«Мы думали, ты умерла!» – говорю я.
«Я просто была здесь все это время», – отвечает она.
Я опускаю голову ей на грудь, а она кладет руку мне на голову. Я ощущаю ее запах, чувствую ее, и все кажется таким реальным. Несмотря на то что я знаю, что она больна и нам придется вновь ее потерять, я так рада, что она жива. Я прошу ее ждать меня здесь. Мне нужно бежать и привести папу! Затем, когда я начинаю подниматься по лестнице, чтобы его найти, просыпаюсь.
В другом сне она приходит на званый обед на крыше и рассказывает, что все это время жила в соседнем доме. Еще в одном сне я гуляю по участку своих родителей. Спускаюсь с холма, скользя по густой глине к искусственному пруду. Внизу в поле я обнаруживаю мать, она лежит одна в ночной рубашке в окружении сочной травы и полевых цветов. И снова облегчение. Как глупо было думать, что тебя больше нет! Как, черт возьми, нам удалось совершить такую чудовищную ошибку? Когда ты здесь, ты здесь, ты здесь!
Мама всегда лысая, худая и слабая, и я должна ее поднять, чтобы принести домой и показать отцу. Но как только наклоняюсь, чтобы подхватить ее на руки, просыпаюсь совершенно опустошенная. Я немедленно закрываю глаза и пытаюсь вернуться обратно к ней. Снова заснуть и вернуться в сон, еще немного насладиться ее присутствием. Но либо совсем не получается заснуть, либо я проваливаюсь в другой сон.
А вдруг таким образом мама меня навещает? Пытается мне что-то сказать? Я чувствовала себя глупо, увлекаясь мистикой, и поэтому держала эти сны в тайне, наедине с собой анализируя их возможные значения. Если сновидения – это скрытые желания, почему я не могу видеть во сне мать такой, как мне бы того хотелось? Почему всякий раз, когда она появлялась, была по-прежнему больна, как будто я не способна вспомнить ее такой, какой она была раньше? Я задавалась вопросом, что стало с моей памятью, почему все мои сны о матери относятся к эпохе травмы, не привязан ли образ моей матери к тому моменту, где мы с ней навсегда расстались? Неужели я забыла, какой она была красивой?
После медового месяца мы с Питером остановились у его родителей в округе Бакс. Несколько дней мы обновляли свои резюме, рассылали их и просматривали квартиры в интернете. Я с азартом взялась за все эти задачи. По сути, последний год я проработала бесплатной медсестрой и уборщицей, а пять лет до этого не смогла добиться успеха в качестве музыканта. Мне нужно было как можно скорее определиться с карьерой.
Я без разбора подавала заявки на все доступные офисные вакансии в Нью-Йорке и отправляла сообщения всем, кого знала, в поисках потенциальных наводок. К концу первой недели меня наняли в отдел продаж рекламной компании в Вильямсбурге. У них была долгосрочная аренда почти сотни стен в Бруклине и Манхэттене, а также собственный художественный отдел, который вручную расписывал стены рекламными объявлениями, как это делали в 50‑е годы. Моя работа заключалась в том, чтобы помогать двум основным менеджерам продавать стены потенциальным клиентам. Если бы мы работали с компанией по производству одежды для йоги, я создавала карты, на которых были указаны все студии Виньясы и магазины органических продуктов здорового питания в радиусе пяти кварталов. Если же мы пытались договориться с компанией, производящей обувь для скейтбординга, я наносила на карту скейт-парки и концертные площадки, чтобы определить, мимо каких из наших стен в Бруклине с наибольшей вероятностью пройдут мужчины в возрасте от восемнадцати до тридцати лет. Моя зарплата составляла сорок пять тысяч в год плюс льготы. Я чувствовала себя миллионером.
Мы сняли квартиру в Гринпойнте рядом с железной дорогой у пожилой польки, которая при разводе получила половину недвижимости своего мужа. Кухня была маленькой, с небольшим рабочим столом, а пол был покрыт самоклеющимися плитками ПВХ, уложенными в шахматном порядке. В ванной не было раковины, большая раковина в деревенском стиле располагалась на кухне и выполняла двойную функцию.
По большей части я чувствовала себя очень уравновешенной. Все было таким незнакомым – новый большой город для жизни, настоящая взрослая работа. Я изо всех сил старалась не зацикливаться на том, что нельзя изменить, и погрузиться в продуктивную деятельность, но время от времени меня мучили воспоминания. В голове как будто вспыхивали болезненные кадры старой кинопленки, вынося на первый план каждую картину, которую я так надеялась подавить. Образы белого молочного языка матери, фиолетовых пролежней, тяжелой головы, выскальзывающей из моих рук, открытых мертвых глаз. Внутренний крик, рикошетом отскакивающий от стенок моей грудной клетки, рвущийся сквозь мое тело, не приносящий освобождения.
