, – сказала я так быстро и плавно, как только могла. Мой рот свободно и комфортно выговаривал знакомые слова, и я произносила их так, будто старалась произвести на нее впечатление или, что ближе к правде, пыталась замаскировать прорехи в знании языка. Корейский звуковой ландшафт младенчества и долгие годы занятий хангыль хаккё способствовали грамотной имитации, и слова, которые я знала, вылетали из меня точной копией тональности женщин, окружавших меня в детстве. Но хорошее произношение помогало мне лишь до тех пор, пока я не превращалась в озадаченную немую, ломая голову над основой глагола.
Она заглянула мне в лицо, как будто пытаясь что-то найти. Я знала, что она ищет. Точно так же смотрели на меня в школе дети, прежде чем спросить, кто я такая, но с противоположного ракурса. Она искала в моем лице намек на корейскость, что-то близкое, но не находила.
«Ури омма хангук сарам, аппа мигук сарам», – сказала я. (Моя мама кореянка, папа американец).
Она закрыла глаза, открыла рот: «Ааа», – и кивнула. Она посмотрела на меня снова изучающим взглядом, как будто отсеивая корейские черты.
Как ни парадоксально, но я, когда-то отчаянно стремившаяся походить на своих белых сверстников и отчаянно надеявшаяся, что мое корейское происхождение останется незамеченным, теперь была в полном ужасе от того, что эта незнакомка в бане не способна увидеть во мне кореянку.
«Твоя мама кореянка, а папа американец», – повторила она по-корейски. Она начала говорить быстро, и я уже не могла за ней поспевать. Я поддакивала по-корейски, мне страстно хотелось продолжать этот фарс, я притворялась достаточно долго для того, чтобы мельком уловить хоть одно известное мне слово. Но в конце концов она задала вопрос, который я не смогла понять, и тогда до нее дошло, что нас мало что связывает. Нам особо нечем поделиться.
«Еппыда, – сказала она. – Симпатичная. Узкое лицо».
Это было то же самое слово, которое я слышала в детстве, но теперь оно воспринималось иначе. Впервые мне пришло в голову, что то, что она искала в моем лице, возможно, исчезает. Рядом со мной больше не было цельного человека, способного наполнить меня смыслом. Я испугалась того, что драгоценная половина меня (в чем бы она ни выражалась – в цвете или контурах лица) начала смываться, как будто без матери я потеряла право на эти свои отличительные особенности.
Аджумма взяла большой таз, подняла его на уровень груди и вылила теплую воду на мое тело. Она вымыла мне волосы и помассировала кожу головы, а затем аккуратно обернула мою голову полотенцем, как у меня не получалось сделать раньше в попытке подражать пожилым женщинам в раздевалке. Усадила меня, постучала по спине кулаками и в последний раз убедительно меня шлепнула. «Да! Конец!»
Я сполоснулась на пластиковом табурете, вытерлась полотенцем и вернулась в раздевалку. Там я переоделась в свободную спа-одежду – огромную неоновую футболку и развевающиеся розовые шорты с эластичным поясом. Затем отправилась в теплую нефритовую комнату, якобы приносящую ощутимую пользу для здоровья.
Внутри никого не было, только две деревянные подушки, похожие на миниатюрные позорные столбы, без верхних половин. Улегшись возле одной из стен, я положила шею в выемку. Свет был тусклым, с мягким оранжевым оттенком. Я чувствовала себя расслабленной, чистой и новой, будто сбросила бесполезную старую кожу, будто только что приняла крещение. Пол был с подогревом, и температура в комнате идеально комфортна, как внутри здорового человеческого тела, как в матке. Я закрыла глаза, и по щекам потекли слезы, но я не издала ни звука.
Глава 20. Кофе ханджан
Примерно через год после того как мы с Питером переехали в Бруклин, небольшой альбом, который я сочинила в коттедже на окраине участка моих родителей, начал привлекать на удивление много внимания. Забавно то, что творческий псевдоним для этого альбома – «Японский завтрак» – я придумала много лет назад, когда однажды поздно вечером просматривала фотографии аккуратных деревянных подносов с идеально приготовленным на гриле филе лосося, мисо и белым рисом. Небольшая студия звукозаписи из Фростбурга, штат Мэриленд, предложила выпустить его на виниле. На обложке красовалось изображение моей матери: старая фотография примерно двадцатилетней давности, сделанная в Сеуле, где мама в белом пиджаке и рубашке с рюшами позирует со старым другом. На бумажных центрах винилового диска были напечатаны две ее акварели, а вокруг их полюсов вращались песни, которые я посвятила ее памяти.
Диск вышел в апреле, а тем же летом мне предложили пятинедельный тур по Соединенным Штатам на разогреве у Мицки[141]. В то же самое время эссе под названием Love, Loss, and Kimchi («Любовь, потеря и кимчи»), которое я в течение нескольких недель писала по вечерам после работы, было выбрано эссе года по версии журнала Glamour. Премия включала в себя публикацию в журнале, встречу с литературным агентом и пять тысяч долларов. Я переехала в Нью-Йорк, чтобы отложить в долгий ящик свои артистические амбиции и сосредоточить энергию на восхождении по корпоративной лестнице, но все признаки указывали на то, что еще не время ставить на творчестве крест.
