Я попыталась объяснить Нами, как много для меня значит сидеть с ней за одним столом и слушать эти истории. Как я пыталась сблизиться с матерью посредством приготовления корейских блюд. Как Ке заставила меня почувствовать, что я не настоящая кореянка. Когда я самостоятельно готовила твенджан тиге и джатчжук, я стремилась перечеркнуть свои неудачи в качестве сиделки, сохранить культуру, глубоко укоренившуюся во мне, но теперь оказавшуюся под угрозой. Но я не могла найти нужных слов, а предложения получались слишком длинными и сложными для любого приложения-переводчика. Так что я бросила на полпути и просто потянулась к ее руке, и мы вдвоем продолжали прихлебывать холодную лапшу из терпкого ледяного говяжьего бульона.
Мы с Питером продолжили наш медовый месяц. Мы посетили рынок Кванчжан в одном из старейших районов Сеула, протискиваясь мимо толп людей по его крытым переулкам – естественному лабиринту, спонтанно растущему и распадающемуся на протяжении столетия. Проходили мимо вечно занятых аджумм (тетушек) в фартуках и резиновых кухонных перчатках, которые бросали нарезанную ножом лапшу в огромные, кипящие кастрюли для калгуксу[126], и хватали пригоршнями разноцветный намуль[127] из переполненных мисок для пибимпаба. Они стояли над булькающими лужами горячего масла, вооружившись металлическими лопаточками, переворачивали хрустящие блинчики из соевой муки. Мимо металлических контейнеров, наполненных чоткалем, засоленным банчаном из морепродуктов, ласково называемым «рисовыми ворами», поскольку их интенсивный соленый вкус требует крахмалистого, нейтрального баланса. Проходили мимо сырых беременных крабов, плавающих брюшком вверх в соевом соусе, обнажая маслянистую икру, торчащую из-под панциря; несметного количества крохотных рачков персикового цвета, используемых для приготовления кимчи или горячего супа с рисом; и любимых моей семьей малиновых мешков с икрой минтая с перцем кочукару, или мённанчот.
Этот резкий аромат напомнил мне о походах с мамой и ее сестрами в дорогой продуктовый магазин на цокольном этаже универмага в Мёндоне. Аджумма в тканевой повязке для волос и фартуке в тон кричала «Осо осеё»[128] и протягивала на пробу шпажки с разными видами чоткаля. Сестры пробовали каждый и обсуждали свои впечатления, а затем заворачивали победителя в пятьдесят слоев пленки, пока он не становился размером с футбольный мяч, чтобы донести его до дома. Иногда мама покупала дополнительный чемодан лишь для того, чтобы доставить чоткаль в Юджин. И каждый раз, когда она подавала дома икру минтая с рисом, а сверху капала крошечная лужица кунжутного масла, я закрывала глаза и слышала, как тети подробно анализируют каждый продукт.
Из Сеула мы с Питером сели на поезд в Пусан, второй по величине город Южной Кореи. На кровати в отеле стояла бутылка шампанского с запиской: «Мистер и миссис Мишель, поздравляем со свадьбой». Все три дня шел дождь, но мы бесстрашно купались в бассейнах на крыше роскошного отеля, который Нами забронировала для нас в качестве свадебного подарка. Холодный дождь создавал рябь на воде, пока мы любовались Восточным морем.
Посетили мы и рыбный рынок Чагальчхи. Дождь все так же барабанил по пляжным зонтикам и брезентовым навесам, составлявшим его лоскутную крышу. Он капал на красные пластиковые тазы и ярко-бирюзовые дуршлаги, наполненные дарами моря – грудами моллюсков и гребешков, все еще заключенных в ребристые раковины, и длинную серебристую ленточную рыбу, безвольно свисающую, как галстуки, над деревянным поддоном, установленным на мокром тротуаре.
С рынка мы принесли хе[129] и поставили контейнеры с едой на белое покрывало в отеле. Ели ломтики сашими[130] из сига, только что выловленного, все еще жесткого, завернутого в красный листовой салат и вымоченного в самджане и кочудяне с уксусом.
Потом прилетели на остров Чеджу и отправились к водопаду Чхонджиён, долго наблюдая, как вода льется в чистый каменистый бассейн внизу. Побродили крутыми дорогами вдоль стен из черного базальта, поедая мешок свежих мандаринов, затем вдоль пляжей, где вода была еще слишком холодной, чтобы купаться. И везде мы ели свежие морепродукты: накчи боккым[131], мэунтан (острый рыбный суп) и фирменное блюдо в Чеджу – барбекю из черной свинины, завернутое в листья кунжута.
Толстые полоски самгепсаля[132] шипели над раскаленными углями, упрямо прилипая к решетке гриля, когда пришла аджумма и разрезала его кухонными ножницами на небольшие кусочки. Я подумала о матери и ее бутановой горелке. Мама в синем летнем сарафане готовит свиную грудинку или жарит на гриле стейки и кукурузу на деревянной террасе с видом на участок. Когда мы заканчивали, отец собирал листья кукурузных початков и, по своей привычке, радостно швырял их через перила на лужайку, а мать громко стонала, оплакивая месяц, в течение которого ей придется наблюдать, как они медленно преют внизу. «Они биоразлагаемые!» – кричал папа, защищаясь, оглядывая горизонт, ели и сосны, возвышающиеся над побуревшей, выжженной солнцем травой.
