Федя лежит в снегу рядом с папой и отцом Парфением.
В центре деревни церковь, площадь вокруг, и снуют по той площади черные фигурки.
Отец протягивает Феде большой полевой бинокль:
— Погляди.
Федя сначала никак не может нацелиться на площадь: видит очень близко избу с покосившимся крыльцом — кажется, рукой до нее можно дотянуться; видит голые ветки дерева со скворечником на суку; рыжий петух взлетел на плетень, захлопал крыльями, кукарекнул; вот странно: петух совсем рядом, а голос у него слабый, далекий.
Наконец — площадь, и Федя ахнул: ходят по площади люди в серых шинелях с золотыми погонами, какие-то ящики таскают в церковь.
«Белые…» — И Федя начинает дрожать мелкой дрожью. Но это не от страха, нет! Ненависть, жаркая ненависть заполняет его. И нетерпение: «Скорее бы, скорее бы наши в атаку пошли!..»
Вдоль опушки лежат рабочие с винтовками, притаились, снег на них с веток опадает, а они не шевелятся- ждут… Недалеко от Феди, у старого пня, вылезшего из снега,- пулемет «максим», два красноармейца за пулеметом лежат; незнакомые красноармейцы, их недавно в отряд прислали.
— Скорее бы… — хрипло шепчет отец Парфений и щелкает затвором винтовки.
— Сейчас… — Отец нервно покусывает веточку. И вдруг далеко в белесом небе повисает зеленая
ракета, за ней вторая. Повисев немного, они валятся вниз, оставляя серые хвосты — как зеленые цветы на длинных ножках.
— Давай! — кричит отец. — Огонь!
И сразу, задыхаясь, захлебываясь, начинают строчить два пулемета.
Федя замечает, как у старого пня водит огненным носом «максим», и на мгновение видит лицо пулеметчика — молодое, яростное, искаженное судорогой гнева…
Рядом стреляет из винтовки отец Парфений.
И кругом сухо хлопают винтовочные выстрелы.
Федя видит: пуста площадь перед церковью; несколько черных фигурок валяются на ней;
бежит по улице маленький человек в нижнем белье и вдруг, будто споткнувшись, падает;
пересекают площадь трое, тащат за собой пулемет, исчезают за углом церкви;
вырывается из-за плетня лошадь и мечется по площади…
Где-то далеко начинает бить артиллерия. «Наша»,- понимает Федя. Черные взрывы, все заглушая, вырастают в огородах, ближе, ближе к площади.
Снаряд попадает в колокольню церкви, и она, треснув, рушится.
Рвутся, рвутся снаряды…
— На! На! На! — не помня себя, кричит Федя.
— Ты что? Очумел? — Отец Парфений сильной рукой пригибает его к земле. — Убьют!
Только тут Федя начинает слышать посвистывание над собой, начинает слышать пулеметное татаканье с той стороны.
«Белые стреляют», — догадывается Федя. И видит он недалеко от себя рабочего с рыжей щетиной на скулах; рабочий лежит на спине, раскинув руки, струйка крови выползла изо рта, а мертвые глаза смотрят в небо…
Внезапно смолкла артиллерия, и за ней замолчали наши пулеметы.
— За революцию! — кричит отец. — Впе-ре-е-ед! И видит Федя отца — он выскакивает из-за ствола густой ели, размахивает наганом, бежит, проваливаясь в снег, к деревне, бежит, не пригибаясь, во весь рост.
— Ур-а-а! — катится над опушкой, и лавина людей с винтовками несется к деревне.
Уже нет рядом отца Парфения. Уже нет рабочих на опушке. …а-а-а!.. — удаляясь, летит над землей. И есть в этом «а-а-а!» что-то такое, что заставляет Федю вскочить и кричать, кричать, срывая голос:
— Бейте их! Бейте! Бейте!..
— Хлопец! А ну сюда!
Федя оборачивается на голос — молодой пулеметчик держит задок «максима», а рядом, уткнувшись в снег, лежит второй красноармеец.
— Убили… — шепчет Федя.
— Рассуждай! — яростно сверкает глазами пулеметчик.- Бери сумку. Живо!
Федя хватает за ремень тяжелую сумку, бежит за пулеметчиком.
— Мы сбоку зайдем! — На бегу поворачивается красноармеец. — Видишь вон высокий сарай!
— Вижу…
— Не отставай!
Они бегут по деревне, мимо разрушенной церкви, вдоль серого плетня, мимо убитых. Перед самым носом Феди тарахтит пулемет. Федя задыхается от тяжести, но не отстает от красноармейца.
Где-то впереди хлопают выстрелы, пулеметы через равные промежутки прошивают татаканьем окрестность. И уже не слышно нашего «ура»…
Они сворачивают в переулок, останавливаются у высокого сарая. Федя совсем задыхается. Оказывается, они на окраине деревни. Впереди небольшое поле, и за ним — опять плетни, крыши. Деревня. Она в низине, словно присела от страха. Оттуда злобно бьют пулеметы.
— Правильно назвали-то — «Днище», — говорит красноармеец и вытирает рукой потное лицо.
— Значит, Струново мы взяли? — спрашивает Федя.
— Выходит, что взяли. Видишь, вон наши?
Федя видит: за плетнями огородов и в поле за ворохами соломы, занесенными снегом, лежат рабочие с винтовками.
— А ты — Федя? — спрашивает пулеметчик.- Дмитрия Иваныча сын?
— Ага.
— Это у тебя Мишку убили?
— У меня… — И Федя чувствует, как комок подкатывается к горлу.
— Ничего, Федя. — Молодой красноармеец хмурится.- Заплатят они нам за Мишку. За все заплатят… Только плохо мы с тобой обосновались. Далеко от позиций. Офицерики небось скоро в атаку пойдут.
— В атаку?
— А ты как думал? Небось очухались. Видишь там кустики?
Федя посмотрел. За деревней немного сбоку возвышается холмик, поросший кустами.
— Вижу, — говорит Федя.
— Туда и переползем. Ох, попляшут они у нас!
Они медленно ползут мимо сараев, мимо огородов, мимо залегших красноармейцев, и Феде подмигивает, правда, немного удивленно, Трофим Заулин. Над головой свистят пули,
В кустах они устанавливают «максим», красноармеец открывает сумку с пулеметными лентами, вправляет одну в замок пулемета, показывает Феде, как держать ленты.
— Понял?
— Понял!
Теперь они ждут. Из деревни Днище бьют и бьют пулеметы белых. Наши позиции молчат.
— Пошли, пошли сволочи… — шепчет, пулеметчик.
Федя поднимает голову — по белому полю на них бегут, согнувшись, черные человечки, в руках палочки-винтовки.
…р-а-а!.. — нарастая, летит над полем.
У Феди яростно начинает биться сердце. Белые наступают… Сейчас мы вам дадим. За все… За все… Лихорадка возбуждения треплет Федю.
— Ну что же ты? — толкает он в бок пулеметчика.
— Спокойно, Федя, — шепчет пулеметчик. — Спокойно. — Сузились у него глаза, пот выступил на лбу. — Пусть подойдут. Давайте, давайте, голубчики!
…ра-а-а! — нарастает, накатывается на Федю.
Выросли черные человечки. Метров двести отделяет их от Фединого пулемета. Впереди бежит офицер с золотыми погонами на плечах, размахивает наганом. Федя видит его возбужденное лицо, видит лица других белых, напряженные, красные, с открытыми ртами.
Где-то на другом конце деревни открывает огонь наш пулемет.
Та-та-та-та! — злобно и яростно. — Та-та-та!..
— Пора! — шепчет пулеметчик. — Давай, Федор! Над ухом Феди ожесточенно начинает строчить «максим», дуло его, двигаясь из стороны в сторону, пылает солнечным пламенем.
Через руки Феди течет пулеметная лента, летят в сторону горячие гильзы.
Федя на миг поднимает голову, и именно в этот миг офицер с золотыми погонами словно налетает на невидимое препятствие, переламывается надвое и падает навзничь. Падают другие белые. Сломалась атака. Залегли беляки. Где-то у самого горла бьется Федино сердце.
— Не нравится! — шепчет пулеметчик. — Сейчас я вас подниму…
И он стреляет по залегшим белым. Раскалился нос «максима», пышет от него жаром.
Вдруг двое офицеров не выдерживают — вскакивают и бегут, бросив винтовки, назад, к деревне. Тут же их настигает пулеметная очередь.
Бегут другие офицеры.
Падают, поднимаются, снова бегут!
Захлебывается яростно жаркий «максим»…
Федя вскакивает и кричит диким, чужим голосом:
— Это вам за Нила Тарасыча! За Яшу! За Мишку! За все! За все!..
— Ура-а-а-а! — наплывает и захлестывает поле. Мимо Феди бегут с винтовками наперевес рабочие.
Бегут, яростные, беспощадные, неодолимые в своей праведной ненависти.
Видит Федя: мимо бежит отец Парфений, бежит огромными шагами, и лицо у него новое, незнакомое — широко раскрыты глаза, и ярость пылает на этом лице.
Непонятная сила поднимает Федю. Он, забыв о пулемете, бежит за рабочими, размахивает руками и кричит, задыхаясь от бега:
— Ура-а! Ура-а-а!..
На следующий день пришла неожиданная оттепель. Как много солнца было кругом! Как сверкали снежные поля! Побурели дороги, в глубокие колеи налилась желтая от конского навоза вода. Пахло бодро, весною, и дышалось полной грудью.
По одной из бесчисленных дорог России шагал отряд типографских рабочих, шагал на юг, туда, где по-прежнему громыхал фронт.
Суровы и задумчивы были лица людей в тот сверкающий день. За спиной — деревни Струново и Днище. Там остался высокий свежий холм земли над братской могилой. В ней лежат те, кто погиб во вчерашнем бою. В ней лежит любимец отряда — коммунист Нил Тарасович Харченко. И там же, рядом с братской могилой, закопали Мишку-печатника. Теперь уже никогда-никогда ты не пойдешь рядом с Федей, веселый, прямодушный в дружбе Мишка.
Шагает отряд по размытой дороге. На плече Феди лежит сильная добрая рука отца. В кармане Феди маленький браунинг — дорогая память о неистовом художнике.
Дальняя синяя даль уводит к горизонту, красные ветры нового времени летят над русской землей. Строг, молчалив Федя. Он не плачет, нет! Он полон решимости пройти через все дали, всеми дорогами, преодолеть все и завоевать тот мир, в котором не будет насилия, неравенства, обмана, роскоши и нищеты. В том новом мире все люди станут братьями и никогда не будет войн, и никогда человек не поднимет оружия на другого человека.
ЭПИЛОГ
Вот и все, что рассказал мне Петр Иванович (в то далекое время его называли просто дядей Петей).
Мне только остается добавить, что отряд типографских рабочих участвовал во многих боях, прошел длинный путь до крымской земли, оставляя на нем могилы товарищей и красные флаги в городах и селах, и вписал в эпопею разгрома вто