Я оставила работу в рекламной компании, а шум вокруг Psychopomp продолжал нарастать, что позволило мне впервые в своей взрослой жизни полностью посвятить себя музыке. Я собрала группу, и мы отправились в турне по шоссе I‑95 вдоль Восточного побережья, пересекли длинный участок I‑10 от болот Луизианы через пустыни Западного Техаса и Аризоны, вверх по I‑5 мимо величественных скал и гор Тихоокеанского побережья и обратно сквозь туманные долины Орегона, где я оставила цветы на могиле матери. Надпись на надгробье исправили – и мама вместо «любящей» стала, наконец, «прекрасной». Мы выступали при полном зале в WOW Hall, а позднее в том же году – в легендарном Crystal Ballroom, где шестнадцатилетние девчонки сияли от счастья, глядя на меня точно так же, как я на музыкантов, которых боготворила. Мы начали выступать на крупных концертных площадках, а затем и в качестве хедлайнеров, большую часть года путешествуя по стране.
После концертов я продавала футболки и копии пластинок часто другим детям смешанного происхождения и американцам азиатского происхождения, которые, как и я, изо всех сил пытались найти артистов, похожих на них самих, или детям, потерявшим родителей, которые рассказывали мне, как мои песни им помогают и что моя история для них значит.
После того как группа достаточно окрепла в финансовом смысле, к нам присоединился Питер на соло-гитаре, с Крейгом на барабанах и Девеном на бас-гитаре. Мы выступали на фестивале музыки и искусств в долине Коачелла в Калифорнии. Играли и на музыкальном фестивале Bonnaroo в Теннесси. Побывали в Лондоне, Париже, Берлине и Глазго. Согласно нашему бытовому райдеру, мы останавливались в гостиницах Holiday Inn. После года выступлений в Северной Америке и трех туров по Европе наш коммерческий агент позвонил мне и предложил двухнедельный тур по Азии. Естественно, финишировать мы будем в Сеуле.
Я написала Нами в Kakao, чтобы сообщить ей, что мы приедем в конце декабря.
Мы поддерживали связь в течение прошлого года, но из-за языкового барьера было трудно вдаваться в детали. Большую часть времени мы просто писали друг другу «Я тебя люблю» и «Я по тебе скучаю», сопровождая эти фразы различными смайликами и фотографиями моих корейских кулинарных потуг. Я пыталась объяснить, что у меня все прекрасно, и моя группа добилась определенного успеха, но я не была уверена, что она действительно поняла или поверила мне, пока я не сообщила тете о запланированном концерте в Сеуле на вторую неделю декабря.
Через мгновение мне позвонили.
«Привет, Мишель, как дела? Это Эстер».
Эстер была дочерью Имо Бу от первого брака. Она на пять лет старше меня и училась на юридическом факультете Нью-Йоркского университета. Она приехала из Китая, где сейчас жила с мужем и годовалой дочерью.
«Нами только что сказала мне, что через несколько недель ты собираешься выступить здесь с концертом. Это правда?»
«Все верно! У нас двухнедельный тур по Азии, и наш последний концерт состоится в Сеуле. А после этого мы с Питером планируем на несколько недель снять квартиру. Возможно, в Хондэ».
«О, Хондэ – веселое место. Там живет много молодых художников, как например, в Бруклине». Она остановилась, и я услышала, как Нами что-то говорит на заднем плане. «Мы… мы просто в замешательстве. Есть ли какой-нибудь офис?»
«Офис?»
«Ну… Нам просто интересно, кто вам платит?»
Я рассмеялась. Конечно, не в первый раз меня просили это объяснить, и после многих лет туров, во время которых нам приходилось оплачивать собственные выступления, мне самой часто было трудно в это поверить. «Ну, есть промоутер, который заказывает шоу, а потом нам платят люди, покупающие билеты».
«А… Понятно, – сказала она, хотя у меня возникло ощущение, что это не так. – Ну, мне бы очень хотелось увидеть твой концерт, но я возвращаюсь в Китай гораздо раньше. Нами говорит, что она и мой отец очень взволнованы этой новостью».
Тур начинался в Гонконге, затем мы выступали в Тайбэе, Бангкоке, Пекине, Шанхае, Токио и Осаке, а завершался в Сеуле. Каждый вечер мы играли для трехсот-пятисот человек. Промоутеры каждого шоу забирали нас из аэропорта и провозили по своим городам, показывали достопримечательности по пути в клуб и переводили вводные местному техническому персоналу сцены. Самое главное, они показывали нам, где лучше всего поесть.
Это резко контрастировало с тем, что мы обычно ели во время турне по Северной Америке – долгих поездок с перекусами на заправочных станциях и в сетях ресторанов быстрого питания. В Тайбэе мы ели устричные омлеты и вонючий тофу на ночном рынке Шилинь и открыли для себя, возможно, лучший в мире суп с лапшой – тайваньскую лапшу с говядиной. Это лапша из твердых сортов пшеницы, подаваемая с увесистыми кусками ту