А потом — кто знает? — может, я и в самом деде запишусь в боксеры. Не сейчас, конечно. Позже. Через год, допустим.
Раньше бы мне в голову не пришло, что я могу стать боксером и меня будут избивать по два раза в неделю. «Гарик, подыми, пожалуйста, голову. Иванов ударит тебя в подбородок… Хорошо, Сережа, ты делаешь успехи… А теперь, Гарик, выпяти живот, чтобы Гуреев правильнее ударил тебя в диафрагму». А я спокойно улыбаюсь и отвечаю: «Пожалуйста, пожалуйста! Ради бога…» Как будто это парикмахер просит меня наклонить голову.
На следующий день я прибежал в школу раньше обычного. Мне не терпелось рассказать ребятам о Званцеве.
Перепрыгивая через ступеньки, я взбежал на третий этаж, репетируя про себя, как крикну с порога:
«Ребята, новость!»
Сначала мне не поверят. Зато какой восторг будет потом! Я свернул в коридор и сразу же остановился. Мое хорошее настроение мигом испарилось. В самом тихом уголке коридора, за пальмой, стояли Аня с Мишкой и о чем-то разговаривали. Весело и оживленно. Аня держала Мишку за рукав.
Вид у Мишки был растерянный и счастливый. Я подозревал, я давно подозревал, что ему тоже нравится Аня. Но зачем же он скрывал? Зачем притворялся моим другом?
Сперанский заметил меня, смутился и потихоньку освободил свой рукав.
— Что с тобой? — удивилась Аня.
— Здоро́во, Гарик, — буркнул Мишка и посторонился, чтобы Аня тоже могла увидеть опасность.
Аня посмотрела на меня и, повернувшись к Сперанскому, равнодушно спросила:
— Ну и что?
Я стоял неподвижно и смотрел на них до того пристально, что у меня начало щипать глаза.
— Ты заболел? — безразлично спросила Аня. — Миша, он какой-то странный, правда?
Я ничего не сказал и, сорвавшись, побежал мимо них в класс.
Ни на кого не глядя, я прошел к своей парте и сел, прижавшись к стене. Впервые в жизни мне захотелось умереть. Я изнывал от отчаяния и полного бессилия. Про себя я называл Аню самыми грубыми словами, какие только мог придумать.
Аня и Мишка вошли в класс вместе с учителем.
Даже не взглянув на меня, Аня села на парту и раскрыла учебник.
Я чувствовал, что еще никогда она не была мне так дорога. Сжимая кулаки, я с отчаянием шептал ей в затылок:
— Дрянь!.. Дрянь!.. Клеопатра!..
— Что? — не расслышав, спросил Синицын.
— Заткнись! — прикрикнул я на него.
— Верезин! — сказал учитель, на минуту прервав свой рассказ о Робеспьере.
Я насупился и опустил голову.
В середине урока Аня, не оборачиваясь, передала на нашу парту записку. Записка предназначалась мне. Я злорадно усмехнулся, написал: «Передать Сперанскому» — и, выждав момент, когда учитель отошел к доске, положил записку между Ирой и Аней.
Через минуту записка снова вернулась ко мне. Аня написала: «Хорошо, передай Сперанскому».
— Давай я передам, — сказал Синицын, успевший прочесть эту строчку.
Я замахнулся на него локтем.
— Верезин, выйди из класса, — не выдержал учитель и шагнул ко мне.
Ребята обернулись.
— Могу, — сухо сказал я учителю. — Пожалуйста.
Я заметил, что Мишка смотрит на меня, и небрежно помахал запиской. По лицу Сперанского я догадался, что он все понял. Выражение у него сделалось обиженное и огорченное. Я нахально усмехнулся ему и вышел.
Выйдя из класса, я прежде всего раскрыл Анину записку. Сначала я посмотрел на подпись. Если бы она подписалась «Мальцева», это значило бы, что мы поссорились. Но она подписалась «Аня». И я, успокоившись, стал читать по порядку:
«Гарик, ты ребенок. Понимаешь? Нельзя быть таким мнительным. И потом, почему я не могу дружить и со Сперанским? Ты как-то странно смотришь на вещи».
Аня называла Мишку по фамилии. Это показалось мне убедительным доказательством того, что она вовсе в него не влюблена. Вряд ли она могла специально для меня написать: «Сперанский». Такое пишется автоматически.
IV
Про Званцева я рассказал ребятам на перемене.
Они повели себя точно так, как я и ожидал.
Гуреев чуть не задушил меня от радости. Даже Серёга сказал, что я законный парень.
Только Мишка, который вертелся рядом, делая вид, что вовсе не слушает, вдруг набросился на меня.
— Ты что, Верезин? — спросил он раздраженно. — Забыл, что класс сегодня идет патрулировать?
Об этом я действительно забыл. Собственно говоря, в патруль должен был идти не весь класс, а только Мишка, Серёга, Ира Грушева и Студя. Но мы, остальные, решили их сопровождать. Потому что это было первое дежурство нашего восьмого «г».
При других обстоятельствах я, конечно, сказал бы мирно:
«Ты прав, Миша. Пойдем в секцию завтра или послезавтра».
Но сейчас у меня была потребность ссориться. Правда, осторожно. Так, чтобы Сперанский не полез на меня с кулаками. Я презираю грубую физическую расправу.
— Почему, собственно, мы должны быть у тебя зрителями? — возмутился я. — Мне, например, интереснее в секцию пойти. А остальные как хотят.
— И мне интереснее в секцию, — сейчас же поддержал Гуреев.
