шеной рульки, и мясной бульон, настолько насыщенный, что это практически подливка. В Пекине мы прошли полтора километра по заснеженной улице, чтобы съесть острое горячее в горшочке, макая тонкие ломтики ягненка, пористые кружки хрустящего корня лотоса и землистые стебли кресс-салата в крепкий кипящий бульон с перцем чили и зернышками сычуаньского перца. В Шанхае мы опустошали бесконечное множество бамбуковых пароварок с пельменями, пристрастившись к вкусу пикантного бульона, льющегося из мягкого студенистого мешочка. В Японии мы хлебали декадентский тонкоцу рамэн, осторожно откусывали дымящиеся такояки, покрытые рыбной стружкой, и упивались коктейлями «Хайбол».
Турне подходило к концу. Мы прилетели в Инчхон и разыскали наши гитары в пункте выдачи негабаритного багажа. В зале прилета нас встретил местный представитель Джон. Джон организовал наше выступление в Сеуле, в клубе Хондэ, в том же районе, где он владел небольшим магазином пластинок под названием Gimbab Records. Магазинчик носил имя его кота, названного в свою очередь в честь корейских роллов из риса, которые готовила моя мать, когда приходила ее очередь кормить учебную группу хангыль хаккё. Джон был высоким и стройным, одевался просто и консервативно: в черные брюки и темно-синий пиджак. Он больше походил на служащего, чем на промоутера и владельца крутого магазина винила.
Джон пригласил всех на поздний ужин, где мы встретили его коллегу Коки, милого японца с простецкой улыбкой, который бегло говорил на корейском и английском. Коки был общительным и искренним, чем идеально дополнял Джона, которого мы так и не смогли «прочитать», сидя за блинчиками с кимчи и звоном множества кружек пива Kloud в честь моего возвращения на родину.
На следующий день мы отправились на концерт в V Hall, клуб, вмещающий чуть больше четырехсот зрителей. Наша гримерка ломилась от корейских закусок из моего детства – здесь были чипсы из креветок и медовые крекеры Chang Gu, веточки сладкого картофеля и банановые слойки, кусочки дыни чамуэ и даже небольшая коробка жареной курицы по-корейски. Джон позаботился о том, чтобы для Нами и Имо Бу было зарезервировано место на балконе с видом на сцену. Они оба прибыли рано с цветами. Мы обнялись и сфотографировались вместе. Нами научила нас позировать по последней моде, скрещивая указательный и большой пальцы по диагонали в форме сердца.
На сцене мне потребовалось время, чтобы осмотреть зал. Даже на пике своих амбиций я никогда не предполагала, что буду выступать на родине матери, в городе, где родилась. Как бы мне хотелось, чтобы мама могла сейчас меня видеть и гордиться тем, чего мне удалось достичь. Ведь я смогла реализовать то, чего, как она всегда опасалась, никогда не произойдет. Сознавая, что успех, которого мы добились, связан с ее смертью, а исполняемые мною песни увековечивали ее память, я больше всего на свете желала, чтобы она была рядом.
Я сделала глубокий вдох. «Аннёнхасеё!»[142] – крикнула я в микрофон, и мы начали свое выступление.
Я не верила в Бога с десяти лет и до сих пор, молясь, представляла мистера Роджерса[143], но годы, последовавшие за смертью матери, были подозрительно похожи на чудо. Я играла в группах с шестнадцати лет, мечтала об успехе практически всю свою жизнь и как американка чувствовала, что имею на это право, несмотря на обидные предостережения матери. Я безрезультатно боролась за свою мечту восемь долгих лет, и лишь после ее смерти все, как по волшебству, начало меняться к лучшему.
Если Бог и существовал, то моя мама, должно быть, уперлась ему ногой в горло, требуя, чтобы на пути меня поджидали только прекрасные сюрпризы. И, если впереди нас ожидает крупный провал в самый решающий момент, меньшее, что мог сделать Бог, – это воплотить в реальность несколько несбыточных мечтаний ее дочери.
Она была бы так рада видеть то, что происходит последние несколько лет, как меня одевают и снимают для модного журнала, как первый южнокорейский режиссер получает премию «Оскар». А все эти каналы YouTube с миллионами просмотров, посвященные пятнадцатиэтапным режимам ухода за кожей! И хотя это противоречило моим убеждениям, мне необходимо было верить, что она все это наблюдает. И гордится тем, что я наконец нашла свое место под солнцем.
Перед последней песней я поблагодарила тетю и дядю за то, что они пришли, и посмотрела на них на балконе. «Имо, добро пожаловать в мой хвэса, – сказала я, вытягивая руку навстречу толпе. – Добро пожаловать в мой офис». Группа позировала для фотографии, сложив пальцы в форме сердца на фоне толпы поклонников. Десятки детей покинули зал с виниловыми пластинками под мышкой и разбрелись по улицам города. На обложке – лицо моей матери, ее рука тянется к камере, как будто она только что отпустила чью-то руку внизу.