Я попробовала психотерапию. Раз в неделю после работы садилась на поезд L до Юнион-сквер и пыталась объяснить, что чувствую, хотя обычно была не в состоянии отвлечься от звука тикающих часов до тех пор, пока не проходило полчаса и время сеанса уже заканчивалось. Затем я возвращалась на поезде до Бедфорд-авеню и полчаса шла пешком до нашей квартиры. Это вряд ли имело лечебный эффект и, казалось, утомляло меня еще больше. В любом случае, не было ничего из того, что говорил мой психотерапевт, что бы я не подвергала анализу в себе уже миллион раз. Я платила по сто долларов доплаты[133] за сеанс и начала задумываться над тем, что было бы гораздо приятнее просто пригласить себя на обед за пятьдесят долларов два раза в неделю. Отменила оставшиеся сеансы и посвятила себя изучению альтернативных форм самопомощи.
Я решила обратиться к старой знакомой – Маангчи, YouTube-блогеру, в трудную минуту научившей меня готовить твенджан тиге и джачжук. Каждый день после работы я готовила новое блюдо из ее каталога. Иногда я следовала за ней шаг за шагом, тщательно измеряя ингредиенты, делая паузы и перематывая запись назад, чтобы сделать все в точном соответствии с ее инструкциями. В других случаях я выбирала рецепт, знакомилась с ингредиентами и позволяла видео воспроизводиться в фоновом режиме, пока мои руки и вкусовые рецепторы руководствовались собственной памятью.
Каждое блюдо вызывало воспоминания. Каждый запах и вкус на мгновение возвращали меня в еще не разоренный дом. Домашняя лапша в курином бульоне вновь приводила меня на ужин в сеульский ресторан Myeongdong Kyoja после дня, проведенного за покупками. Очередь была настолько длинной, что заполнила лестницу, вытянулась за дверь и обернулась вокруг здания. Кхальгуксу было настолько плотным благодаря наваристому говяжьему бульону и крахмалистой лапше, что казалось почти желеобразным. Мама заказывает все новые и новые порции их знаменитого чесночного кимчи. Тетя ругает ее за то, что она сморкается на публике.
Жареная курица по-корейски стала настоящим украшением холостяцких вечеров с Ынми. Мы жевали хрустящую кожу, слизывая масло с пальцев и очищая нёбо разливным пивом и кубиками белой редьки, пока она помогала мне с домашним заданием по корейскому языку. Лапша с черной фасолью вызывала в памяти образ халмони, прихлебывающей чачжанмён навынос, сидящей у низкого столика в гостиной вместе с остальными членами моей корейской семьи.
Я вылила целую бутылку масла в чугунную жаровню и обжарила во фритюре свиные котлеты тонкасы[134], обвалянные в муке, яйце и сухарях панко. Это японское блюдо мама упаковывала в мои коробки для завтрака. Я часами выжимала воду из вареных ростков фасоли и тофу, выкладывала начинку в мягкие, тонкие блинчики для пельменей и скрепляла края, каждый следующий был немного ближе к идеально одинаковым манду Маангчи.
Вот Маангчи снимает кожицу с азиатской груши гигантским ножом, развернутым лезвием к себе, точно так же, как это делала мама, когда после школы разрезала для меня яблоки «фуджи» на маленькой красной разделочной доске, прежде чем съесть остатки плода у сердцевины. Прямо как мама, палочки для еды в одной руке, ножницы в другой, она режет кальби и холодную лапшу нэнмён со свойственным корейцам одинаково успешным владением обеими руками. Умело растягивает мясо правой рукой и разрезает его на небольшие кусочки левой с помощью кухонных ножниц, как воин, мастерски обращающийся с оружием.
Вскоре я отправилась во Флашинг[135], чтобы запастись солеными креветками, хлопьями красного перца и соевой пастой. После часа, проведенного в пробке, нашла на выбор пять разных магазинов сети H Mart. Заехала в тот, что на Юнион-стрит. На парковке была оборудована большая открытая площадка с различными растениями и тяжелыми коричневыми глиняными кувшинами. Я узнала онги, традиционные сосуды для хранения кимчи и ферментированных паст, хотя у моей матери никогда не было таких кувшинов дома. Нами рассказывала, что в былые времена у каждой семьи на заднем дворе их было как минимум три. Старинный прочный сосуд среднего размера оказался тяжелым. Мне пришлось держать его обеими руками. Было решено его купить и попробовать свои силы в самом популярном блюде Маангчи – кимчи. Я задумала приготовить два вида: чонгак и тонбэчу[136]. Гигантский кочан пекинской капусты стоил всего доллар и был размером практически с онги. Три редьки чонгак, перевязанные синими резинками, стоили семьдесят девять центов за штуку. Я купила шесть штук, их зеленые хвостики торчали из моей большой хозяйственной сумки. Затем докупила остальные ингредиенты – сладкую рисовую муку, перец кочукару, рыбный соус, лук, имбирь, зеленый лук, ферментированные соленые креветки и огромную упаковку чеснока – и отправилась домой.
Компьютер на кухонный стол, кнопка Play. Разрезала капусту пополам. В тот момент, когда нож прорезал ее восковое и твердое основание, она издала очаровательный писк. Я раздвинула его «нежно и вежливо», как велела Маангчи, и листья легко отделились, как листы сморщенной папиросной бумаги. Разрезанная пополам капуста обнажила красивое внутреннее деграде