— Значит, вы дезертиры, — перебил Мишка. Раньше он сказал бы мне спокойно: «Гарик, ведь патруль — очень важное дело».
— Чепуха! — вспыхнув, крикнул я.
— Кроме того, — сказал Мишка, сдерживаясь, — если идти в секцию, надо заранее договориться с Геннадием Николаевичем. Правда, ребята?
— Ни с кем не надо договариваться, — сейчас же возразил я. — Правда, ребята?
— В общем, я сказал «нет»! — отрезал Мишка.
— А я сказал «да».
Ира и Аня, которые в этот момент выходили из класса, переглянулись и рассмеялись.
— Петухи! — на весь класс сказала Аня.
V
Часа через три мы уже стояли перед Дворцом спортивного общества «Труд». Нас было всего четверо, включая меня.
Званцева я узнал издали. Он шел под руку с девушкой, которая хохотала, кокетливо запрокидывая голову. У меня екнуло сердце, как на экзамене, когда вызывают: «Верезин, к доске».
— Званцев, — шепнул я ребятам.
Из-за моей спины они стали разглядывать Званцева.
— Что же ты? Иди! — подталкивали они меня.
— Отстаньте! Неудобно.
— Чего неудобного? — зашипел Гуреев, и я почувствовал довольно-таки сильный удар в бок.
— Во-первых, не дерись, — сказал я, вежливо улыбаясь на тот случай, если Званцев посмотрит в мою сторону. — Все равно я знаю, что это ты ударил. А потом, Званцев идет с девушкой. Неудобно.
Ребята продолжали меня подталкивать, и я медленно, но неуклонно двигался к Званцеву. Это напоминало детскую игру в поезд, когда все, пыхтя, толкают головного.
Званцев и его девушка поравнялись с нами, прошли мимо и направились к подъезду.
— Ну, что же ты? — раздраженно спросил Синицын. — Растяпа несчастная!
— Сейчас он пойдет, — пообещал за моей спиной Гуреев.
Он толкнул меня так, что я чуть не упал. Пролетев несколько шагов, я уперся вытянутыми руками в спину Званцева.
Званцев резко обернулся.
— Это еще что такое? — недовольно спросил он.
— Здравствуйте, товарищ Званцев, — робко сказал я и густо покраснел.
Званцев, усмехнувшись, смерил меня взглядом и, взяв под руку свою девушку, начал молча подниматься по ступенькам. Я оглянулся на ребят и с отчаянием крикнул:
— Товарищ Званцев, вы меня не узнаете?!
Девушка через плечо посмотрела на меня и, засмеявшись, что-то сказала Званцеву. Тот остановился и тоже посмотрел на меня.
— Ну? — спросил он.
Я начал сбивчиво и жалобно рассказывать о нашем знакомстве. Званцев смотрел на меня с досадой и раздражением, но когда я напомнил про пять рублей, он вдруг улыбнулся и воскликнул:
— A-а! Хозяин района! Ну, здорово!
Через минуту мы уже входили во Дворец спорта. Ребята шли сзади. Званцев со смехом сказал, что мы пришли как нельзя более кстати. Увидим, как он будет избивать нашего Гену.
Оказалось, что в секции сегодня вовсе не тренировка, а отборочные соревнования. Такие соревнования — Званцев назвал их странным словом «прикидка» — устроили для того, чтобы отобрать в сборную команду общества самых лучших боксеров.
Мы, затаив дыхание, переглянулись. Значит, Геннадий Николаевич сегодня дерется!
Это была редкая удача. Мы уже не раз просили его взять нас на какой-нибудь бой. Но классный все отвечал: «Потом». По-моему, он просто не хотел, чтобы мы видели, как он ставит и сам получает синяки. Конечно, кто кого сегодня изобьет, неизвестно. Это мы еще посмотрим! Геннадий Николаевич — чемпион. Потом он вообще знаменитее. О нем я читал пять статей, а про Званцева только две.
Во всяком случае, ребята в классе завтра умрут от зависти.
Секция бокса помещалась на третьем этаже. Мы поднимались по широкой, покрытой ковром лестнице. Со Званцевым — он шел на несколько ступенек впереди — все здоровались. Некоторых он знакомил с девушкой, трогая ее за подбородок и говоря:
— Хороша? Во какую разыскал!
Девушка старательно смеялась. Мне почему-то казалось, что ей хочется заплакать.
Сашка Гуреев толкнул меня в бок и зачарованно спросил:
— Гарька, а Званцев был в Париже? Или в Лондоне?
— Конечно, — сказал я.
Борисов вздохнул и неожиданно сказал:
— Я в трусах пришел. Мать шипела, но я ни в какую! Вдруг тренироваться дадут? Я больше никогда в жизни кальсоны не надену.
— Герой! — сказал Гуреев. — Я вообще ни разу в жизни их не надевал.
Синицын сказал, что он тоже ни разу в жизни не надевал. Все ребята стали говорить, что они круглый год ходят в трусах. Я тоже сказал, что хожу в трусах, хотя это было неправда. Но я ничем не рисковал: не заставят же они меня на лестнице задирать штанину!
— Мой отец будет писать портрет Званцева, — вдруг сказал Синицын, когда мы свернули в коридор (Синицын гордился и часто хвастался тем, что его отец — художник).
— Подумаешь! — сказал я. И окликнул Званцева. Он лениво оглянулся. — Вам понравилось, как мы тогда патрулировали? — спросил я.
Званцев рассмеялся, взъерошил мне волосы и одной рукой взял меня за плечи.