— Это все, что вы придумали? — оторопело спросил Мишка.
— По-моему, достаточно, — скромно сказала веснушчатая девочка. — Разве это не доставит вам удовольствия?
— Доставит! — закричал я в восторге. — Конечно, доставит!
Я понял, что наша борьба с восьмым «а» закончилась. Мы будем настилать полы, красить стены, завершать строительство к Первому мая, а они станут бегать за нами хвостом и канючить: «Мы вам прочтем отрывок из «Полтавы» или станцуем польку «Бабочка».
— Чего бы вам такое заказать? — сказал Серёга. Он демонстративно уселся на учительский стол и закинул ногу на ногу. — Змеев глотать сумеете?
— Чего же вы не записываете? — фыркнув, спросила Ира. — Я прошу воздушных гимнастов.
— А я па-де-де из «Лебединого озера», — насмешливо добавила Аня. — Вы знаете, что такое па-де-де?
«Ашки» растерянно смотрели на нас и потихоньку пятились к двери. Шурка Лифанов, самый знаменитый школьный певец, вдруг сказал:
— К черту!
И пошел к двери.
— Куда ты? — сказала веснушчатая девочка. — Вернись!
— Говорил, не нужно было приходить!
Мы с удовольствием слушали, как ссорятся наши бывшие соперники.
— Вам тоже нечего задаваться! — уже с самого порога крикнул Шурка Лифанов. — Не вы же это придумали!
— А кто же?
— Скажи, кто!
— Козлов, вот кто! Если бы он был классным у нас, мы бы еще не такое сделали! А вы все равно дураки!
Сказав это, Шурка взял с места третью скорость. Остальные «ашки», оглядываясь на нас, тоже вышли из класса.
Некоторое время мы торжествовали победу. Потом Соломатин сказал:
— Все-таки здорово, что у нас есть Геннадич. Без него нас с Супом и в секцию не приняли бы. За двойки бы пилили.
— Ага! — закричал Мишка. — Серёга, кто был прав?
— Подумаешь! — сказал Серёга. — Сократ и тот ошибался.
— Сократ не ошибался, — вступился Борисов. — Не ври!
— А чего же он тогда яд принял?
— Ты просто олух, — сказал Кобра. — Он выпил яд, потому что…
— Знаете что? — вдруг сказала Ира Грушева. — Давайте соберем на подарок Геннадичу. — Она даже взвизгнула от удовольствия, что так хорошо придумала.
— Какой? — задумчиво спросила Аня. — Если бы он курил, можно было бы подарить серебряный портсигар.
— Серебряный он не взял бы, — сказал я. — Слишком дорого.
— Чем дороже, тем, значит, больше любим, — возразил Гуреев.
— Чего вы спорите? — заметил Мишка. — Он же не курит.
Но сам Сперанский ничего не успел предложить. Прозвучал звонок, и в класс вошел Петр Ильич.
Я совсем не слушал урока. Я сидел и думал о том, что Геннадий Николаевич все-таки добился своего. Мы его полюбили. Еще позавчера мы этого не понимали. Да, мы уже знали, что он всегда выполняет свое слово. Мы поверили, что к нему можно обращаться за помощью. Но лишь теперь, когда благодаря ему мы добились победы (все же это он привел нас к ней!), когда в школу пришли такие уважаемые люди, как орденоносцы, как депутат Верховного Совета, стали говорить спасибо, просить помощи, — лишь теперь мы осознали, что любим нашего классного.
Упрямый он человек! Недавно мы разговорились со старшим тренером секции. Он давно знал Геннадия Николаевича. Старший тренер сказал, что, по его мнению, Козлов — самый большой упрямец на свете. Когда Геннадий Николаевич еще учился на втором курсе, с боксом у него не ладилось. То победа, то поражение. А если были две победы подряд, то после подряд шли два проигрыша. Геннадий Николаевич рассердился, забросил учебу и вовсю принялся за бокс. У него неожиданно проявились блестящие способности. За два года он не проиграл ни одного боя.
Тогда Геннадий Николаевич сказал: «Ну вот» — и приналег на учебу. Он получил диплом с отличием.
В нашей школе Геннадий Николаевич вел себя точно так же. Он потребовал самый трудный класс. Из-за упрямства. А когда не сумел с нами совладать, стал манкировать тренировками.
Лишь в последнее время наш классный снова принялся усиленно заниматься боксом. Он так здорово тренировался, что даже Званцев ставил его нам в пример. Мы несколько раз приходили на занятия группы мастеров и видели, что Геннадий Николаевич действительно не жалел себя. Другие мастера уже отдыхали, а он все еще колотил пневматическую грушу или настенный щит.
Недели две назад в секцию приехал спортивный журналист, а потом написал в газете, что «чемпион Москвы Козлов, недавно проигравший Званцеву, находится сейчас в прекрасной форме и является наиболее вероятным претендентом на золотую медаль».
Тут меня толкнули в спину и передали записку. Оказалось, ребята придумали что-то вроде референдума. Каждый должен был высказаться насчет подарка Геннадию Николаевичу. В записке было:
«Я предлагаю подарить портфель. Деева. Кто будет писать дальше, подпишись».
«С монограммой. Ершов».
«Ха, ха! Авторучку с золотым пером. Супин».
«Это дело! Большаков».
«Портсигар не возьмет, а с золотым пером возьмет? Гуреев».
«А с пером возьмет. Потому что дешевле. Только это все равно муть. Нужно подарить какую-нибудь картину. Во! Соломатин».
