— Здравствуй, Верезин.
— Начинаем, — сказал Мякишин, когда мы устроились вокруг стола. Почему-то нахмурившись, он объявил собрание открытым. — Геннадий Николаевич! — обратился он к дочитавшему наконец «Пионерские ступеньки» классному. — Может, сначала вы скажете? (На наших собраниях первыми всегда выступают педагоги. Это называется «задать верный тон».)
— Зачем? — удивился Геннадий Николаевич. — Пускай они говорят. Мне говорить не о чем.
Мы переглянулись. Этот человек решительно не понимал нашего класса. Уж не надеялся ли он, что мы будем у него просить прощения?
— Тогда первым я скажу, — объявил Мякишин. — Больше всего мне жалко Сперанского, — сердито начал он. И стал расписывать, как нехорошо мы поступили, подведя своего комсорга. Фактически мы навредили не только себе, ко и всей комсомольской организации. Предполагалось выдвинуть Мишку в комитет, а теперь он получит выговор. — После вчерашнего, — заключил Володька, — всем в организации стало ясно: с вами в разведку не пойдешь (когда Мякишин хотел похвалить человека, он говорил: «Я бы с тобой пошел в разведку». Это было у него высшей похвалой).
— Выходит, мы нарочно Мишку подвели? — спросил Серёга.
Мы зашумели.
Мякишин кивнул. Он очень любил, когда ему возражали.
— Ах вот как! — ласково сказал он. — Тогда извини, Иванов. Значит, ты просто в бессознательном состоянии заявил, что тебя нет в классе?
Серёга растерялся. Ира Грушева прыснула. Впрочем, она тут же смущенно покосилась на Аню и приняла чинную позу.
— Может быть, ты вышел из класса под гипнозом? — продолжал Мякишин. — Тебе, комсомольцу, даже и в голову не могло прийти, что ты срываешь урок?
— Чего ты остришь, Мякишин? — мрачно сказал Мишка. — Ну виноваты. Сами знаем. — И с вызовом добавил: — А больше всех я виноват.
— Вот и ответишь первым, — сказал Геннадий Николаевич.
— Ну и отвечу! — покраснев, буркнул Мишка.
Мне показалось, что даже Мякишин недружелюбно взглянул на нашего классного руководителя.
Ребята притихли.
Вдруг стало слышно, как кто-то подошел к дверям пионерской комнаты.
— Кому слово? — со вздохом спросил Володя, — Верезин, ты?
Я поднялся.
В эту минуту дверь открылась, и в комнату заглянула чья-то белобрысая голова. Затем дверь с шумом захлопнулась.
— Знаешь, Володя, — начал я. — Мы переживаем переходный возраст, и с нами нужно обращаться бережно. А нас берут и ни с того ни с сего обвиняют чуть ли не в том, что мы украли железо. Конечно, после этого мы сорвем урок. Но кто же виноват: мы или те, кто нас обидел? Ведь с железом-то мы оказались правы!
— Ты что, очумел? — удивленно спросил Мишка.
Я миролюбиво улыбнулся ему и спокойно сел.
— Не обращай внимания, Володя, — ядовито сказал Мишка. — У Верезина, как всегда, особое мнение.
— Странное мнение для комсомольца, — многозначительно проговорил Мякишин. — Борисов, ты просишь слова?
— Я хотел добавить, — сказал Костя, протирая полой свитера очки и близоруко щурясь на Геннадия Николаевича. — Председатель райсовета даже сказал, что про историю с железом следовало бы написать фельетон.
— Между прочим, — с усмешкой сказал вдруг Геннадий Николаевич, — забыл предупредить. Я сегодня могу заседать хоть до вечера. Нарочно отложил все дела.
— Законно, — сейчас же сказал Серёга. — Всласть наговоримся.
— Наговоримся, — миролюбиво согласился Геннадий Николаевич. — Володя, продолжай собрание.
Мы сидели благовоспитанно, сложив руки на коленях, просили слова и один за другим говорили о железе. При этом каждый из нас глядел на Геннадия Николаевича. А он невозмутимо молчал. Мякишин краснел все больше и больше. Мишка растерянно смотрел на нас и все порывался что-то сказать.
— Они сговорились! — наконец крикнул он.
— Почему сговорились? — спросил Гуреев и подмигнул Серёге. — Ведь ты, кажется, был с нами в райсовете?
— Ладно, Гуреев, — попросил Сперанский. — Хватит бузотерить. Давайте за дело.
— Обожди, Мишка, — вмешался Серёга. — Ты ведь был с нами?
— Ну был.
— И что нам сказали?
— Да не об этом же речь! Урок-то мы все-таки сорвали!
— А с железом были правы.
Геннадий Николаевич засмеялся. Дверь снова приоткрылась. Теперь в пионерскую комнату просунулось сразу несколько голов. Они бесцеремонно уставились на нашего классного.
— Другим-то дайте посмотреть! — жалобно попросили из глубины коридора. — Что вы всю дверь заняли!
Какой-то парень, подпрыгнув, оперся на плечи тех, кто к нам заглядывал. Над их лицами на миг появилось еще одно, возбужденное и счастливое.
— А ну закройте дверь! — крикнул Геннадий Николаевич.
Дверь сейчас же закрылась. В коридоре кто-то удовлетворенно сказал:
— Это он крикнул. Слышали?
— Ты кончил, Иванов? — грозно спросил Володя. — Или, может, продолжать будешь?
— Я лучше помолчу, — любезно ответил Серёга. — А то сам ведь знаешь, директор, родительское собрание, комитет.
