликнула я. И поскольку мне больше нечего было сказать, я отодвинула стул и выбежала из зала, прежде чем он успел меня остановить.
Я слышала, как затихает позади отчаянный вопль отца, когда я бросилась вон, оставив его спешно оплачивать счет за нашу напряженную нетронутую трапезу. В одиночестве я свернула за угол и на всех парах помчалась в темноту. Наша близость к цитадели облегчила ориентирование по городу. Я смутно помнила, откуда мы пришли, и смогла вдоль Ароматной реки добраться обратно к отелю. Это был неблизкий путь, но я не была уверена, что у меня достаточно денег, чтобы оплатить обратную поездку на такси.
Я решила, что в любом случае лучше пойти пешком и провести время, продумывая самостоятельный обратный путь в Ханой. Я могла бы сесть на поезд, снять дешевый номер и избегать отца до конца недели, вместо того чтобы лететь в Хошимин, как мы планировали. Но тогда мне все равно придется встретиться с ним в самолете по дороге в Америку. Я задавалась вопросом, сколько может стоить более ранний рейс обратно в Филадельфию, сколько потребуется заплатить, чтобы больше никогда с ним не разговаривать.
К тому времени, как мне удалось найти дорогу обратно в отель, отец уже ждал на верху широкой лестницы, ведущей в вестибюль отеля. Я ожидала, что он будет рассерженным – ходить туда-сюда, ожидая возможности спустить на меня всех «собак» за то, что я таким образом его покинула, но была удивлена, увидев, насколько мрачным он выглядел. Он опустил подбородок на кулак, опершись локтями на мраморные перила, и смотрел во влажную ночь взглядом, который может принадлежать только тому, кто думает: «Как я здесь очутился?»
Я нырнула за здание, чтобы он меня не заметил. Я смотрела, как отец откидывает назад свои редеющие черные волосы, и вместо того, чтобы испытывать злость или торжествовать, мне стало очень, очень плохо. Папа был последним из своих братьев, кто цеплялся за волосы. Теперь его шевелюра уменьшилась почти на треть от той, что была у него до того, как мама заболела. Это было похоже на еще один обман, и я подумала, что его действительно всю жизнь обманывали, да так, как мне и не снилось. Лишенный детства по вине отца, а теперь и женщины, которую он так любил, всего за несколько лет до их последней главы.
Тем не менее я не была готова его простить, и теперь, придя в себя, решила поискать место, где можно выпить. Я подумала, что, возможно, смогу найти австралийцев в отпуске, готовых купить мне кружку, если у меня закончатся деньги, но поблизости не было туристических мест, и я боялась, что заблужусь, если забреду слишком далеко и выпью слишком много. Так что я направилась в местный бар неподалеку под названием Cafe L'ami.
Я заняла столик на террасе и заказала пиво. Примерно на середине бутылки долговязый официант сообщил мне, что вот-вот начнется музыка, и спросил, не хочу ли я войти. В баре было темно, его освещали фиолетовый свет и медленно вращающийся диско-шар. В кафе стояли маленькие круглые столики, украшенные искусственными пластиковыми розами. В основном там было пусто. Иностранцев не было, только группа местных жителей сзади и пара, сидевшая через несколько столиков от меня.
На сцене стояли клавишные Casio, акустическая гитара и небольшой телевизионный монитор в углу, подключенный к ноутбуку. Хостес взяла микрофон и сделала какое-то объявление. На сцену вышли двое молодых людей. Один в очках сел за Casio, а другой взял гитару и начал играть. Хостес спела песню на вьетнамском языке, и я сначала не понимала, то ли музыканты играют под фанеру, то ли это предустановленный аккомпанемент на синтезаторе. Хостес оказалась на удивление фантастической певицей, а песня представляла собой убедительную, эмоциональную балладу, так что мне захотелось узнать ее название, чтобы поискать позднее.
Я заказала еще пива, и будто из воздуха рядом со мной возникла молодая вьетнамская девушка.
«Прошу прощения. Что вы здесь делаете? – спросила она. У нее был сильный акцент, и понять ее было сложно, особенно на фоне музыки. Она рассмеялась. – Ой, извините. Я никогда не встречала здесь туристов. А прихожу сюда каждый день».
Когда хостес закончила, один из мужчин из задней части бара подошел к сцене, оглядываясь на своих друзей в поисках поддержки и беря в руки микрофон. К нашему столу подошел официант с керамическим чайником и чашкой и поставил их перед моей соседкой.