После концерта Джон и Коки пригласили нас всех в виниловый бар под названием Gopchang Jeongol, чтобы отпраздновать это событие. Название бара переводится как «Тушеное мясо из субпродуктов», но в меню ничего подобного не было. Вместо этого мы заказали разнообразные анджу[144]. Безупречные гольбени мучим – морские улитки с соусом из красного перца и уксуса – подавались поверх холодной лапши сомен, тофу с кимчи и вяленой рыбы с арахисом.
Бар был тускло освещен рождественскими гирляндами и голубыми светодиодами, плясавшими по стенам. Сводчатые потолки и кирпичная кладка делали его похожим на подземелье. Впереди была сцена с двумя проигрывателями и диджеем, крутившим корейский рок, поп и фолк 60-х годов, стоя перед полками высотой три метра, заполненными пластинками. Сидя за деревянными столами, наши коллеги-организаторы каждый раз при звуке знакомого трека начинали петь.
Крейг и Девен усвоили уважительные питейные обычаи – никогда не наливать напиток самому себе, наливать старшим обеими руками. А Джон научил нас таким играм, как «Титаник». Это когда пустая рюмка балансирует в кружке с пивом и вы по очереди наливаете туда небольшое количество соджу (корейской водки), пока она не утонет, а проигравшему приходится опрокидывать ее в себя. Смертоносное сочетание соджу и мэкджу (корейское слово, обозначающее пиво) называется сомэк и является частым виновником корейского похмелья.
Мы пили холодное пиво Cass из миниатюрных стаканчиков и разливали одну зеленую бутылку соджу за другой, подливая друг другу, а особенно Джону в попытке выманить его из скорлупы. Поздно вечером мы наконец добились некоторого прогресса, и он начал говорить о музыке.
После того как Джон перешел к корейской рок-музыке 60-х годов, я вся обратилась в слух. Мама никогда не рассказывала о музыке, которую слушала в детстве. По правде говоря, я вообще мало что знала о корейской музыке, за исключением нескольких K-pop групп, набиравших популярность в Соединенных Штатах, и женской группы Fin.K.L, с которой Сон Ён познакомил меня в конце 90-х годов.
Когда в баре стало тихо, Джон включил нам песню Шин Джун Хёна, своего рода корейского Фила Спектора, который писал слащавые песенки и психоделические риффы для женских групп того времени. Песня называлась «Хэнним»[145] и была написана для певицы Ким Чон Ми. Это была пространная шестиминутная песня в жанре фолк-рока, которая начиналась с игры на акустической гитаре и далее разрасталась меланхолическими струнными. Мы слушали молча. Никто из нас не мог понять текст, но ее звучание было захватывающим и вечным, и мы были пьяны, мрачны и растроганы.
На следующий день мы с Питером проснулись с дикой головной болью, чтобы попрощаться с коллегами по группе и переехать из отеля в квартиру, где собирались провести следующие несколько недель. Будем общаться с моими тетей и дядей, а я напишу о корейской культуре и блюдах корейской кухни и о том, что они пробуждают воспоминания о моей матери, которые я хотела навсегда сохранить в своей душе.
Нами баловала нас так, как умела только она. Она знала, где взять все самое лучшее – самые свежие морепродукты, мясо высочайшего качества, самую быструю доставку курицы, самое холодное разливное пиво, самое острое рагу из тофу, лучшего дантиста, оптометриста, акупунктуриста. Для любой проблемы у нее было решение. Будь то димсамы (китайские пельмешки) на верхнем этаже роскошного небоскреба или нэнмён в глухом переулке, в каком-нибудь влажном патио, где сидящая на корточках аджумма полоскает лапшу над водостоком. Она всегда давала чаевые заранее и старалась, чтобы мы получили лучшие продукты и обслуживание.
В Мёндоне тетя отвезла нас в любимый ресторан моей матери, где подавали домашнюю лапшу в говяжьем бульоне, приготовленные на пару пельмени со свининой и овощами, и пикантное кимчи, известное обилием чеснока. После чего запах вашего дыхания распространяется в радиусе метра.
В Gangnam Terminal, подземном торговом центре, соединенном с одной из главных станций сеульского метро, мы вместе рассматривали товары. Я вспомнила все моменты, когда мы ходили по магазинам с мамой, и ту уникальную поддержку, которую она мне оказывала – мне ее так не хватало, если я ходила по магазинам одна. Интересно, считают ли продавцы, что Нами – моя мать. И думает ли она о том же. Каждая из нас в каком-то смысле играла роль, мягко заменяя собой мертвых, которых мы так отчаянно хотели воскресить. На чем бы ни задерживался мой взгляд, Нами тут же настаивала на том, чтобы я позволила ей приобрести это для меня. Фартук с цветочным узором и красными лямками, домашние тапочки с мордашками. Она окликнула Питера, чтобы тот помог нести сумки.
«Портье!» – сказала она. Мы разразились смехом. Время от времени Нами удивляла нас, используя слова, которые можно услышать лишь в историческом мини-сериале на BBC. Устаревшие слова вроде «свита» или «варвар», которые она, вероятно, извлекла из обязательного списка английских слов несколько десятилетий назад, таились где-то в уголках ее сознания.