— Комитета тебе и так не миновать! — сердито проговорил Мякишин.
— Видите? — сказал Серёга Геннадию Николаевичу до того печально, что я фыркнул. — А ведь с железом-то мы были правы.
— Но урок-то вы сорвали? — не выдержал наконец Геннадий Николаевич.
— А с железом — правы.
— Я говорю тебе, Иванов, про урок.
— А я про железо.
— Сорвали урок — и правы! — Геннадий Николаевич обернулся к Мякишину и возмущенно развел руками.
— А в райсовете нам что сказали? — невозмутимо спросил Серёга.
— Тьфу! — взорвался Геннадий Николаевич. — Ну пусть по-вашему. С железом вы были правы, и я вас обидел зря. Но урок-то зачем срывать? Я вас обидел. Вы — меня. Так, что ли? Я вам по челюсти, вы — мне…
Геннадий Николаевич так здорово показал, что ребята невольно рассмеялись. Борисов шепнул мне:
— Недурно. Неплохое сравнение.
Дверь в третий раз распахнулась, и озорной мальчишеский голос крикнул:
— Боксер! На тренировку опоздаешь!
Геннадий Николаевич мигом выскочил в коридор. Мы услышали, как он закричал:
— Кто вам позволил комсомольское собрание срывать?
— Мы больше не будем, товарищ Козлов! Честное слово! — виновато зачастили ребята. — А насчет боксера, так это не наш орал. Это из второй смены. Ему уже выдали.
— Я вас сейчас к директору отведу. Марш по домам!
— Товарищ Козлов! Мы больше никому не позволим к вам заглядывать. Мы только здесь постоим. А когда кончите, домой проводим. Можно?
Я ничего не понимал.
Мякишин как-то странно взглянул на нас. Потом он на цыпочках подошел к двери, плотно закрыл ее и, обернувшись, прошептал нам:
— Хлопцы, это же Козлов!
— Кроме того, он еще и Геннадий Николаевич, — сказала Грушева.
— Девочка, — покровительственно сказал Мякишин. — Это же Геннадий Козлов! Ребята, неужели вы не догадываетесь?
Гуреев вдруг ахнул, вскочил и замахал руками.
— Не может быть! — закричал он.
Лицо у него стало смущенное и обрадованное, будто он получил пятерку за диктант.
— Доигрались! — с обидой сказал Мишка и стукнул кулаком по столу. — Такого человека и так встретили!
— Что с вами случилось? — засмеялась Аня. — Гуреев, ты даже смущен. Первый раз такое вижу.
Гуреев только выругался и негодующе хлопнул себя по голове, остриженной, как у первоклассника.
За Сашку Ане ответил Мякишин. Оказывается, нашим классным руководителем стал молодой, но уже известный боксер — чемпион Москвы. Я вспомнил, что даже видел где-то его фотографию. Но газетные портреты почему-то мало напоминают тех, кто на них изображен.
Когда Геннадий Николаевич вернулся, мы встретили его восторженным молчанием. Мякишин и Мишка одновременно вскочили, уступая ему место, хотя стул Геннадия Николаевича стоял рядом. Ира и Аня стали быстро перешептываться, и у них заблестели глаза.
Я же решил остаться безразличным. Спорт всегда был мне чужд. В конце концов, Геннадий Николаевич — хороший драчун, не больше. Ну пусть даже один из лучших в стране. Как, например, Марасан — лучший в переулке. Но когда Геннадий Николаевич мельком скользнул по мне взглядом, я неожиданно для себя ответил ему жалкой и просительной улыбкой.
Усаживаясь, он подозрительно посмотрел на ребят. Он, конечно, заметил перемену, которая в нас произошла, и, нахмурившись, сказал:
— Продолжаем собрание.
Мы молчали.
— Мякишин, что же ты?
Володя, который с почтением разглядывал нашего классного, неохотно обернулся к нам.
— Давайте, ребята, — вяло проговорил он.
Мы продолжали молчать.
— Почему бы нам еще не поговорить о железе? — спросил Геннадий Николаевич.
— О каком железе? — притворно удивился Серёга.
— Знаете что? — неожиданно загорелся Гуреев. — Пусть они вас не провожают. Лучше мы вас проводим.
— Вы мне лучше уроков не срывайте, — уклончиво сказал Геннадий Николаевич. — Что же, Мякишин, приступим к перевыборам?
Новым комсоргом мы выбрали Аню.
Мы все проголосовали за нее. И не только потому, что наш классный оказался чемпионом. Просто выяснилось, что Вячеслав Андреевич посоветовал переизбрать Мишку. Он, как всегда, нашел совершенно неожиданные доводы: если бы Сперанский считал правильным уйти с урока, тогда бы его не за что было снимать с комсоргов. Но он ведь был против ребят, а молчал. Даже сам, как баран, потащился за остальными. Какой же он после этого вожак?
Да, Вячеслав Андреевич был очень хитрым человеком.
Перед тем, как мы подняли руки за Аню, Мишка объявил хмуро:
— Пока я еще секретарь, хочу сделать одно дело. Извиниться перед Геннадием Николаевичем. За себя и за вас тоже.
— Правильно! — дружно закричали мы.
(Все-таки Мишка — удивительный парень. Он ведь терпеть не может извиняться. Мог бы подождать несколько минут, и тогда бы уже не ему, а Мальцевой пришлось просить прощения. Но он, словно назло себе, сделал именно то, что было ему так неприятно.)
Когда мы расходились, меня окликнула Аня. Я обернулся. Она схватила меня за рукав и возбужденно сказала: