Я отвечала: «Я кролик! Токки!»
А они возражали: «А нет, Мишель, ты ёу!» Нет, Мишель – лиса!
Нет-нет, настаивала я, я кролик!
Мы бесконечно спорили, пока наконец они ни уступали. Я была умной и доброй, как кролик, а не озорной и коварной, как лиса.
Неужели Нами до сих пор видит во мне ту избалованную, дующуюся на всех маленькую девочку, которую ее сестра привозила раз в два лета? Ту, которая, сидя в модном барбекю-ресторане, жаловалась на то, что дым разъедает ей глаза и горло. Ту, что заставляла ее сына, истекая потом, гнаться за ней вверх по лестнице из опасения, что она заблудится в одиночестве. В конце концов, именно Нами придумала мне прозвище «Известная плохая девочка».
«Так устал! Должно быть!» – выкрикивала Нами обрывки английских фраз. «Хорошо хорошо! Расслабляться!» «Голодны? Как насчет?»
На ней было длинное свободное домашнее платье. Ее волосы были аккуратно подстрижены и выкрашены в темно-коричневый цвет с оттенком каштанового. Леон, осиротевший карликовый пудель Ынми, тявкая, суетился вокруг наших лодыжек, пока мы выходили из лифта и входили в квартиру. Нами провела нас в комнату для гостей и показала, где оставить багаж. Она вывела Питера на один из балконов, где поставила пепельницу на влажную салфетку, хотя бросила курить более двадцати лет назад.
«Здесь курить, – сказала она. – Без проблем!»
Она гостеприимно положила руку Питеру на спину и повела его к большому роботизированному массажному креслу в гостиной. Сделанное из глянцевого бежевого пластика с сиденьем, обтянутым гладкой коричневой кожей и меняющей цвет светодиодной лентой по бокам, это кресло выглядело верхом высоких технологий.
«Расслабляться!» – сказала она, нажимая кнопки пульта дистанционного управления. Кресло начало откидываться, а подставка для ног приподняла его ноги. Оно издавало звуки, похожие на тихое чихание, пока сжимало и разжимало руки и ноги Питера, в то время как роликовый механизм под кожей массировал его спину и шею.
«Очень приятно!» – вежливо воскликнул Питер.
Имо Бу, одетый в серый костюм, вернулся домой из больницы восточной медицины. Он быстро подошел, чтобы пожать Питеру руку.
«Рад познакомиться, Питер! – сказал он. Он произносил слова твердо, а его речь прерывалась многозначительными паузами, пока он тратил время на поиск слов и подготовку артикуляционного аппарата. Словно автомобиль, водитель которого быстро переключается между педалями газа и тормоза. – Вам больно? Где… болит? Я врач».
Он скрылся из виду, и Нами расстелила для нас одеяла на полу. Мы с Питером подняли рубашки и легли на живот. Переодевшись в синюю пижаму с маленькими мультяшными лисами, Имо Бу вернулся и прикрепил к нашим спинам присоски, нажимая на спусковой крючок чего-то похожего на небольшой пластиковый пистолет, чтобы удалить воздух. Ловко и проворно он ввел иглы для акупунктуры нам в шею и плечи. Через двадцать минут Нами как медсестра помогла ему собрать банки и иглы, пока он их вынимал.
Выбитая из колеи сменой часовых поясов, я долго валялась на полу в гостиной, то погружаясь в сон, то просыпаясь. Мои веки отяжелели, и я почувствовала, как тетя накрыла меня легким одеялом. Тревога, которую я несла в себе, растаяла в ее материнском присутствии. Было приятно ощущать заботу.
Когда я проснулась утром, Нами уже готовила завтрак.
«Джал джассоё?» – произнесла я, спрашивая, хорошо ли она спала. Нами стояла ко мне спиной, склонившись над плитой. Она повернулась, широко раскрыв глаза, держа в одной руке пару палочек для еды с жирными кончиками, и приложила свободную ладонь к сердцу.
«Ккамтчак ноллассоё![123] Ты говоришь в точности как твоя мама», – воскликнула она.
Нами приготовила западный завтрак для Питера и корейский для меня. Для Питера яичница, тост с маслом, а также салат из половинок черри, красной капусты и салата айсберг. Для меня она достала контейнеры Tupperware и поджарила чон[124]. Я наблюдала через ее плечо, как под оладьями пузырится жир. Устрицы, рыбное филе, колбаски, все обваленные в кляре из муки и яиц, обжаренные с соевым соусом. Нами подала их вместе с дымящимся горшочком с кимчи тиге. Она открыла пластиковый пакетик с морскими водорослями и поставила его рядом с моей миской с рисом, как это делала моя мама.
Мой день рождения наступил через четыре дня после нашего прибытия. По этому случаю Нами приготовила миёккук. Традиционно его едят в день рождения, чтобы почтить свою мать. И теперь оно казалось мне священным, наполненным новым смыслом. Я с благодарностью выпила бульон, пережевывая кусочки мягких, скользких водорослей. Их вкус вызывал в воображении образ древнего морского божества, выброшенного на берег и пирующего обнаженным среди морской пены. Это блюдо меня успокоило, как будто я снова оказалась в утробе матери и свободно плавала в полной безопасности.
Мне очень хотелось поговорить с Нами, но у меня не хватало слов. Мы общались как могли, наш разговор прерывался длинными паузами, пока мы рылись в телефонах в поисках перевода.
«Правда, огромное спасибо, тетя», – сказала я по-корейски однажды вечером, сидя за ее кухонным столом, уставленным пивом и пирожными. Затем я набрала в Google Translate: «Я не хочу быть обузой». Я дала ей свой телефон, чтобы она прочитала, и она покачала головой.