«Меня зовут Цин, – сказала она. Она налила себе чаю и обхватила чашку обеими руками. Затем положила локти на стол и наклонилась ко мне поближе, чтобы я могла ее лучше слышать. – Это означает цветок».
«Мишель, – представилась я. – Я здесь в отпуске. И остановилась в отеле неподалеку».
«Мишель, – повторила она. – Что значит это имя?»
«Да, собственно, ничего не значит», – ответила я. Мужчина на сцене начал петь, и я снова была поражена тем, насколько хорошо звучал его голос. Я на мгновение задумалась о том, не рождаются ли все вьетнамцы с абсолютным слухом.
«Я прихожу сюда, потому что мне грустно, – сказала она. – Я люблю петь. Я прихожу сюда каждый день».
«Мне тоже грустно, – ответила я, и вторая кружка постепенно начала развязывать мне язык. – Почему вы грустите?»
«Я хочу быть певицей! – воскликнула она. – Но мои родители считают, что мне нужно поступать в университет. А почему грустно вам?»
Я отхлебнула пива. «Моя мама умерла», – выговорила я наконец. Я поняла, что, возможно, в первый раз позволила этим словам сорваться с губ.
Цин отставила чашку с чаем и положила свою руку на мою. «Вам следует что-нибудь спеть».
Она наклонилась ближе и заглянула мне в глаза, как будто была уверена, что это решит все мои проблемы. Именно так я когда-то относилась к музыке, еще до того, как все произошло. Чистая, детская вера в то, что песни способны исцелять. Я верила в это со всей убежденностью, пока не столкнулась с такой сокрушительной потерей, которая затмила мои самые яркие увлечения, заставила амбиции выглядеть легкомысленными и эгоистичными. Я сделала еще один глоток пива, отодвинула стул и направилась к сцене.
«У вас есть песня Rainy Days and Mondays?» – спросила я хостес, которая ввела это название в строку поиска YouTube, включила соответствующую фонограмму и протянула мне микрофон. Цин встала напротив сцены и подбадривала меня аплодисментами. Когда заиграла музыка, она закрыла глаза и улыбнулась, покачиваясь из стороны в сторону.
«Разговариваю с собой и чувствую себя старой… Иногда мне хочется всё бросить. Все представляется таким нескладным», – начала я, понимая, что микрофон сильно утонул в реверберации. Я звучала фантастически. С этой штукой буквально невозможно плохо звучать. Я закрыла глаза, наклонилась к нему, настраиваясь на свою лучшую Карен Карпентер – эту крошечную трагическую фигурку. Эта анорексичная женщина в желтом платье медленно разрушалась, стараясь казаться счастливой перед камерой, убивающая себя в прямом эфире и стремящаяся к совершенству.
Бар аплодировал. Цин взяла с нашего стола пластиковую розу и торжественно вручила ее мне. Когда подошла ее очередь, она, конечно же, выбрала не что иное, как My Heart Will Go On, гимн, ставший вечной классикой в Азии спустя почти два десятилетия после своего выхода в свет. Я вспомнила о том, как изображала Селин Дион моя мать, о ее дрожащих губах. Мокрая реверберация[116] разнесла голос Цин по бару, когда она пропела: «Рядом! Далеко! Где бы ты ни был!», и я собрала все розы с окружающих столиков и бросила их к ее ногам.
«Цин! Это было так здорово!»
Пока остальные посетители по очереди подходили к микрофону, мы продолжали собирать розы со столов и бросать их на сцену. Мы танцевали под все песни, аплодируя громче всех, когда они заканчивались. Она рассказала мне об известных вьетнамских певцах. Мы делились своими мечтами. Я допила последнюю кружку пива, мы обнялись на прощание, записали адреса электронной почты друг друга и пообещали поддерживать связь, но так и не сделали этого.
Утром мы с отцом встретились за завтраком в буфете отеля. Не разговаривая о нашей ссоре, продолжили путешествие как ни в чем не бывало. Мы сели на поезд до Хойана и провели там два дня. Мы гуляли по Старому городу, фотографируясь у канала. Улицы пестрели от киосков, в которых продавались яркие разноцветные фонарики и трехмерные карты. У знаменитого японского крытого моста остановились, чтобы посмотреть, как местные жители спускают на воду освещенные свечами бумажные кораблики. Мы совершенно не подозревали, что «Хойань» означает «мирное место встреч».