Именно эти места мама стремилась показать мне перед смертью. К несчастью, наша последняя совместная поездка в Корею обернулась прозябанием в больничной палате. Именно эти края должны были стать нашими последними общими воспоминаниями, этот источник красоты она всю жизнь учила меня ценить. Именно эти вкусы и ощущения она хотела, чтобы я навсегда запомнила.
Глава 18. Маангчи и я
Всякий раз, когда маме снились экскременты, она покупала лотерейные билеты.
Утром по дороге в школу она молча заезжала на парковку магазинчика 7-Eleven и просила меня подождать в машине с работающим двигателем.
«Что ты делаешь?»
«Не волнуйся об этом», – говорила она, хватая сумочку с заднего сиденья.
«Что ты собираешься купить в 7-Eleven?»
«Я скажу тебе позднее».
Затем она возвращалась с пачкой билетов. Мы проезжали последние несколько кварталов до школы, и она стирала липкую пленку монетой на приборной панели.
«Тебе приснились какашки, да?»
«Омма выиграла десять долларов! – восклицала она. – Я не могла тебе сказать, потому что тогда бы это не сработало!»
Сны о свиньях, президенте или рукопожатии знаменитости приносили удачу, но на первом месте всегда стояло дерьмо – особенно если во сне к нему прикоснуться, – это была лицензия на азартные игры.
Каждый раз, когда мне снились какашки, мне не терпелось попросить маму купить мне лотерейный билетик. Если я видела во сне, что случайно наложила в штанишки или зашла в общественную уборную и увидела в унитазе необычайно длинную коричневую загогулину, я тихо сидела на пассажирском сиденье по дороге в школу, сдерживаясь из последних сил, пока мы не оказывались в квартале от 7-Eleven на Уилламетт-стрит.
«Мама, остановись, – говорила я. – Я все объясню позднее».
Вскоре после того как мы вернулись в Штаты, мне начали сниться повторяющиеся сны о матери. У меня уже был один подобный эпизод прежде, когда я была ребенком-параноиком, болезненно одержимым смертью своих родителей. Отец везет нас через мост на Ферри-стрит и, чтобы объехать пробку, выводит машину на обочину, пересекая строящийся участок дороги и стремясь перепрыгнуть с моста на платформу внизу. Его взгляд прикован к цели, он наклоняется к рулю и ускоряется, но мы на несколько сантиметров промахиваемся. Машина падает в стремительное течение реки Уилламетт, и я просыпаюсь в холодном поту.
Позднее, уже в подростковом возрасте, Николь рассказала мне историю, услышанную от своей матери, о женщине, страдавшей от повторяющихся кошмаров, связанных с одной и той же автомобильной аварией. Сны были настолько яркими и травматичными, что она обратилась к психотерапевту, чтобы тот помог ей от них избавиться. «А что, если после аварии вы попытаетесь куда-нибудь добраться», – предложил психотерапевт. «Возможно, если вы доберетесь до больницы или какого-нибудь безопасного места, сон достигнет естественного завершения». Поэтому каждую ночь женщина начала вылезать из машины и ползти все дальше и дальше по обочине шоссе. Но сон постоянно возвращался. Однажды женщина действительно попала в автокатастрофу и была найдена ползущей по асфальту, пытаясь добраться до какого-то призрачного места, не в силах отличить реальность от своего яркого сновидения.
Сны о маме имели небольшие вариации, но в конечном итоге всегда были одинаковыми. Появлялась мать, все еще живая, но недееспособная, брошенная и всеми забытая.
В одном из снов я сижу одна на ухоженной лужайке в теплый солнечный день. Вдали я вижу темный и зловещий стеклянный дом. Он выглядит современно: по всей его площади фасад закрывают панели из черного стекла, соединенные серебристыми стальными рамами. Здание занимает большую площадь и похоже на особняк. Оно разделено на квадраты, словно несколько монохромных кубиков Рубика, сложенных рядом и друг на друга. Я встаю с травы и направляюсь к странному дому. Открываю тяжелую дверь. Внутри темно и пусто. Я брожу вокруг и в конце концов направляюсь в подвал. Провожу рукой по стене, спускаясь по лестнице. Здесь чисто и тихо. Я вижу свою мать лежащей в центре помещения. Глаза ее закрыты, и она покоится на какой-то платформе, это не то чтобы стол, но и не кровать, что-то вроде низкого постамента, похожего на тот, где спит Белоснежка, отравленная яблоком. После того как я к ней подхожу, мать открывает глаза и улыбается, будто ждала, что я ее найду. Она хрупкая и лысая, все еще больная, но живая. Сначала меня охватывает чувство вины – за то, что мы слишком рано потеряли надежду на ее выздоровление, что она все это время находилась здесь одна. Как могло случиться, что мы так запутались? Затем я испытываю огромное облегчение.