– Лева! Лева! – негромко позвала женщина, предчувствуя недоброе.
Она подбежала к лифту и увидела, что Лев Иванович неподвижно лежит в темной луже крови.
– Лева! Лева! – она опустилась на колени, следя, чтобы не испачкать длинные полы шелкового халата, и принялась тормошить мужа, понимая, что это уже бесполезно.
Она выволокла тело из лифта, и механизм мгновенно ожил. Створки дверей сошлись, кабина плавно поползла вниз. Ирина Андреевна заголосила, истошно и пронзительно, как простая деревенская баба, потерявшая кормильца. В дверях соседних квартир появились любопытные лица. Любопытство на лицах тут же сменилось испугом.
– «Скорую»! Милицию! Сейчас вызовем! – слышались голоса.
А вдова генерала Самсонова с рыданиями билась на полу, уткнувшись головой в тело мужа. Подол шелкового халата задрался, обнажив ноги старой женщины в темно-фиолетовых узлах варикозных вен.
Старость – не радость. Весь смысл этой присказки Антон Антонович Башманов уразумел после того, как оказался не у дел. Он мгновенно начал сдавать, когда монолит партии, казавшейся вечной, дал трещину, а затем стал разрушаться на глазах. Антон Башманов занимал видную должность. Он являлся одним из помощников управляющего делами ЦК, попросту говоря, завхозом. Но завхоз ЦК был одной из самых влиятельных фигур в государстве. Человек, обладавший такой властью, о которой даже секретари ЦК республик не могли мечтать. Башманов был в курсе очень многих дел и считал за счастье, что с ним не расправились уже тогда, когда на улицах зашумели, когда в газетах начали писать невесть что, когда его бывшие руководители, как перезрелые груши, один за одним стали выпадать из окон своих квартир и кабинетов или пускать себе пули в лоб прямо за рабочими столами, когда в здании на Старой площади начали спешно уничтожать архивы, вывозить и прятать документы. Волею судьбы он уцелел, но переживания и страх были настолько сильными, что Антон Антонович, маленький, круглолицый, с аккуратной прической, с румяными щеками и голубовато-серыми глазами стал стремительно терять силы. Он, прежде донельзя сообразительный, даже перестал понимать, что к чему, кто сейчас начальник, а кто подчиненный. Менее же всего он понимал, куда несется страна, в какую пропасть падает и когда же наконец достигнет дна.
Возраст Антона Антоновича позволил ему уйти со службы, не дожидаясь, пока его отправят на пенсию. Он жил с женой Евдокией Матвеевной как живут миллионы пенсионеров – скромно, тихо, ни во что не вмешиваясь. Да и не было сил вмешиваться: здоровье после всех стрессов и передряг пошатнулось.
Начали болеть глаза. В лучшей московской клинике сам профессор Федоров трижды оперировал Антона Антоновича, но даже этот всесильный кудесник-офтальмолог ничего не смог поделать. Башманов потерял зрение, и вместо очков с диоптриями на его розовом лице, обрамленном сверху седым ежиком волос, появились очки с черными непрозрачными стеклами. И один он по улице уже не ходил, рядом с ним всегда шагала Евдокия Матвеевна. Жена стала глазами мужа.
Она обо всем ему рассказывала, но когда дело доходило до чтения прессы, заботливая супруга многое опускала, понимая, что мужу и без того хватает волнений, он и так живет на таблетках и каждую неделю по два раза посещает поликлинику, стараясь неуклонно соблюдать все рекомендации врачей.
В магазины Евдокия Матвеевна ходила одна, оставляя мужа в квартире и тщательно запирая дверь. Антон Антонович, не видя окружающего, начал панически бояться посторонних людей, хотя в этот дом постороннему попасть было сложно. Здесь жили люди из Министерства иностранных дел, из бывшего КГБ и даже из ЦК – конечно, тоже бывшего. Все жильцы были хорошо знакомы друг с другом. Но в последнее время очень уж часто у подъездов этого дома на Патриарших прудах слышалась надрывная музыка духовых оркестров, выстраивались вереницы автобусов и кого-то увозили в добротном гробу либо в крематорий, либо на кладбище.
В один из погожих дней, таких редких поздней осенью, Евдокия Матвеевна и Антон Антонович Башмановы возвращались с прогулки. На Патриарших они вдоволь надышались свежим осенним воздухом, покормили уток на пруду размоченными сухарями и не спеша шли домой привычным маршрутом. В правой руке Евдокия Матвеевна держала авоську с пакетом молока, пакетом кефира и свежим хлебом, а левую пропустила под локоть мужа, будто не она, а он вел ее. Она рассказывала Антону Антоновичу о том, что видит вокруг.
– Антон, а что это хлебный фургон заехал прямо к нам во двор? У нас же во дворе нет булочной.
– Тебе, наверное, привиделось, – сказал слепой Антон Антонович.
– Нет, не привиделось, я даже успела прочесть надпись «Дока-хлеб».
– Это, наверное, коммерсанты. Может, купили по дешевке за границей подержанный фургон, на котором там хлеб развозили, а теперь на нем по своим делам ездят.
– Нет, надпись-то русскими буквами сделана.
– Не русскими, а кириллицей, – поправил дотошный в мелочах Башманов.
– Ох, и зануда ты, Антон, – покачала головой Евдокия Матвеевна.
