— Полсотни, — хмыкнув, уточнил Перец.
— Пятьдесят рублей? Где же я их возьму?
— Где хочешь, — сказал Марасан и зевнул. — А то всем расскажу, какой ты настоящий человек. И вдобавок морду расквашу.
Я лихорадочно думал, где достать деньги. Продать книги? В этом нет ничего дурного. Я же продам только свои! Те, которые мне подарили. Так я искуплю то, что связался с Марасаном. Моя личная библиотека, пожалуй, стоит не меньше пятидесяти рублей.
Я сказал вслух:
— Больше, чем пятьдесят рублей, я достать не смогу. Чужие вещи продавать не буду.
— Тебя и не просят, — ответил Марасан и сплюнул.
— Теперь я могу идти? — спросил я.
— Пропусти эту козявку, Перец, — сказал Марасан, отворачиваясь.
Я вышел на улицу.
У меня было скверно на душе. Не оттого, что я боялся Марасана. И даже не из-за денег. В конце концов я их достану и откуплюсь от Марасана раз и навсегда. Самое неприятное, что я позволил Марасану так с собой разговаривать. Если бы я протестовал, меня, конечно, избили бы, может быть даже изувечили. Все-таки надо было протестовать. Аня никогда не узнает о моем разговоре с Марасаном, но мне было как-то стыдно встречаться с ней сейчас.
У памятника Пушкину стояло много людей, наверное тоже влюбленных. Время от времени кто-нибудь из них устремлялся навстречу своей девушке, подхватывал ее под локоть и уводил куда-то, оживленно и без умолку болтая (я решил, что точно так же уведу Аню).
Но на место уходивших влюбленных тут же являлись новые.
Толстяк с потертым портфелем под мышкой то и дело поглядывал на уличные часы. Он морщился так, словно у него болел зуб. Рослый парень без шапки, с напомаженными волосами внимательно разглядывал ноги всех проходивших мимо женщин и что-то насвистывал себе под нос. Пожилой человек с тросточкой, которую он обеими руками держал за спиной, ровными шагами, глядя прямо перед собой, ходил вокруг памятника.
Ани не было. Когда я почти убедил себя, что она не придет, неожиданно показалась знакомая светлая шубка.
— Что же ты опаздываешь? — растерянно буркнул я.
Аня рассмеялась и сказала, что девушкам полагается опаздывать.
— Пойдем, — предложила она после паузы, потому что я не ответил и только продолжал смотреть на нее.
— Куда? — спросил я.
— Куда-нибудь. Не стоять же здесь!
— Конечно, — спохватился я.
Мы пошли по бульвару. Среди черных, голых стволов виднелись скамейки, на которых сидели влюбленные. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и к ним никто не подсаживался. Только возле фонарей скамейки пустовали.
Я с ужасом чувствовал, что не знаю, о чем говорить.
— Ты не рад, что мы встретились? — спросила наконец Аня.
— Почему? — сказал я. — Рад.
— У тебя плохое настроение?
— Почему плохое? Хорошее.
— Я вижу! — насмешливо сказала Аня. — Больше ты ни о чем не можешь разговаривать?
— Могу, — сказал я со злостью, понимая, что окончательно иду на дно.
Мы опять замолчали. Аня посмотрела на часы и сказала, что в восемь ей надо быть дома. Я догадался, что ей со мной просто скучно. Я почему-то вспомнил Марасана, и мне вдруг стало очень жалко себя.
— Эх, Аня, если бы ты только знала! — невольно сказал я.
— Что же я должна знать? — спросила Аня насмешливо.
— Эх! — повторил я и махнул рукой.
— Ты, наверное, фантазируешь, Гарик!
У меня перехватило горло. Я всхлипнул и, едва удерживаясь от слез, горько сказал:
— Конечно… Вру.
— Нет, ты не врешь, — встревожилась Аня и попыталась заглянуть мне в лицо. Я отвернулся. — Ты должен рассказать мне, что случилось.
— Ничего.
— Нет, случилось. Я вижу.
— Ничего ты не видишь!
— Или ты мне расскажешь, или я сейчас же ухожу.
— Это тайна, — сказал я мрачно.
— Я никому не скажу. Честное комсомольское! Ну, Гарик!
— Давай говорить про литературу.
— Ты мне только скажи, это связано со Сперанским?
Я усмехнулся.
— С Ивановым? С Геннадием Николаевичем?
— Анечка, — сказал я покровительственно, — если об этом узнают, меня свободно могут убить.
У Ани загорелись глаза. Она схватила мои руки и сжала их.
— Ах, Гарик, это так интересно! — воскликнула она зачарованно. — Ты мне должен все рассказать. Все, все, все!
Я вздохнул и грустно покачал головой.
— Ты будешь молчать? — спросил я.
— Честное комсомольское!
Я огляделся по сторонам и шепотом сказал:
— Меня преследует банда. Они пытались меня завербовать. Сама понимаешь, у них ничего не получилось. Теперь они меня ненавидят.
В эту минуту я действительно верил, что Марасан может меня убить. И вообще был счастлив.
Аня нахмурила брови и сразу сделалась такой красивой, что я охотно согласился бы умереть, лишь бы меня убили на ее глазах. Нет, лучше не убили, а тяжело ранили, чтобы я мог видеть, как она горюет.
— Надо немедленно сообщить в милицию, — серьезно сказала Аня.