«Нет! Нет!» – возразила она по-английски. Затем заговорила по-корейски в своем приложении-переводчике. Она протянула мне телефон, чтобы я могла прочитать. Большими буквами было написано: «Это кровные узы», а над ними – корейский текст. «Это кровные узы», – прочитал вслух робот. Темп голоса был совершенно неправильный: медленный, чтобы справиться с узкими звуками, и быстрый между словами «кровь» и «узы», слоги произносились без учета друг друга. Мне так много хотелось сказать Нами. Я вспоминала те годы, когда мама водила меня в корейскую школу, и то, как я каждую неделю умоляла ее позволить мне пропустить занятие и насладиться пятничным вечером с друзьями. Сколько денег и времени было потрачено зря. Она все время твердила мне, что однажды я пожалею, что отношусь к урокам как к обременению.
Она была права во всем. Сидя напротив Нами, я чувствовала себя настолько глупо, что мне хотелось пробить лбом стену.
«Ульджима, Мишель, – сказала она, увидев, что слезы начали катиться по моим щекам. – Не плачь».
Я вытерла глаза основаниями ладоней.
«Омма всегда говорила: прибереги свои слезы до той поры, когда умрет твоя мать», – сказала я со смехом.
«Халмони тоже так говорила, – ответила она. – Ты очень похожа на свою мать».
Я оторопела. Всю свою жизнь я считала, что это особенно жестокий девиз, рожденный уникальным стилем воспитания моей матери, пословица на случай каждой истерики, которую я закатывала, будь то поцарапанное колено или вывихнутая лодыжка, тяжелое расставание или упущенная возможность, противостояние посредственности, переживания по поводу собственных недостатков и неудач. Я слышала эту фразу, когда Райан Уолш ударил меня по глазу пластиковым молотком. Когда мой бывший бросил меня первым. Когда моя группа играла в совершенно пустом зале. Мне хотелось кричать: «Дай мне почувствовать это! Обними меня и дай ощутить свою любовь!» Я думала, что никогда не скажу ничего подобного своим детям. Ведь любой, кого ожесточили эти слова, возненавидит их так же сильно, как и я. А теперь я обнаруживаю, что мою бунтующую мать все время одергивали той же самой фразой.
«Когда я была маленькой, она рассказала, что выбросила ребенка, – сказала я по-корейски, не зная слова, обозначающего аборт. – У нее было так много секретов».
«Я знаю, – сказала Нами по-английски. – Я думаю… Твоя мама думала… Слишком тяжело приезжать в Корею с двумя детьми».
Нами изобразила пантомиму, как держит на руках двух младенцев, по одному с каждой стороны. Я никогда по-настоящему не верила, что стала причиной аборта матери, но я также не находила ни малейшего объяснения обратному. Маленькая девочка, погруженная в собственный блаженный мир фантазий, я так и не осознала, насколько важными были для нее эти поездки, насколько эта страна была ее частью.
Я задалась вопросом, а вдруг эти 10 процентов, которые она от нас троих – моего отца, Нами и меня, – знавших ее лучше всего, утаивала, в каждом случае разные? А может, объединившись, у нас получится открыть ее тайны? Интересно, смогу ли я когда-нибудь узнать всю ее подноготную, какие еще секреты она после себя оставила?
В наш последний вечер в Сеуле Нами и Имо Бу отвезли нас в ресторан Samwon Garden, модное место для барбекю в Апкучжоне, соседнем районе, который мама когда-то называла Беверли-Хиллз в Сеуле. Мы вошли через красивый внутренний двор с садом, где под сельскими каменными мостами струились два искусственных водопада, питавших пруд с карпами кои[125]. В зале стояли тяжелые столы с каменными столешницами, каждый из которых был оборудован угольным грилем из твердых пород древесины. Нами сунула официантке двадцать тысяч вон, и наш стол быстро заполнился изысканнейшим банчаном. Сладкий салат из тыквы, студенистое желе из маша с кунжутом и зеленым луком, заварной яичный крем, приготовленный на пару, нежное блюдо набак кимчи – кимчи из пекинской капусты и дайкона в рассоле розоватого цвета. Мы закончили трапезу нэнмёном, холодной лапшой, которую можно заказать пибим, то есть с соусом кочудян, или муль в холодном говяжьем бульоне. Я выбрала последнее.
«Мне тоже! Мне нравится муль нэнмён, – сказала Нами. – Твоей омме тоже. Это наш семейный стиль. Ему – пибим». Она указала на Имо Бу. Когда принесли лапшу, она постучала ложкой по металлической миске. «Это по-пхеньянски». Она указала на миску Имо Бу. «А это стиль Хамхын».
Нэнмён – это традиционное блюдо кухни Северной Кореи, где холодный климат и гористая местность лучше всего подходят для выращивания гречихи и корнеплодов, рисовые же поля простираются по долинам рек дальше по полуострову. Нами имела в виду два ее крупнейших города – Пхеньян, столицу Северной Кореи, расположенную менее чем в трехстах километрах от Сеула, и Хамхын, находящийся на северо-восточном побережье. Обе разновидности холодной лапши стали популярными в Южной Корее благодаря северянам, бежавшим на юг во время Корейской войны и обогатившим южнокорейскую кухню своими региональными предпочтениями. Главы двух Корей, Ким Чен Ын и Мун Чжэ Ин, позднее ели муль нэнмён на межкорейском саммите. Это было первый раз с момента окончания войны более шестидесяти лет назад, когда северокорейский лидер пересек тридцать восьмую параллель. Это историческое событие привело к появлению длинных очередей в ресторанах, специализирующихся на нэнмён, по всей стране, вызвав коллективный аппетит к блюду, которое стало считаться многообещающим символом мира.