Они остановились на зебре перехода, пропуская машины, даже несмотря на то, что те притормаживали.
И лишь когда и справа и слева улица оказалась полностью свободна, Евдокия Матвеевна сказала:
– Здесь бордюр, осторожнее, Антон.
Они, сойдя с тротуара, ступили на проезжую часть, благополучно ее пересекли и подошли к арке с лепными знаменами над карнизом.
– Ну вот, скоро будем дома, – Евдокия Матвеевна отпустила локоть мужа, чтобы поправить волосы – из арки, как всегда, сильно дуло.
Она не любила эту арку. Вечерами та пугала Евдокию Матвеевну пещерной темнотой; там почему-то неизменно гулял сырой пронзительный ветер, а зимой снег в этой арке закручивался вихрем так, что приходилось идти, прижавшись к стене.
Антон Антонович забеспокоился:
– Где ты?
– Да здесь я, – Евдокия Матвеевна взяла мужа за руку. – Пошли.
Палочка с металлическим наконечником застучала по асфальту, звякнула о канализационный люк. На губах Антона Антоновича появилась улыбка, сверкнуло два золотых зуба. Он с точностью до сантиметра знал, где находится.
Когда до выхода из арки осталось шагов шесть-семь, хлебный фургон с яркой надписью «Дока-хлеб», ревя мощным двигателем, резко свернул из двора в арку, точно вписался в поворот и, не сбавляя скорости, помчался на стариков. Евдокия Матвеевна судорожно дернула мужа, прижимая его к стене и прикрывая собой, чтобы фургон не обрызгал грязью его светлый плащ, ведь стирать плащ – сплошная морока.
Фургон чуть-чуть сбавил скорость. Евдокия Матвеевна увидела в кабине рубиновую точку горящей сигареты. Грузовик еще сильнее взревел мотором, выбросив облако удушливого дыма, и буквально размазал по стене Евдокию Матвеевну и Антона Антоновича.
Они даже не успели закричать, размозженные о стену и теперь распростертые на асфальте. Грузовик дал задний ход и вдобавок проутюжил их задними колесами. Муж и жена так и остались лежать в сумрачной арке в грязной луже. А фургон, подскочив на канализационном люке, вырулил на полупустую улицу и вскоре затерялся в огромном городе.
Спустя минут двадцать хлебный фургон появился в малолюдном узком переулке. Он въехал во двор и замер у мусорных контейнеров, рядом с которыми валялись картонные ящики из-под бананов и битый кирпич – в соседнем доме шел ремонт.
Водитель в кепке, надвинутой на глаза, выбрался из кабины, огляделся по сторонам. Щелчком отбросил давным-давно погасший окурок – тот угодил прямо в мусорницу – и вразвалочку прошелся вдоль машины, осматривая ее борт. Он обошел машину со всех сторон, затем снял с рук тонкие кожаные перчатки, сунул их в карман куртки и уже торопливо двинулся на соседнюю улицу через дворы и подворотни. Там его поджидал серый неприметный микроавтобус.
Мужчина подошел к нему, резко подал дверь влево.
Та отъехала, и он забрался в полутемное, прокуренное нутро микроавтобуса с тонированными стеклами.
– Все в порядке?
– У меня всегда и все в порядке.
– Как старички себя вели?
– А как в таких случаях себя ведут? Даже пикнуть не успели, придавил, как бездомных котов.
– Видел тебя кто-нибудь?
– Естественно, фургон видели, меня – нет.
– А видел кто, как это произошло?
– По-моему, нет. Видели, конечно, сами потерпевшие, но они теперь показаний давать не смогут.
– Ты уверен? – хрипловатый мужской голос звучал начальственно. – Проверял?
– Хрен ли проверять? Да я проехался по ним задними колесами. Только хруст пошел.
– Такие подробности меня не интересуют.
– Вы меня спрашиваете, я отвечаю.
– Я о деле спрашиваю, и ты ,не на развлечение ездил. Эмоции оставь при себе.
Обладатель хрипловатого голоса включил свет. В салоне от яркого света стало как будто теснее. В автобусе, кроме водителя и убийцы, который так и не снял свою низко надвинутую кепку, находился человек, одетый в светлый плащ модного покроя, явно купленный в дорогом магазине. Из-под расстегнутого плаща виднелся ворот белой рубашки, туго стянутый шелковым галстуком.
– Так-так-так… – он словно подсчитывал что-то в уме. На его лице поблескивали стекла очков в тонкой металлической оправе. – Ну что ж, капитан, ты свое дело сделал. Думаю, тобой останутся довольны, можешь готовиться к повышению.
– Да ну его к черту, повышение! Мне бы; майор, лучше материальное вознаграждение.
– Это само собой.
Майор положил себе на колени дипломат, щелкнул замками и поднял крышку так, чтобы сидящий напротив не видел содержимого. Он не долго возился, отсчитывая деньги.
– Держи, – пачка долларов легла на сиденье.
Собеседник вздохнул, переводя дыхание. Его крупная ладонь накрыла, будто забавляясь с живым существом, надумавшим убежать, пачку денег. Пальцы сжались. На дерматине сиденья остались влажные следы вспотевших пальцев. Деньги исчезли во внутреннем кармане куртки.
Убийца их не считал, зная наверняка, сколько денег он получил, и зная еще, что в таких делах вряд ли кто станет обманывать.