— Зачем? Я привык сам справляться со своими неприятностями.
— Я не хочу, чтобы тебя убивали. Идем!
— Не торопись, — сказал я и замялся. Кажется, не следовало заходить так далеко. — Видишь ли, — добавил я осторожно, — пока это еще не совсем банда. Но у них есть все основания, чтобы стать бандой. Даже атаман есть. Я тебе его покажу. А пока они мелкие хулиганы. Как только начнут действовать наши патрули, мы их арестуем.
— Тебя до тех пор не убьют? — спросила Аня. — Впрочем, что за глупости мы говорим! Ведь это же Москва. Вокруг тебя комсомольцы, Вячеслав Андреевич, Геннадий Николаевич. Как же тебя могут убить?
Я подумал, что Аня абсолютно права. Действительно, я окружен людьми, перед которыми Марасан просто ничтожество и трус.
— Конечно, не могут. То есть, я постараюсь, чтоб не убили, — поправился я немедленно, почувствовав, что впадаю в другую крайность. — Я буду осторожен. Опасность, о которой знаешь, уже не страшна.
Мы еще долго гуляли с Аней. Как настоящие влюбленные, мы тоже сидели на скамейке, правда, довольно далеко друг от друга, и к нам тоже никто не подходил. Потом мы играли в снежки и катались по ледяным дорожкам. Я держал Аню за локти, а она оборачивалась и спрашивала:
— Тебе весело?
Я кивал и тоже спрашивал:
— А тебе?
— Очень, — шепотом отвечала Аня.
Был уже десятый час, когда Аня спохватилась, что в восемь обещала быть дома. Я проводил ее. Несколько минут мы постояли в ее парадном, отделенном от улицы тяжелыми, тугими дверьми. По сравнению с этим наш подъезд стал казаться мне убогим и каким-то дореволюционным. Мы стояли молча, потому что я опять не знал, о чем говорить.
Наконец Аня спросила:
— У тебя есть бумага и карандаш?
— Есть, — сказал я.
— Я тебе что-то напишу, но ты прочти, когда я скажу: «можно». Ладно?
— Ладно, — сказал я, усмехнувшись.
— Честное комсомольское?
— Честное комсомольское.
— Отвернись.
Потом Аня сунула мне сложенную бумажку и, взбежав на лестничную площадку, крикнула:
— Можно!
Я снисходительно покачал головой и развернул записку. «Если ты смотрел пьесу «Платон Кречет», то вот — ты похож на него. Ты мог бы меня сегодня поцеловать. Но не догадался».
У меня закружилась голова. Я робко шагнул к лестнице и позвал:
— Аня!
— Что тебе? — перегнувшись через перила, спросила Аня.
— Мы не попрощались, — мрачно сказал я.
— Простимся завтра. Сразу за два дня, — проговорила Аня. Ее каблучки часто застучали по лестнице.
Я вышел на улицу. Остановившись на ступеньках подъезда, я несколько раз глубоко вдохнул синий морозный воздух. Мне не хотелось уходить отсюда. Я сел на ступеньки, но тут же почувствовал, что умру, если еще секунду просижу без движения. Я вскочил и помчался по улице, обгоняя прохожих.
Мне было даже немного жаль этих людей. Идут в одиночку, вдвоем, втроем. Домой или в гости, веселые или грустные, хмурые или довольные. И никто из них не знает, что этот нескладный юноша, который пробежал мимо, поправляя на ходу зимнюю шапку с болтающимися ушами, что этот мальчишка — самый счастливый человек на свете.
Интересно, чем же я похож на Платона Кречета?
Часть третья
I
Самый короткий день в году был всего неделю назад. Темнело по-прежнему рано.
Заснеженный город заполнили елки. Их везли огромные грузовики, тащили на плечах запыхавшиеся мужчины, волочили по снегу возбужденные и счастливые мальчишки.
Большая, в разноцветных лампочках елка красовалась в витрине универмага. В магазинах поменьше стояли крошечные елки. Мы шли вдвоем — Мишка и я. Мы возвращались на почту.
Дело в том, что уже целую неделю все наши ребята после уроков становились государственными служащими.
Вот как это произошло.
На следующий день после того, как Геннадий Николаевич убежал из нашей квартиры, он как ни в чем не бывало явился в школу. Когда он вошел в класс и склонился нал журналом, Соломатин простодушно воскликнул:
— Глядите, а ведь остался!
Ребята очень развеселились.
Едва Геннадий Николаевич отворачивался к доске, в классе раздавались остроты по его адресу. В конце концов математика была сорвана. Вообще на уроках Геннадия Николаевича мы стали теперь вести себя так же плохо, как на уроках английского. Но Козлов никого не выгонял из класса и даже не кричал. Он делал вид, что ничего не замечает, и только как-то загнанно на нас поглядывал. Каждый день он приходил в школу с какими-нибудь предложениями. То звал нас на экскурсию, то предлагал туристский поход, по придумывал что-нибудь еще. Его поддерживали всего два-три человека (в том числе обязательно Мишка). Туристский поход проваливался вслед за экскурсией. На следующий день наш классный являлся с новой идеей.
Однажды на урок Геннадия Николаевича пришел директор. Он в последнее время не переставал хвалить Козлова. А наши ссоры объяснял тем, что мы еще не нашли общего языка.
Мы поняли, что Вячеславу Андреевичу наконец захотелось выяснить, будет ли вообще найден этот язык.