Я обернулся и громким шепотом сказал:
— Нужно решить в принципе. Дарить вещи нельзя. Я вспомнил. Это запрещено Министерством просвещения.
— Верезин! — прервал меня Петр Ильич. — Что за болтовня? Что ты там держишь в руках? Дай сюда!
Нет, нам решительно не везло! Что мы сейчас делали плохого? Думали о том, как выразить свою любовь к классному руководителю. Но разве можно было в этом признаться?
Я не мог отдать записку. Этим я подвел бы не только ребят, но и Геннадия Николаевича.
— Дай сюда записку! — сказал Петр Ильич, направляясь ко мне.
— Я ее уронил в чернила, — невинно ответил я. Скомкав бумажку, я старательно засовывал ее в чернильницу. Сделать это незаметно было невозможно. Скрепя сердце я пошел на откровенное хамство.
Петр Ильич побелел.
— Вон! — закричал он.
— Извините, пожалуйста, — сказал я и, вздохнув, пошел к двери.
IV
Прошел еще урок, а мы так и не договорились, что подарить Геннадию Николаевичу. Когда прозвучал звонок на математику, мы окончательно разругались и в отчаянии разошлись по своим партам.
Геннадий Николаевич вошел в класс хмурый. Ребята сочувственно поглядывали на меня. Было ясно, что Петр Ильич нажаловался.
Геннадий Николаевич проверил нас по журналу и вызвал к доске Сперанского. Урок начался.
Классный не сразу заметил, что мы ведем себя не совсем обычно. Но через несколько минут он огляделся по сторонам, словно ему чего-то не хватало.
Мы сидели так, будто были восьмым «а». Геннадий Николаевич кивнул головой, но промолчал. Однако, отпуская Мишку, он сказал:
— Все равно разговор о Верезине состоится.
— Пусть, — великодушно сказал я. — Согласен.
— Что с вами случилось? — удивился Геннадий Николаевич.
— Ничего не случилось, — обиженно ответил Серёга. — Восьмой «г» шумит — «что случилось?». Восьмой «г» сидит тихо — опять «что случилось?».
— Преподаватели не привыкли к тому, что вы сидите тихо, — улыбнувшись, сказал Геннадий Николаевич.
— Пусть привыкают! — закричали мы. — Только это все из-за вас, Геннадий Николаевич, так и знайте!
— Что произошло? — совсем растерялся Геннадий Николаевич.
— Ничего. Просто мы вас любим. Мы теперь всегда будем такими.
Геннадий Николаевич принужденно рассмеялся.
— Всегда — это слишком долго, — сказал он. — Но я рад, что вам уже этого захотелось. Кстати, раз уж вы признались мне в любви, Верезин, что у тебя вышло с Петром Ильичом?
Я поднялся, но Мишка, который тоже вскочил с места, опередил меня.
— Геннадий Николаевич, — сказал он, — Верезин тут ни при чем…
И коротко рассказал, как было дело.
Задумывались ли вы, как человек выражает самую высокую степень счастья? Может быть, он улыбается? Или смеется? Может быть, морщится, пытаясь скрыть радостные слезы?
Если судить по Геннадию Николаевичу, человек, испытывающий полное счастье, начинает очень быстро тереть подбородок. Когда наш классный наконец опустил руку, подбородок его был совсем красного цвета. Геннадий Николаевич немного побледнел, отчего цвет подбородка стал особенно заметен.
— Вот что, ребята, — сказал Геннадий Николаевич удивительно чистым и ясным голосом. — Мне не нужно другого подарка, кроме…
— Знаем, знаем! — закричали мы. — Чтобы мы слушались… Но мы все равно купим вам что-нибудь!
— Я ничего не возьму, — сказал Геннадий Николаевич сердито и в то же время счастливо.
— Все равно купим! Принесем и убежим!
— Тихо! — вдруг прикрикнул на нас Геннадий Николаевич. (Мы сейчас же замерли.) — Гуреев, к доске!
Сашка, захватив дневник, пошел к учительскому столу.
— Гуреев докажет нам теорему… — начал Геннадий Николаевич. Но, взглянув на Сашку, он неожиданно спросил: — Что это у тебя за галстук?
Под кителем у Сашки сегодня действительно красовался галстук. Темно-зеленый, с золотыми пальмами, с обезьянами и даже с голой женщиной.
Этот галстук подарил ему Григорий Александрович: Сашка вчера пропустил занятия, чтобы выстоять вместо нашего тренера очередь за телевизором.
Гуреев очень гордился подарком, но немного стеснялся его. На уроках он тщательно прятал галстук под кителем, а на переменах расстегивался и давал нам разглядывать пальмы, обезьян и голую женщину. Когда подходили девочки, Саша смущенно прикрывал женщину ладонью. Ребята одобрили подарок. Только Синицын страдал от зависти и уверял, что Сашке с его бритой головой такой модный галстук совсем не идет.
К концу школьного дня Гуреев обнаглел и даже на уроках сидел в расстегнутом кителе.
— Что это за галстук? — насторожившись, спросил Геннадий Николаевич.
— Да так! — замялся Сашка.
— А чего? — сказал Володька Герман. — Покажи. Эх, и галстук у него! Я себе такой же заведу.
Сашка неуверенно оглянулся на ребят и распахнул китель.
— Ух ты! — насмешливо сказал Геннадий Николаевич. — Тебе нравится?